Кейт Хэмер - Девочка в красном пальто
Дедушка поднимает палец, указуя вверх, и, качнувшись, оказывается вне круга, освещенного белой лампой, его лицо опять становится зеленым. Я вздыхаю.
Мы с девочкой снова смотрим друг на друга и не можем насмотреться. Как будто мы влюбились друг в друга. Только это не так, как с Нико, без дрожи и страсти. Я люблю ее, словно я рыцарь на коне и хочу забрать ее с собой, сделать счастливой, заботиться о ней и защищать. Она смотрит на меня из-под рыжей челки большими ласковыми карими глазами. Ладони мои горят, зудят. Я сосредотачиваю все внимание на ней, чтобы разглядеть свет у нее внутри, но это трудно, мешают разноцветные прожектора в зале. Я надеюсь, что в ней достаточно света, но не уверена. Все сегодня идет наперекосяк. Чего стоит хотя бы этот зеленый прожектор или история про бедного Чэндлера, о котором я слышу в первый раз.
Я чувствую удар в сердце, потому что мне в голову приходит мысль – а что, если это неправда? Что, если эта штука, эта штука, которую я считала даром, есть только выдумка, которой дедушка заразил меня? Я беру эту мысль, кладу перед собой и внимательно рассматриваю ее безобразный комок. Я не хочу, чтобы эта мысль оказалась верной, поэтому сжимаю руки, стараюсь ее раздавить, уничтожить, но она не поддается, и это ужасно. В тот самый раз, когда я действительно хочу ощутить, как мои ладони наливаются теплом, как тело пропускает через себя силу, в тот самый раз, когда я так хочу коснуться этой славной девочки, возложить на нее руки и сказать: «Теперь ты можешь встать. Сними только каблуки, потому что в первый раз на них будет тяжело, но ты можешь ходить. Встань с кресла и иди», – я ничего не могу, потому что ничего не чувствую, кроме холода и онемения в руках. Стоп, я должна сосредоточиться, а не хныкать, что мне так плохо.
Я и не заметила, как дедушка закончил свою речь и вместо разноцветных прожекторов включили яркие белые лампы. Я слышу, как дедушка говорит:
– Итак, сейчас каждый в свой черед причастится. Постройтесь в очередь.
Но никто не строится в очередь – люди рвутся вперед, давят друг друга, некоторые сжимают доллары в руках и потрясают ими в воздухе. Дороти была бы рада.
Похоже, они собрали слишком много народу, задние ряды напирают на передние, и я чувствую себя маленькой и беспомощной, толпа прижимает меня к сцене и расплющивает. Где дедушка? Я озираюсь, чтобы найти его, и тут замечаю – он спустился со сцены и пробивается через толпу к выходу, но его не пускают. Из микрофона вдруг раздался дикий визг, и люди, закрыв глаза, отпрянули, так что я могу хоть немного вздохнуть. Я прижимаю руки к глазам – похоже, я плачу, потому что пальцы становятся мокрыми. Я поняла сейчас, что единственный человек, которого я хотела бы исцелить – возложить руки и привести в порядок все раздавленные и скрученные внутренности, – это моя мама. Но если это невозможно, если не маму, то тогда эту девочку.
Микрофон снова издает визг, а потом голос Монро: «Отступите назад, прошу вас. Братья и сестры, сделайте шаг назад. Мёрси посмотрит всех. Нужно просто дождаться своей очереди».
Толпа из стаи кровожадных волков превращается в стаю собак, которые принюхиваются и выжидают, что будет дальше. От них и запах исходит особый. Запах теплой шерсти. Я думаю, это не со мной что-то не так, вся причина в них. Если бы я смогла побыть в тишине и покое, все бы наладилось. Я принимаю решение: сегодня последний раз, когда я работаю на дедушку и на Монро. Сегодня же скажу об этом дедушке, и, как бы он ни кричал и ни злился, я не изменю своего решения. Потому что, если так будет продолжаться, я не выдержу.
Дедушка оказывается возле меня, а я твержу без конца: «Где она? Где она?» Потому что я не хочу видеть никого из этих волков. Я хочу найти девочку в золотых шпильках, и чтобы все остальные исчезли и оставили нас вдвоем. Я бросаюсь в толпу.
– Кармел, вернись! – кричит дедушка.
Но я не могу вернуться. Я должна найти ее. Как будто моя жизнь зависит от этого, и вдруг среди груды тел мелькают ее рыжие волосы, а среди сотен ног – ее золотые туфли.
– Немедленно сдайте назад! – рычит дедушка так грозно, что толпа послушно подается назад, как свора собак. Но запах никуда не девается, горячий и тяжелый.
Когда я протискиваюсь сквозь толпу, люди тянут руки, чтобы коснуться меня, но я отталкиваю их. Некоторые протягивают мне деньги, но их я тоже отталкиваю. В какой-то ужасный момент мне кажется, что ее сейчас раздавит высокий мужчина в потертом костюме, которого так обуял Святой Дух, что он еле держится на ногах. Но он, качнувшись, падает в другую сторону, и вот я уже стою рядом с ней, сжимаю ее худенькую руку, которая напоминает сломанную птичку. Я смотрю вниз и вижу цветы, которые распускаются у нее на пальцах, и не сразу понимаю, что это кольца, и я чуть не порезалась о лепесток пластмассовой розы.
– Все хорошо, все хорошо. Прости. – Я немного разжимаю руку и наклоняюсь к ее уху: – Как тебя зовут?
Она что-то отвечает еле слышным голосом, и я прижимаю свое ухо к ее губам:
– Повтори.
– Максин.
Я безумно хочу помочь Максин, но ужасная мысль, что мой дар – это выдумка, отравляет меня, и, чтобы прогнать ее, я говорю:
– Это правда. Это самая настоящая правда. Я помогу тебе, Максин. Я могу.
А она ничего не говорит, только улыбается мне и кивает, и ее рука дрожит в моей, и я подхожу к ней совсем-совсем близко, от нее пахнет детской присыпкой.
Я опускаюсь перед ней на колени. Идиотское платье натягивается и врезается мне в шею. Я хватаю подол и выдергиваю его из-под коленей одной рукой, а другой рукой держу Максин. Я боюсь, что эта ужасная толпа разлучит нас, потому что никому нет дела до Максин, она тут не имеет никакого значения, а для дедушки с Монро значение имеют только деньги, которые они потом за дверью сгребут в мешок.
– Позволь я дотронусь до твоего живота, – говорю я.
Она расстегивает ремень на кресле, и я прикасаюсь к ней, живот под платьем в горошек у нее совсем впалый. Я закрываю глаза и пытаюсь поймать свои обычные ощущения: свечение, световые канаты, но не чувствую ничего. Я открываю глаза – она терпеливо ждет. Я плачу, жму сильнее, чтобы вызвать свечение, но боюсь сделать ей больно, поэтому не давлю слишком сильно.
Она снова что-то говорит, я наклоняюсь, чтобы расслышать. Она шепчет:
– Не волнуйся, это неважно. Неважно.
Я вытираю слезы.
– Нет, это важно, – произношу я. – Это важнее всего на свете.
Я и кричу, и плачу, мне все равно, что обо мне подумают. Есть только я и Максин. Я заставляю толпу раствориться, вместо ее волчьей вони вдыхаю детский запах Максин, иду за ним. Эта чудесная девочка, в платьице Минни-Маус, от которой так сладко, по-детски, пахнет, я должна вылечить ее. Пусть я больше никогда никому не помогу, но ей я должна помочь. И вот постепенно возникают свечение и звон, сначала очень слабые, но я не теряю их, мысленно раздуваю и усиливаю, чтобы они превратились в фейерверк.
Продолжай в том же духе, говорю я себе, продолжай. И огонь разгорается, вырывается из-под моих рук.
Я проникаю в нее. Ее тело смыкается вокруг меня, я погружаюсь в ее телесные жидкости, красные и золотые. Я в самом ее нутре, ползу по сосудам, ударяюсь о кости, извиваюсь вместе с кишками.
Я заглядываю ей в голову и работаю с ее телом изнутри, то есть мы работаем вместе. Я поднимаю ее веки, смотрю через ее глаза и вижу – вижу себя, как я стою на коленях перед Максин.
Я чувствую ее губы на своей щеке, она улыбается. Но Кармел, Кармел снова плачет. По ее лицу текут слезы, мы говорим: «Все хорошо, все будет хорошо». Но я вижу, что Кармел – ведь я отлично знаю ее – Кармел чувствует себя плохо. Потому что знает – встать на ноги и пойти сможет только она, но не Максин.
Сейчас, думаю я, соберусь с силами и вдену руки в ее руки, как будто надеваю свитер, а ноги вставлю в ее ноги, как будто надеваю джинсы. Мы сбросим эти высокие каблуки, они полетят через весь зал и шлепнутся на сцене – хлоп, хлоп, а после этого я вскочу и натяну на себя ее тело, как платье. Я буду ходить в нем, и, пока я буду это делать, она поймет, что она тоже может ходить. А потом я как-нибудь, пока не придумала как, выскользну из ее тела, а она останется стоять, сильная и прямая, как дерево, и даже после того, как мы разделимся, моя энергия останется в ней и будет в ней всегда.
Но вдруг в ее тело вторгается какая-то помеха, посторонняя сила встряхивает меня, как бутылку с молоком, и выталкивает из Максин наружу. Бац – и я снова оказываюсь в собственном теле, на коленях перед креслом Максин.
Начинается суматоха. Какой-то человек, которого мне не видно, резко разворачивает кресло Максин. Подлокотник бьет меня с размаху по лицу, голова резко дергается в сторону.
Я прижимаю руку к щеке, потому что удар очень сильный. Крики и столпотворение напоминают историю про Вавилонскую башню, о которой так любит говорить дедушка. Снизу, с пола, среди множества ног мне видны только туфли Максин, которые подскакивают на перекладине, пока ее кресло толкают прочь из зала, на воздух, на свет, и на пороге ее золотые туфли вспыхивают. Потом она исчезает. Я по-прежнему стою на коленях, держусь рукой за щеку и плачу, а люди все бегут и бегут мимо меня. Наконец, я приказываю себе: «Встань, Кармел». И я встаю.
