Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит
– А какие люди там живут? – захотел узнать один из горожан.
– Как какие? Порядочные, – закричал Тобия, – католики, хорошо воспитанные! – И, получив возможность говорить, продолжал: – Нас хорошо воспитывали, когда я был маленький, мой отец, родом тоже из Птуя, однажды сказал, что какой-то злодей изнасиловал семидесятилетнюю женщину. И чтобы я никогда ничего подобного не сделал, повел меня туда, где его казнили, чтобы мне навсегда врезалось в память, что бывает с таким преступником. С того человека, все тело которого было покрыто волосами, живьем сдирали клещами кожу. Я своими глазами видел раскаленное железо, волосы на его теле и густой дым, поднимавшийся над живой плотью, когда к нему прикасались раскаленные клещи. Палачу Миклавжу, прибывшему из Граца, досталась трудная работа. Осужденный был человеком крепким и сильным, это был здоровый, косматый детина. Поэтому палач отрубил ему руки и отрезал ту небольшую часть тела, которой он совершил преступление. Он сильно истекал кровью, прежде чем его отвели на место его смерти. Он не мог стоять и все время падал. Наконец ему отрубили голову, одну ногу продели сквозь тело, и труп бросили в яму. Отец все время держал меня за руку и повторял: – Молодежи полезно учиться на таких примерах.
Горожанам рассказ понравился, паломникам тоже, повествование было строгим и нравоучительным, а строгости и нравоучений нашей молодежи в те времена как раз и не хватало. Когда рассказчик увидел, что слушатели довольны и восхищаются тем, как когда-то умели воспитывать молодежь, а еще больше – мастерством палача Миклавжа, умевшего сдирать такую тонкую кожу, как кожа человеческая, папаше Тобии очень захотелось еще порассказывать, и историю, которая последовала, жители Ландсхута также слушали с большим удовольствием.
– Да это еще ничто, – сказал он, – ведь палачи в наших краях всегда были достаточно грубы и делали все попросту. Итальянцы отличались большей утонченностью. Их действия назывались italianissimo, и я удостоился чести созерцать нечто такое в Риме с одним англичанином, на все это мы смотрели из ложи, так как были странниками и гостями, поэтому нам и отвели столь почетное место. Тогда на очереди был некий еврей, простите, пожалуйста, я не помню уже, какое он совершил преступление. При таком обилии событий, которые я повидал в своей долгой жизни, какая-то частность может выпасть из памяти. Но так как это был еврей, по имени Задох, ему, скорее всего, не надо было насиловать семидесятилетнюю старуху, чтобы так печально окончить жизнь, ибо его вина была очевидна. Еще еретик Лютер считал, что никого так явно не поражал гнев Божий, как этот народ. И дело не только в людях, говорил Лютер, нужно было бы сжечь их синагоги, а потом все это забросать сверху песком и грязью.
Такие рассказы здесь, как и в краях, из которых пришел Тобия, люди издавна охотно слушали, поэтому они не очень его расспрашивали, в чем же провинился этот Задох, да и зачем, пусть народ задумается о том, что всегда кто-нибудь из них самих в чем-нибудь виноват, к тому же начало рассказа было великолепно, поэтому слушатели с нетерпением ждали его продолжения.
– Этого Задоха, – сказал Тобия, – сначала раздели, потом насадили на заостренный железный кол, так что он прошел у него через толстую кишку и через все тело, как вертел. И под мышками его тоже с обеих сторон закрепили, а потом под ним разожгли не очень большой костер. Если огонь поднимался слишком высоко, его частично гасили. Когда на коже осужденного показались ожоги, их быстро смазали какой-то смесью азотной кислоты и ртутных паров, отчего все его тело стало сильно щипать. И когда его смазанный таким путем зад сильно раздулся, по нему стали хлестать раскаленной проволокой. Голову ему облили дегтем и смолой и затем подожгли. К срамным частям тела прикрепили испускающие огонь петарды, и они, светясь, разлетались. И только теперь сотворили с ним то, что несмышленый Миклавж из Граца сделал с преступником с самого начала: острыми клещами содрали с него всю кожу – с плеч, с локтей, боков, колен и лодыжек. Что касается груди и живота, то здесь ему кожу сорвали острой рыбьей чешуей, и повсюду, где появлялось голое мясо, один из палачей обмывал это место водой, которую называли aqua vitae [103] – это была очень жгучая жидкость, в которой находились железные опилки. Ногти ему до половины отделили от мяса, и их потом прикололи булавками, как это делает портной в витрине с одеждой. Затем ему оторвали на руках все пальцы. Оторвали пальцы и на ногах и оставили их висеть на тонких кусочках кожи. В конце концов облили угли маслом, и на этом огне, похожем на тот, каким пользуются стеклодувы, постепенно сожгли Задоха, начиная с ног, и так он испустил дух.
Какое-то время слушатели молчали, рассказ этот произвел на них такое сильное впечатление, как никакой другой. Никогда еще они не видели па церковных картинах, показывавших мучения святых, таких продолжительных истязаний.
– Вы ведь знаете, – скромно сказала папаша из Птуя, – итальянцы всегда хотят быть какими-то особенными, утонченными!
– Так оно и есть, – удовлетворенно сказал городской судья, – это и есть italianissimo!
Он постучал по столу пивной кружкой, и все присутствующие поддержали его громкими одобрительными возгласами.
Если бы дело этим и кончилось, все было бы в полном порядке, славянские гости из южно-австрийских земель и угощавшие их хозяева из княжеского города разошлись бы с миром и не было бы так называемых «ландсхутских событий», как о том будет написано в сообщении следственной комиссии. Но тут появился некий местный рассказчик, каких всюду предостаточно, который начал болтать о том, что ему довелось повидать землетрясение в Лондоне. Там падали с крыш кирпичи, на рынке перевернулись лотки с овощами, на реке закачались корабли, некоторые из них даже утонули.
– Землетрясение? – сказал священник Янез. – Что тут такого? Нам Господь Бог каждый год их посылает, иногда вместе с турецкими набегами.
Странники засмеялись, а у горожан немного испортилось настроение, им показался невежливым хохот гостей, когда один из них захотел рассказать о чем-то значительном, что ему довелось пережить, ведь не каждый был свидетелем землетрясения в Лондоне, которое, в конце концов, случается не каждый день.
– Земля закачалась, – воскликнул ландсхутский рассказчик по имени Йокл, – вода хлынула из реки на берега, все дома остались без труб. Когда я потом там ходил, то видел, что кое-где дым шел из окон, люди топили прямо в комнатах.
Йокл был маленький мужичонка, прямо-таки бедолага по сравнению с великаном Тобией, а с его почтенной старостью вообще не было никакого сравнения, но он не позволил, чтобы прервали его рассказ. Тобия, который при всем своем величии был всего лишь человек, с трудом переносил такое положение вещей, когда кто-то еще умел неплохо рассказывать: – Но этот человек никогда не был в Лондоне, – сказал он.
Йокл не дал сбить себя с толку: – Был, был я в Лондоне. Улицы оказались забитыми телегами, груженными всяким скарбом, солдаты расчищали дорогу герцогским и королевским каретам, воры, грабители и всякий сброд воспользовались создавшимся положением, городская шваль залезала в дома и тащила все, что еще оставалось. Корабли на реке были нагружены до предела.
Настроение у Тобии все больше портилось, и попять его можно: каждого рассказчика задело бы за живое, если бы впечатление от его великолепного рассказа стало так быстро бледнеть и все слушатели вдруг начали живо интересоваться, какие беды еще случились в Лондоне, а еврей Задох и italianissimo тонули в забвении.
– Ну, – закричал он со злостью, – на какой реке? На какой реке стояли корабли, нагруженные до предела?
Йокл презрительно на него взглянул:
– Каждый ребенок знает, какая река протекает через Лондон: это Темза. Окрестные места, – сказал он, – Хайгейт, Хэмпстед и Харроу были все забиты панически перепуганными беженцами. Собственники домов потирали руки, плата за квартиры повысилась в десять раз.
Это произвело на слушателей сильное впечатление – как на гостей, так и на хозяев. На гостей – потому, что названия мест, которые протараторил Йокл, в ушах словенских странников звучали так же величественно, как звон колоколов собора святого Павла; если скажешь «Хайгейт», «Хэмпстед» или «Харроу», это звучит совсем иначе, нежели «Пивка», «Пушча» или «Пишеце». А хозяева не оставили без внимания сведения о десятикратно повысившейся квартирной плате – какая конъюнктура! Они только переглянулись и закивали головами. Все они подумали: вот бы в Мюнхене или Вормсе случилось какое-нибудь землетрясение, пусть не сильное, лишь такое, чтобы здесь можно было увеличить плату за квартиры хотя бы в три раза.
Тобия пристыженно умолк, никто больше не обращал на него внимания. Он со своим рассказом в этом соревновании потерпел поражение, но обиднее всего было то, что его предали свои: они махали на него руками, чтобы он молчал и не мешал слушать, что случилось в Лондоне.