Элис Манро - Слишком много счастья (сборник)
Муж и жена встретились еще раз в Париже. Софья жила там скромно, экономила на всем, а тем временем Вейерштрасс пытался подыскать ей работу. Она снова погрузилась в математику и общалась теперь только с коллегами. Владимир уже не доверял Рагозиным, как раньше, однако совсем увяз в их делах и не мог выбраться. Поговаривал о переезде в Северо-Американские Соединенные Штаты. И даже поехал туда, но скоро вернулся.
Осенью 1882 года Владимир написал брату, что чувствует себя совершенно никчемным человеком. В ноябре сообщил о банкротстве Рагозиных. Боялся, что они потащат его за собой на дно и он попадет под суд. На Рождество Владимир навестил Фуфу, жившую теперь в Одессе, в семье брата. Очень обрадовался, что она его узнала, что она здоровенькая и умненькая. Потом написал прощальные письма Юлии, Александру, нескольким старым друзьям – но не Софье. Написал даже письмо в суд, с объяснением некоторых своих поступков, упоминавшихся в рагозинском деле.
Он помедлил еще немного, а в апреле надел себе на голову мешок и вдохнул хлороформ.{122}
Софья узнала о его смерти в Париже. Какое-то время она отказывалась от пищи и не выходила из своей комнаты. Она концентрировала свои мысли и волю на отказе от пищи, и так ей удавалось ничего не чувствовать.
Прибегли к искусственному кормлению, и она заснула. Пробудившись, испытала острый стыд за все это представление. Попросила карандаш и лист бумаги и принялась за решение задачи.
Денег совсем не осталось. Вейерштрасс прислал письмо с предложением поселиться у него в доме в качестве третьей сестры. Однако при этом продолжал теребить всех своих знакомых и наконец добился успеха: откликнулся его бывший студент, а ныне друг и коллега Гёста Миттаг-Леффлер, из Швеции. Недавно основанная Стокгольмская высшая школа соглашалась стать первым в Европе университетом, который примет на работу женщину – профессора математики.
Софья забрала из Одессы дочь и поместила ее пока что в Москве у Юлии. Она задыхалась от ненависти к Рагозиным. В письме к Александру Ковалевскому называла их «тонкими, ядовитыми злодеями». Убеждала судью: все доказательства свидетельствуют о том, что Владимир был человеком доверчивым, легковерным, но честным.
Потом она отправилась на поезде из Москвы в Петербург – навстречу своей новой, широко разрекламированной (однако не без порицания) газетами работе в Швеции. Из Петербурга добиралась морем. Закаты на Балтике были потрясающими. Все, больше никаких глупостей, говорила она себе. Я начинаю новую, правильную жизнь.
Тогда она еще не была знакома с Максимом. И не получила Борденовскую премию.
V
Из Берлина Софья выехала рано утром, вскоре после последнего и освобождающего прощания с Вейерштрассом. Поезд был старый, тащился медленно, но внутри было хорошо натоплено и чисто, как и полагается в немецком поезде.
Когда проехали примерно половину пути, сидевший напротив мужчина достал газету и любезно предложил ей на выбор любую часть – почитать.
Софья поблагодарила и отказалась.
Он кивнул на кружившую за окном метель:
– Надо же. Никто не ожидал.
– Да, никто, – ответила Софья.
– Вы до Ростока едете или дальше?
Мог заметить ее акцент и догадаться, что она не немка. Однако она ничего не имела против его разговоров или умозаключений. Мужчина был гораздо моложе ее, одет прилично, обращался почтительно. Ей показалось, что она раньше где-то встречала его или хотя бы видела. Но такое чувство часто возникает во время путешествий.
– В Копенгаген, – ответила она. – А потом в Стокгольм. Так что на моем пути метель будет только усиливаться.
– Значит, расстанемся в Ростоке, – сказал он.
Должно быть, хотел показать, что не долго будет надоедать ей разговорами.
– Ну и как вам Стокгольм?
– В это время года я его терпеть не могу. Просто ненавижу.
Она сама удивилась своим словам. Однако он только улыбнулся и вдруг перешел на русский:
– Вы уж меня извините. Получается, что я угадал. Но теперь уже я буду говорить, как иностранец. Я учился в России некоторое время. В Петербурге.
– Вы угадали, что я русская, по акценту?
– Нет, не совсем. Я это понял, когда вы заговорили о Стокгольме.
– А что, все русские ненавидят Стокгольм?
– Нет-нет. Они только говорят, что ненавидят. Но они любят.
– Мне не следовало так говорить. Шведы были очень добры ко мне. Многому научили…
Он засмеялся:
– Да, научили. Например, кататься на коньках.
– Ну да, конечно. А русские вас этому не учили?
– Ну… Они не были так настойчивы в своем учении, как шведы.
– Только не на Борнгольме, – сказал он. – Я сейчас живу на острове Борнгольм. Датчане, они не такие… как это… назойливые. Но кто живет на Борнгольме – не совсем датчане. Мы не считаем, что мы датчане.
Оказалось, что он работает на этом острове врачом. Она подумала: а не будет ли нарушением приличий попросить его посмотреть горло? Оно болело все сильнее. Потом решила, что не стоит.
Доктор рассказал, что его ждет еще долгий и тяжелый переезд на пароме, после того как они пересекут датскую границу.
А жители Борнгольма не считают себя датчанами: они называют себя потомками викингов, которых сменила в тех местах в шестнадцатом веке Ганзейская лига. У борнгольмцев жестокая история, они захватывали пленных. Слышала ли она когда-нибудь о грозном графе Джеймсе Босуэлле{123}? Некоторые считают, что он умер на Борнгольме, хотя жители Зеландии утверждают, что это случилось у них.
– Он убил мужа шотландской королевы и женился на ней сам. Но умер в тюрьме. Перед смертью потерял рассудок.
– Мария, королева шотландцев, – сказала Софья. – Да, я слышала.
А как же! Мария Стюарт была одной из любимых героинь юной Анюты.
– Ох, простите меня! Я заболтался.
– Простить? Да за что же?
Он покраснел. Потом сказал:
– Я знаю, кто вы.
Вначале не догадывался, признался он. Но когда заговорили по-русски, уверился окончательно.
– Вы женщина-профессор. Я про вас читал в газете. Там была и фотография, но в жизни вы выглядите гораздо моложе. Простите, что я такой… назойливый, просто не мог сдержаться.
– На фотографии я выгляжу очень сурово, потому что подумала так: если улыбнусь, то люди такому профессору не будут доверять, – объяснила Софья. – А что, разве у врачей не то же самое?
– Ну, наверное. Я как-то не привык фотографироваться.
Теперь между ними возникло некое напряжение, и, чтобы его разрядить, нужны были усилия с ее стороны: ей следовало заговорить первой. Софья вернулась к теме острова Борнгольм. Народ там смелый и грубый, рассказал доктор, не то что изнеженные датчане. Люди селились там ради роскошной природы и чистого воздуха. Если она когда-нибудь решит приехать, он почтет за честь все ей показать.
– Там есть редчайшая голубая скала, – рассказывал он. – Ее породу называют голубым мрамором. От скалы откалывают кусочки, полируют – и получается… дамское украшение вокруг шеи… Бусы! Если вы захотите…
Он болтал чепуху, но чувствовалось, что ему хочется сказать что-то серьезное.
Объявили о приближении к Ростоку. Собеседник Софьи оживлялся все больше и больше. Она боялась, что этот доктор попросит ее дать автограф – на клочке бумаги или на книге, которую он читал. Ее, правда, очень редко просили об этом, но всякий раз, когда приходилось расписываться, она чувствовала себя нехорошо – сама не зная почему.
– Послушайте, что я хотел сказать, – заговорил он. – Об этом не говорят, но… Пожалуйста. Когда поедете в Швецию, не заезжайте в Копенгаген. Нет-нет, не бойтесь, я в своем уме.
– Я и не боюсь, – ответила она.
Хотя на самом деле испугалась. Немного.
– А позвольте вас спросить – почему? Над ним тяготеет проклятие?
Она вдруг решила, что он расскажет ей что-то о заговоре, о бомбах.
Значит, он анархист?
– В Копенгагене эпидемия оспы. Многие уже уехали из города, но власти ничего не признают, чтобы не вызвать паники. Боятся, как бы не сожгли правительственные здания. Все дело в финнах. Датчане считают, что оспу занесли финны. И правительство не хочет, чтобы все ополчились на финских беженцев. Или на правительство, которое их пустило.
Поезд остановился. Софья поднялась и взяла свой чемодан.
– Пообещайте мне. Не уходите так, не пообещав.
– Хорошо-хорошо, – ответила она. – Обещаю.
– Садитесь на паром до Гедсера. Я бы помог вам поменять билет, но мне надо ехать дальше, на Рюген.
– Хорошо, я обещаю.
А не Владимира ли он ей напоминал?! Владимира в самые первые дни. Не столько чертами лица, сколько заботой о ней и умоляющим тоном. Его постоянная униженная, упрямая, умоляющая забота.
Доктор протянул руку, и она разрешила ему пожать свою, но оказалось, что у него есть еще одно намерение. Он положил ей на ладонь маленькую таблетку:
– Это принесет вам облегчение, если путешествие покажется утомительным.
