Аннабель Питчер - Моя сестра живет на каминной полке
Мы все сказали «Аминь», я поднял голову от молитвенника и только подумал про себя: «Пронесло», как заметил пару сверкающих глаз. Сунья сидела скрестив ноги, уложив подбородок на левую руку. Она покусывала мизинец и задумчиво поглядывала в мою сторону. Вот черт! Я же сам сказал ей: «Мою сестру взорвали бомбой». Судя по тому, как Сунья смотрела на меня, она тоже это вспомнила.
После того как выяснилось, что она супергерой, я с ней еще и словом не обмолвился. На языке вертятся сотни вопросов, но только открою рот, как перед глазами встает папино лицо, и тогда губы сами сжимаются и слова не идут. Если бы папа узнал, что я хочу поговорить с мусульманкой, он бы выгнал меня из дому. А податься мне некуда, потому что мама живет с Найджелом. Две недели прошло, как она прислала подарок, а сама пока так и не приехала. Я уже порядочно изгваздал футболку с пауком, но снять не могу, потому что это значило бы предать маму. А мама вообще не виновата, что застряла в Лондоне. Это все из-за мистера Уокера, маминого директора художественного колледжа. Гнус, каких свет не видывал. Хуже даже… даже Зеленого гоблина из фильма «Человек-паук»! Один раз не отпустил маму на свадьбу к подруге, а уж как она его упрашивала. А в другой раз не дал отгул на похороны миссис Бест. Мама сказала, что сами похороны ее мало волнуют, потому как миссис Бест была чокнутой сплетницей, но она специально купила черное платье в магазине «Next», а сдать его нельзя, потому что Роджер сжевал чек.
В одном документальном кино по телику кто-то рассказывал, как потерял племянницу 9 сентября. Скажет пару слов – и плачет. Маме и папе тоже без конца названивали репортеры. Они никаких интервью не давали. Я бы не возражал, если бы меня позвали на ТВ, только я ничего не помню про тот день. Разве что сильный грохот и как все рыдали.
Думаю, папа считает виноватой маму, поэтому они и возненавидели друг друга. Даже разговаривать перестали. Я ничего в этом странного не видел, пока однажды не пришел в гости к Люку Брэнстону (это когда мы с ним четыре дня дружили), а его родители держатся за руки, и смеются, и болтают без умолку. Наши мама с папой обменивались только самыми необходимыми словами. Ну, там: «Передай соль», или «Ты покормила Роджера?», или «Сними эти чертовы ботинки, я только что почистила ковер».
Джас помнит, как у нас было раньше, и эта игра в молчанку напрягает ее. А мне хоть бы хны, я другого-то и не знал. Один раз на Рождество мы с ней здорово поцапались из-за «Скрэббла». Я треснул ее доской по башке, а она хотела засунуть мне буквы за шиворот. А родители на нас и внимания не обратили. Просто сидели в гостиной и смотрели в разные стороны, даже когда Джас прибежала показать им шишку на лбу.
– Мы с тобой невидимки, – сказала она потом, вытаскивая «М» у меня из-за ворота.
Если бы мы были невидимками… Вот дали бы мне выбирать из любых сверхспособностей, я бы точно стал невидимкой, даже летать мне не так хочется.
– Или как будто мы тоже умерли, – продолжала Джас, извлекая «Т» из моего рукава.
Когда это случилось, мы были на Трафальгарской площади. Мама предложила туда пойти. Папа хотел устроить пикник в парке, а маме хотелось сходить на выставку. Папа любит деревню, потому что вырос в Шотландии, в горах. В Лондон переехал, только когда познакомился с мамой. «Если жить, то только в столице», – сказала она как-то.
Джас рассказывала, что день начался замечательно. Было солнечно, но прохладно – из рта вырывался парок, точь-в-точь как дым от сигареты. Я бросал голубям хлебные крошки и хохотал, глядя, как они пытаются их поймать. Джас и Роза бегали по площади, распугивая птиц, и те шумно хлопали крыльями. Мама смеялась, а папа сказал: «Прекратите, девочки!» Мама возразила: «Они же не делают ничего плохого». Но Джас все равно подбежала к папе, потому что не любила, когда ее ругают. Роза была не такой послушной. Вообще-то, она никогда не слушалась. Джас рассказывает, она и в школе плохо себя вела, вот только сейчас все про это забыли. Джас держала папу за руку, а тот кричал: «Роза, иди сюда!» Но мама отмахнулась: «Оставь ты ее в покое» – и, посмеиваясь, смотрела, как Роза, закинув голову, кружится на месте. Птицы вихрем носились вокруг, а мама кричала: «Быстрее, быстрее!» А потом сильно грохнуло и Розу разорвало на кусочки.
Джас говорит, вокруг стало черным-черно из-за дыма, а в ушах у нее стоял какой-то странный гул – взрыв был ужасно громкий. У нее приключилась баротравма барабанной перепонки, но она все равно слышала, как папа кричит: «Роза, Роза, Роза!»
Потом выяснилось, что это была террористическая атака. Бомбы заложили в пятнадцать мусорных ящиков по всему Лондону, взорваться они должны были в одно и то же время 9 сентября. Три не сработали; взорвались только двенадцать мусорных ящиков, но и этого хватило, чтобы убить шестьдесят два человека. Роза оказалась самой молодой. Никто не знал, чьих рук это дело, пока какая-то мусульманская группировка не заявила в Интернете, что они совершили это во имя Аллаха. Это у них так Бог называется, в рифму со словом, которое я узнал, когда в семь с половиной лет ходил в шахматную секцию, – шах.
По телику показали фильм. Там восстановили все, что произошло 9 сентября. Про Розу там, конечно, ничего не было, потому что ни мама, ни папа не дали своего разрешения, но было интересно посмотреть, что было в других местах. Один из погибших вообще случайно оказался в Лондоне. Его поезд от станции Юстон до вокзала Манчестер Пиккадилли отменили, и он, вместо того чтобы подождать другой поезд, решил прогуляться по площади Ковент-Гарден. Проголодался, купил себе сэндвич, а бумажку выкинул в урну. Тут ему и конец пришел. Если бы поезд не отменили, или он не купил бы сэндвич, или хотя бы съел его на пару секунд раньше или позже, то он не выбросил бумажку именно в тот миг, когда взорвалась бомба. Это помогло мне кое-что понять. Если бы мы не пришли на Трафальгарскую площадь, или если бы там не было голубей, или если бы Роза была послушной, а не такой упрямицей, она осталась бы жива-здорова и наша семья жила бы себе счастливо, как и раньше.
От этих мыслей мне стало как-то не по себе, и я принялся щелкать пультом. Только по телику одна реклама, как всегда. Пришла Джас – голова опущенная – и сказала:
– Папа заснул.
Она с таким облегчением это сказала, что меня начала грызть совесть. Я совсем ей не помог. Сидел тут с орущим телевизором, который заглушал противное бульканье в туалете.
– Завтра ему будет лучше, – сказала Джас.
А я предложил:
– Сыграем в «Угадай рекламу»?
Эту игру я сам придумал. Надо успеть назвать, что рекламируют, раньше телевизора. Джас кивнула, только пошла реклама, которую мы еще не видели, и игры не получилось. Там показывали большой театральный зал, какой-то человек кричал:
– Крупнейший в Британии конкурс талантов поможет вам осуществить свою мечту! Позвоните нам и измените свою жизнь!
Я подумал: вот было бы здорово поднять трубку, будто я взрослый, и заказать другую жизнь, как пиццу или еще что. Я бы себе заказал папу, который не пьет, и маму, которая нас не бросает. Но Джас я бы оставил в точности такой, как есть.
– Ты бы не надевал ее завтра, – Джас кивнула на мою футболку. – Мы будем развеивать прах Розы, папа хочет, чтобы мы были в черном.
А я как заору:
– Шоколадные шарики! – потому что началась реклама моих любимых хлопьев.
* * *Наверное, я вырос с тех пор, как мы уехали из Лондона. Мне теперь все стало мало. Я надел черные штаны, а поверх маминой футболки – черный джемпер, но футболка все равно выглядывала из-под него. Джас закатила глаза, когда увидала, но папа ничего не заметил. Он поставил урну на кухонный стол и, пока мы завтракали, только на нее и смотрел. Урна была ужасно похожа на великанскую солонку, но, думаю, было бы не очень вкусно, если посыпать картошку Розой.
До моря мы ехали часа два и всю дорогу слушали запись, которую всегда слушаем в каждую годовщину. Раз за разом, снова и снова. Воспроизведение. Пауза. Назад. Воспроизведение. Пауза. Назад. Пленка истерлась, сплошной треск, но кое-что еще можно разобрать. Вот мама играет на пианино, а мои сестры распевают «Ты – мои крылья»: «Ты улыбнешься, и дух мой взлетает. Сила твоя меня окрыляет. В небе парю я змеем воздушным, птицей свободной, хотя и недужной. Стану я лучше, если ты любишь. Пусть даже скоро меня ты забудешь». Они записали это папе на день рождения, месяца за три до гибели Розы.
– Чудесно! – со слезами в голосе проговорил папа, когда Роза исполнила свой сольный кусочек. – Ангельский голос!
Всем, у кого есть уши, ясно, что Джас поет куда лучше. Я ей так и сказал, прямо в машине. Это было проще простого. Мы с ней тряслись на заднем сиденье впритирку друг к дружке. Переднее сиденье досталось Розе. Папа даже пристегнул урну ремнем, а мне про ремень напомнить забыл.
Мы свернули с шоссе, начали спускаться с холма и вдруг увидели море – синюю, сверкающую и прямую-прямую полоску, будто кто по линейке прочертил. Мы подъезжали ближе, ближе, полоска становилась шире, шире. А папин ремень безопасности, наверное, стал ему слишком тесен, потому что папа принялся оттягивать его, словно тот мешал ему дышать. Когда мы заехали на парковку, папа рванул ворот рубашки, даже пуговица отскочила и – бац! – прямо в серединку руля. Я как крикну: «В яблочко!» – только никто не засмеялся. Папа барабанил пальцами по приборной панели. Звук – как будто лошадь скачет.
