Зулейка Доусон - Форсайты
…и снова
Улажен кризис, и небо прояснилось.
Не зря велись переговоры —
Я цел! Молчи же, совесть!
Мутная вода была вся в воронках. Перефразируя доктора Джонсона, Майкл подумал, что Темзе-матушке, по всей видимости, надоел и Лондон, и совместное с ним существование; даже мягкий вечерний свет не сумел вызвать ответные блики на ее усталой поверхности. Рассеянно глядя на движущуюся массу мутной воды, Майкл задумался над предательской повторяемостью событий. Двадцатый век, в сущности, наступил с Бурской войной; спустя двадцать лет был отпразднован День перемирия, положивший конец Великой войне, в которой принял участие и он сам. Теперь, еще через двадцать лет, к ним снова приближалась война, которая должна была положить конец всем войнам, вот только Мэйфкинга на этот раз не было и помощи, по-видимому, не предвиделось. Кажется, все тот же добрый доктор сказал, что второй брак это торжество надежды над опытом. Что же, тогда, значит, вторая война? Коллективный опыт, тонущий в массовом безумии? По всей вероятности, война, которая положит конец всем войнам, еще впереди, думал он, та самая, после которой весь мир окажется поверженным в прах, чтобы дать нам начать все сначала, с атомов! Майкл криво улыбнулся: требовалось все больше усилий, чтобы заставить себя верить, будто это всего лишь комедия, и снова, опуская имена и даже не кивнув в сторону знаменитого лексикографа, он пришел к заключению, что если требуется название, то иначе как «комедией ошибок» этого не назовешь.
Ему показалось, что вдоль парапета кто-то идет, направляясь к нему. Кто угодно, только бы не парламентарий, взмолился он и, повернув голову, вздохнул с облегчением: молитва его была услышана, к нему приближался какой-то бродяга, протягивая мозолистую руку испокон веков принятым и понятным жестом. Майкл всю свою жизнь был тем, что в бродяжническом мире именуется «легкая пожива», и, увидев руку человека, высовывающуюся из обтрепанного рукава не по росту маленького пиджака, он тут же сунул собственную руку в карман брюк и нащупал там полкроны.
Майкл повернулся, протягивая монету, но, к его удивлению, бродяга попятился и затряс рукой тем же общепринятым жестом, должным означать, с одной стороны, отказ, а с другой – страх обидеть. Не поднимая головы, он пробормотал:
– Нет, нет, не надо… Это я просто так, по оплошности…
Но Майкл настаивал и продолжал протягивать деньги, сокращая разделяющее их расстояние.
– Вот, пожалуйста! Право, это меня не разорит, уверяю вас…
Он слегка постукал нищего по плечу указательным пальцем, пытаясь всучить ему монету, и только когда бедняга, продолжая упорно отмахиваться, повернулся к нему, Майкл впервые как следует разглядел его лицо. Не успела еще память подсунуть воспоминание о каком-то неоплаченном долге, а у него внутри уже что-то сжалось. Неудивительно, что человек этот прятал от него лицо.
Поняв, что он узнан, человек распрямил плечи, но по-прежнему не хотел встречаться с Майклом глазами.
– Сперва не узнал вас, сэр… капитан Монт… Извиняюсь за беспокойство.
Майкл смотрел на него со все нарастающей жалостью – задубелое лицо с въевшейся пылью, затравленный взгляд карих глаз – как у зайца, увиденного в прицел охотничьего ружья, подумал он, – поношенный костюм, рубашка с отсутствующим воротничком… Майкл смотрел на все это, понимая, что перед ним то, что осталось от человека, который когда-то был ему ближе брата родного, имей он такового. Майкл произнес его фамилию:
– Льюис!..
Младший сержант Льюис – вот кем был этот человек во время войны, когда служил денщиком у Майкла.
– Простите, сэр, что побеспокоил… Очень сожалею, – повторил он, а сам уже отходил бочком в сторону, норовя улизнуть.
Майкл ухватил его за рукав с опаской – как бы не порвать ветхую ткань.
– А я так вовсе не сожалею. Возьми-ка это для начала, а не то я кину ее в реку.
Он сунул серебряную монету в карман пиджака, надеясь, что в подкладке нет дыры.
– Спасибо вам, сэр. – Затравленность в глазах обозначилась еще сильнее. – Рад видеть вас в добром здоровье.
– Сожалею, что не могу сказать того же тебе. Давай-ка рассказывай мне обо всем сам.
Майкл подвел его к ближайшей скамейке, обращенной к реке, и сел. Льюис остался стоять в позе, которую нетрудно было принять за стойку «смирно».
– О Господи! – воскликнул Майкл и неожиданно расхохотался: – Те дни давным-давно миновали для нас обоих. Собственно говоря, я теперь что-то вроде твоего слуги, так что, будь добр, сядь.
* * *На сердце у Майкла так и не стало легче, когда приблизительно час спустя он вошел в двери своего дома. Отныне на него ложилась еще и доля вины, что – он это прекрасно сознавал – было нелепо, однако скинуть этот груз не давала вообще-то мало свойственная парламентариям здравость суждения. Вина в том, что он имел дверь, которую мог отпереть своим ключом, собственный дом в центре города, поместье за городом и жену, имеющую собственный капитал. Одним словом, вина в том, что он «кое-чего добился». Социалистические принципы и богатая жена в одной постели плохо сочетаются. Он прямиком поднялся наверх и застал Флер почти в полном параде.
Она стояла наклонившись над туалетным столиком, поправляя серьгу в ухе, и он залюбовался изящной линией ее спины. Облегающее изумрудно-зеленое муаровое платье шелестело при каждом движении; его яркий чистый цвет уничтожал рыжеватость, проглядывающую в ее темно-каштановых волосах. Майкл понимал, что здесь прежде всего и кроется его вина – в этом прекрасном, живом, быстром разумом, совершенном создании, чьим обожающим супругом он состоял уже почти двадцать лет, к сожалению, для нее всего лишь «faute de mieux» [4] . Она улыбнулась, увидев его отражение в зеркале, улыбнулся в ответ и он, правда не сразу. На него сверкнули ее – тоже изумрудные – серьги, которые их дочка маленькой называла зелеными бриллиантиками.
– Наконец-то! – сказала она. – На душ у тебя есть ровно десять минут.
Майкл хлопнул ладонью по лбу.
– О, Майкл, неужели ты забыл? Но ты сможешь побыть дома?
– Недолго. На полночь назначено голосование. К этому времени мне придется вернуться.
Флер не нахмурилась и не произнесла ни слова, но по мелькнувшему у нее в глазах знакомому выражению скуки, в то время как она продолжала заниматься своим туалетом, меняя изумруды на гранаты в жемчужной рамочке, нетрудно было понять, что требования, предъявляемые его работой, начинают ей надоедать, что она устала от ее непрестанного вторжения в их жизнь. Он подошел и поцеловал ее в плечо. Прикосновение губ к атласной коже пробудило у него желание не ограничиться одним поцелуем, но он удовлетворился долгим взглядом на воплощенное совершенство, смотревшее на него из зеркала. Как бы ни расходилось его собственное желание с желаниями жены, ясно было, что сейчас не тот момент наводить мосты. И таких моментов что-то давно не подворачивалось, подумал Майкл.
– Извини, дорогая! Меня перехватили по пути. Форма одежды?
– Фрак, будь любезен.
Он уже направился в свою комнату для переодевания, когда она окликнула его:
– Кит приехал, и ему не терпится увидеть тебя. И еще Уинифрид просила тебя позвонить, пока она дома на Грин-стрит.
Майкл постарался оставить иронию при себе.
– Ладно! Сперва разделаюсь с домашними обязанностями. Я мигом.
Глава 4
Ужин в доме на Саут-Сквер
Приблизительно за месяц до этого званого ужина мать позвонила Флер из Франции и сказала, что познакомилась с очень интересным интеллигентным человеком и ей хотелось бы, чтобы в следующий раз, когда он будет в Англии, Флер тоже познакомилась с ним. Флер, зная, что все знакомые ее матери в избытке наделены этими двумя качествами, пропустила сообщение мимо ушей. Аннет перебралась на постоянное жительство в Париж еще за несколько лет до смерти Сомса Форсайта в двадцать шестом году, а после того, как он умер, наведывалась в Англию и совсем редко. Но она регулярно разговаривала с Флер по телефону и научилась улавливать любой оттенок в голосе дочери. Теперешний его тон говорил об ennui [5] и легком раздражении, и в грассирующем голосе самой Аннет засквозила ирония.
– Он из Ар-ргентины, но по-английски говорит замечательно. Увер-рена, что тебе не будет с ним скучно, Флер.
– Ну, раз так, обязательно пошли его сюда. Ты мне хочешь что-то рассказать о нем?
– Нет, нет. Il est tres mondain [6] . Насколько я понимаю, он финансист или что-то в этом роде. Если тебе интересно, он сам тебе все расскажет.
Флер не уделила предполагаемому визиту почти никакого внимания: все переговоры шли по телефону через Аннет, легкое осложнение внесли лишь две-три телеграммы, полученные ею от аргентинца, – всякий раз с изменением даты его визита. Когда накануне он прислал извинения, что не сможет в тот день быть у нее к чаю, Флер решила, что на этот раз мать ее сильно ошиблась в своей оценке и что аргентинец нагонит-таки на нее скуку. Меньше всего ей нужно было сейчас, когда жизненные дивиденды и так шли на понижение, распинаться перед человеком, который никак не выкроит времени, чтобы дать себя развлечь. Поэтому, когда в назначенный час все ее гости – за исключением одного – собрались, Флер подумала, что вот теперь-то как раз и принесут заключительную телеграмму или еще один роскошный букет с оправданиями и извинениями. Сквозь гул голосов в гостиной до нее донесся стук копыт и шорох колес подкатившей к дому коляски. Ее циничные догадки получали подтверждение. Без всякого сомнения, это посыльный из цветочного магазина со специальным поручением. Чего, однако, она не ждала, пока прислушивалась к происходящему за дверью, одновременно направляя течение разговора в двух разных компаниях, это услышать в холле мужские шаги и глубокий низкий голос, в сравнении с которым ответы горничной звучали пискляво. Они остались без лакея, поскольку еще весной, взбешенный вторжением в Чехословакию, он вступил в армию. От миниатюрной горничной Тимс трудно было ожидать, чтобы она всегда оказывалась в подобных случаях на высоте положения, но и она никогда не впустила бы посыльного в дом. Шаги не смолкали и приближались к гостиной. Не мог же это быть их запоздавший гость. Ну, кто в наши дни станет держать экипаж? Нет, это уж слишком!
