Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит
Священник Янез Демшар не был в тюрьме, из ушей у него не текла кровь, и руки его были целы, он грустно сидел за столом в трактире «При Святой Крови», смотрел в стоящую перед ним кружку с пивом, временами озираясь вокруг на последствия погрома, на сломанные столы и стулья, на разбитые кружки, на окна, сквозь которые между разбитыми стеклами струился лунный свет, уже смешиваясь с зарею. Он смотрел на эти печальные последствия знаменитого краинского гнева и нетерпимости ландсхутских горожан, негромко повторяя: успокойтесь, люди, я просто поскользнулся. Успокойтесь. Но сидел он один, и слушать его было некому.
Только к утру город немного поутих, между сидевшим в кладовой городским судьей и городским советом, собравшимся на чрезвычайное заседание в ратуше, посыльные переносили письма, предлагалось начать переговоры с руководством паломников о прекращении враждебных действий и скорейшем отбытии нежеланных разбушевавшихся гостей. Но в девять часов утра местный совет получил сообщение, что беспорядки вспыхнули снова – на этот раз на рыбном базаре, куда ничего не подозревавшие рыбаки принесли свой улов. Туда пришли некоторые женщины-паломницы и сразу же поссорились с рыбаками и их женами. Те на своем певучем баварском диалекте говорили: вот как эти люди с турецкой границы понимают благодарность.
– Мы ничем вам не обязаны, – кричали на своем певучем краинском диалекте женщины-странницы. – Тем, что Ландсхут дает паломникам горох, шпик и прогорклое пиво, он все равно не заслужит спасения, в задницу вам ваше сало! – Одна из них задрала юбку, показывая, куда его следует засунуть. Затем эти славянские фурии начали переворачивать лотки и относить рыбу в корзинах к реке, обратно в воду, где этим божьим тварям и следовало быть. Городская стража бегом заняла позиции, но порядок был восстановлен далеко не во всем объеме. Собственно говоря, все еще существовала угроза, что волнения могут возобновиться в любую минуту. Полностью вопрос решить могла только армия, а пока кирасиры и артиллеристы не прибудут из Пассау, нужно вести переговоры. Ситуация в княжеском городе Ландсхуте сейчас была более ясной, но вызывала сильную тревогу: большинство паломников забаррикадировалось в большом пивном зале пивоварни Витмана, где те, что постарше, спали, а молодежь стояла на страже и вскрывала бочонки с пивом. Вооруженные горожане присоединились к городской страже, сказав, что у странников есть огнестрельное оружие. Утром в окне пивоварни что-то сверкнуло, и по другую сторону улицы в окне спальни городского ювелира разлетелось стекло. Стражники потребовали, чтобы стрелявшие сдали оружие, а виновника они немедленно отведут в суд. Как его будут судить, никто не знал, ибо городской судья Оберхольцер вместе с пивоваром Витманом, рассказчиком Йоклом и еще несколькими горожанами был заперт в кладовой трактира «При Святой Крови».
Предводитель Михаэл Кумердей лежал в комнате для особо почетных гостей ландсхутского приюта для странников, его обвязанная голова – а мы знаем, с каких пор она была обвязана – опустилась на грудь, а глаза в отчаянии блуждали по полу, где лежала его смятая предводительская одежда: шелковая рубашка, жилет, шляпа, пояс с ткаными золотом украшениями – все было измято и залито пивом, а отчасти и блевотиной, остатками сала и вареного гороха. Громкие стоны, доносившиеся из соседней комнаты, – результат святых видений, посетивших и этим утром жену его Магдаленку, – могли сливаться с его стонами, он чувствовал, что они вырываются из его груди.
Леонида Шварц сердито ощупывала это изваяние: где золотая цепочка? Трясущимися руками она ворошила вонючую одежду и злобно причитала: потерял ты ее, никчемный человек, потерял в пивной, когда валялся с бабой, профукал, может быть, она у тебя ее украла. Леонида готова была расплакаться: что скажет Шварц, ведь эта вещь была сделана его руками и предназначалась в дар Кельморайну, в ней два фунта золота, фунт серебра, ювелирное искусство, ах, развратник, ах, пьяница, все это знают, все тебя видели. Михаэл должен был самому себе и Леониде признаться, что не знает, что такое люди видели, сам он не видел ничего и вспомнить может очень немногое, не то что она. Нет, она была со Шварцем, своим мужем, они нанесли визит ювелиру, и туда залетела пуля, ах, какие страшные вещи творились этой ночью, но все это – ничто по сравнению с тем, что выделывал предводитель паломников, которому следовало быть примером для остальных, а он потерял золотую цепочку, и все видели, как он полез под юбку какой-то женщине, как это он всегда делает, блядун, срамник, негодяй.
– Ой-ой, – сказал предводитель, хватаясь за обвязанную голову.
– Это еще не самое худшее, все привыкли, что ты это делаешь, едва увидишь юбку, как тебя, пакостника, тянет ее задрать. Плохо то, что эта женщина – дочь городского судьи, который вчера нас так торжественно принял.
– Ой-ой, – еще громче застонал предводитель, – А что еще, – сказал он, – что еще? Говори скорей, чтобы скорей все это миновало.
– Видели, как ты нагружался пивом, пока не свалился у бочки, так что тебя пришлось унести в комнату для почетных гостей. Неудивительно, что бедная Магдаленка ужасно страдает возле такого человека.
Предводитель чувствовал, что голова его стала огромной, как эта комната, и внутри этой комнаты, словно удары пушечных ядер, отдавались слова Леониды, слышались стоны не только Магдаленки, но и его собственные – стоны от боли, голова болела сильней, чем в ту ночь в злополучном замке, как назывался тот край, кажется, Лент, что-то в этом роде.
– Да найдется эта проклятая цепочка, – проворчал Михаэл. Он встал и закачался от всего плохого, что с ним случилось. – Что есть, то есть, дай-ка мне чая – Он схватился за край стола, пиво Витмана было крепким. И снова лег, так как болела не только голова, но и живот. Леонида для начала положила ему на грудь примочку с уксусом, полагалось прикладывать ее к голове, но голова была вся обвязана.
– Сейчас ты должен показать, – говорила она, пушечный обстрел продолжался, – что ты – предводитель, а не пакостник, не развратник, не прощелыга и не пьяница, – бубнила Леонида, готовя ему чай из цветов бузины и липы. Михаэл подумал, насколько он вообще был сейчас в состоянии думать, что он выпустил из рук бразды правления, кто же знал, что стадо так взбесится.
– Ты простудился, валяясь у этого бочонка, – сказала она и влила ему в ухо какую-то жидкость, пояснив, что это сок растения, которым лечат уши.
– Может ведь человек немного повеселиться, неужели же нет? – рявкнул предводитель, начиная одеваться, с трудом, с большим трудом преодолевая сопротивление своих одеяний: выстирать их надо, выгладить, кое-что зашить, и это сделает Леонида. Повеселиться имеет право и предводитель, прекрасный прием был, – подумал он, понимая, что так веселиться ему нельзя. Предводитель не смеет. Едва он выпустит из рук вожжи, телега слетит с дороги под откос. И сейчас нужно вытащить ее назад, это будет нелегко сделать. От Леонидиного чая в его большой обвязанной голове стало немного проясняться. Он не проснулся, когда утром колотили в его дверь. Так крепко спал, что пришлось сорвать дверь с петель, вытащить его из постели и попытаться вбить ему в больную голову, что утром возникли столкновения между венгерскими странниками, за которых он в ответе, и ландсхутскими горожанами, за которых отвечает городской судья Франц Оберхольцер. Сначала он подумал, что стычки произошли из-за той молодой женщины с пшеничными волосами, которая все смеялась и выпила пива в два раза больше, чем он сам – из-за нее и ее розовых бедер, которые он попытался раздвинуть, но, к сожалению, был уже слишком усталым, вернее, слишком хмельным от пива. И все-таки он старался их раздвинуть, но, повинуясь силам природы, перестал это делать, решив, что сделает это на следующий день. Но это он решил уже тогда, когда лежал у пивного бочонка. Хорошо было там лежать, скрывшись за огромным брюхом пивной бочки, дающим чувство защищенности и сладкий сон без какой-либо ответственности за стадо. А сон ему снился прекрасный, будто он въезжает на коне в ворота города, где его ждут городские советники и судья в черном шелковом облачении, да, там на коне восседает также сам князь, улыбается и приветливо кивает ему, даже склоняет голову перед мужеством путников, пришедших издалека через горы, сквозь снег и бурю, преодолевая горные потоки и скалистые перевалы. А он едет во главе венгерских паломников, святого венгерского воинства, за ним следует повозка с Магдаленкой, и она тоже радуется тому, что видит, это первое великое событие на пути их славного паломничества, следующее ждет их в Аугсбурге, в Аугсбург я въеду вдоль строя гренадеров, которые будут в белых рейтузах, в портупеях и со штыками, насаженными на ружья. Но еще раньше, с удовольствием думал он во сне, я отыщу дочь городского судьи и раздвину ее розовые бедра. Не могу я на всем протяжении пути, неся на себе такую ответственность, немного не повеселиться. Священник Янез это поймет, – подумал он, и в тот же миг его охватила злость. Все случилось не из-за женщины, как ему сказала Леонида, заварил эту кашу несчастный священник. Ну зачем он вмешался в спор, пусть бы обоих проходимцев-рассказчиков – Тобию и Йокла – окунули в пиво, если бы он там был, так бы и сделал, и сохранился бы мир. Вся беда в том, что его там не было, он лежал рядом с бочонком, пытался раздвинуть чьи-то розовые бедра и даже этого не смог сделать. В самом деле страшно, – подумал он. Никогда во время паломничества ничего подобного не случалось. Такие вещи, что произошли с ним в пивной у большой бочки от изобилия доброго угощения, происходили иногда и раньше, однако никогда еще не бывало, чтобы после великолепного, торжественного приема с многочисленными речами и тостами, после приема в шелковых мантиях и обильного ужина в ратуше, откуда люди отправились еще в пивную Витмана, потом утром он проснулся бы в таком историческом хаосе, о котором будут упоминать в хрониках, в горящем городе, среди криков, потасовок, выстрелов и полыхающих пожаров, которые едва удалось погасить к утру. Он знал, что будут отправлены сообщения в люблянский епископат и к венскому двору, что посыльные уже в пути и что это не сулит ничего хорошего. И если бы даже сию минуту все это кончилось, то и тогда случившегося было бы более чем достаточно. Но до конца еще далеко. И при всем этом у него нестерпимо болит голова. Нужно идти на переговоры, – подумал он, – сейчас я должен пойти в ратушу. Сейчас я должен показать, что я – предводитель, а не лежебока, негодник, пьяница и развратник, как твердит Леонида, хотя если отнести это к сегодняшнему утру, то она права.
