Джошуа Феррис - И проснуться не затемно, а на рассвете
– Вас пригласил рабби Гринберг?
– Нет, сэр. Рабби Мэддокс.
– Вы знаете немало раввинов, – заметил раввин.
– Да, сэр.
Отец Мирав откинулся на спинку стула.
– Разрешите задать вам еще один вопрос. Последний.
– Задавайте, пожалуйста!
– Вы верите в Бога?
Мирав ни разу не пришло в голову задать Гранту Артуру такой вопрос. Он ведь стал евреем! Если не ради Бога, то ради чего?
– Нет, сэр, не верю.
– Не веришь? – переспросила Мирав.
– Вы атеист, не так ли? – добавил раввин.
– Вам рассказал рабби Юклус?
– Юклус, Бломберг, Ротблатт, Мэддокс, Репальски. Все они выступили против прохождения вами гиюра, потому что вы не верите в Бога. Если бы верили, то уже давно стали бы евреем и поступили бы в семинарию.
Он умолк. Все трое смотрели друг на друга в полной тишине.
– Как вы можете верить в Бога, сэр, – спросил Грант Артур раввина, – зная историю своего народа?
– История моего народа – это история его борьбы за соблюдение Божьего завета, – ответил раввин. – Без Бога мы – никто.
– Но Бог навлек на вас все эти беды!
– Каждый вдох я делаю с мыслью о Боге, – пылко ответил рабби, потеряв остатки напускной невозмутимости. Он держал себя в руках, пока Грант Артур не сообщил ему, раввину, что все его беды – от Бога. Это мгновенно вывело его из себя. – Вам нечего делать в синагоге! – сказал Ошер Мендельсон, поднимаясь из-за стола. – Вы хотите выставить Тору на посмешище.
– Но я не единственный атеист среди евреев!
– Вы – не еврей. И никогда им не станете.
Рабби Мендельсон направился к двери и по дороге сказал дочери, что если она не вернется домой через час, то может не возвращаться вовсе.
– Я впервые встретила человека, отрицавшего существование Бога, – продолжала Мирав тридцать лет спустя, – и он сделал это в присутствии моего отца! Я была бы куда меньше шокирована, если бы он размахнулся и ударил его по лицу. Вы, наверное, думаете, что мне было стыдно перед отцом, что я почувствовала себя блудницей и потаскухой. Хуже. Гораздо хуже. Странно, правда? Я действительно чувствовала себя опозоренной, но одновременно и обиженной, преданной и… все еще влюбленной. Я была в смятении.
– Вы вернулись домой? – спросил Стюарт.
– Вернулась. Я по-другому взглянула на Гранта, когда он признался, что не верит в Бога. Мгновенное отчуждение. Вам ведь известно, я была замужем и развелась, уж кому как не мне знать, что такое отчуждение! Но в браке оно происходит постепенно. А с Грантом все случилось мгновенно. В моем мире существование Бога было данностью, общепризнанным фактом. Как можно быть хорошим человеком и не верить в Бога?
Однако на следующий день Мирав, несмотря на доводы рассудка, вернулась к источнику своего смятения. Он открыл дверь: густая темная борода, на голове кипа. Самый настоящий еврей. Только теперь он казался ей лишенным некоего стержня, словно актер в костюме еврея, жалкая пародия. Она поняла, что подумал ее отец, когда Грант Артур вчера открыл ему дверь. Зачем он носит эту одежду?!
– Пожалуйста, войди, – сказал он.
– Не могу.
– Прошу тебя! Это была худшая ночь в моей жизни.
– Почему ты так одет?
– Как?
– Как еврей.
– Мирав, умоляю. – Он широко распахнул перед ней дверь.
Входя в его дом, она чувствовала себя Иезавелью у входа в логово Сатаны, где ее растерзают псы, не тронув лишь ноги и кисти рук.
– Я хочу знать почему. Почему ты притворяешься?
– Значит, по-твоему, я притворяюсь?
– А как это называется?
– Это называется «служение».
– Служение? Кому или чему?
– Тебе. Твоему отцу. Еврейскому народу.
– Но евреи не были бы евреями, если бы не служили Господу!
– Евреи остаются евреями, потому что они служат евреям.
– По-моему, ты запутался.
– Мирав, ты хоть понимаешь, сколько всего от меня требуется, чтобы быть евреем? Гораздо больше, чем от твоего отца! Какую я приношу жертву…
Инстинкты возобладали, и Мирав толкнула его в грудь. Он качнулся назад, но не упал.
– У него есть Киев, и семья, и воспитание! – воскликнул он.
– А у тебя Марк Шагал на стене! – закричала Мирав. – Ты можешь купить все, что захочешь!
– Не все.
Первый инцидент произошел спустя несколько дней, когда он пришел к дому Мендельсонов и стал громко звать раввина.
– Рабби Мендельсон! Рабби Мендельсон! Разве я не следую заповедям, как требует того Бог? Разве не плачу десятину? Разве не соблюдаю пост? Разве не праздную дарование Торы на горе Синай? Разве не сделал я обрезание? Не выучил иврит? Все ради вас! Сменил имя, отпустил волосы! Есть Он или нет, разве в глазах Господа я не стал благочестивым и хорошим человеком? Выгляните в окно и скажите, что вы видите. Чем я не еврей?
Раввин вызвал полицию.
– Почему вы меня не принимаете? – продолжал Грант Артур. – Чем я провинился? Вы любите иудаизм и хотите его защищать? Вам надо стать христианином! Выйдите сюда, рабби Мендельсон, ко мне, к христианину, и посмотрите на евреев со стороны. Эти свечи, озаряющие лица ваших близких, эти стихи, это ваше единство. Вот тогда вы по-настоящему полюбите евреев!
В конце улицы замелькали полицейские огни. Грант Артур не сбежал. Полиция сделала ему строгий выговор и запретила возвращаться к дому Мендельсона.
– Зачем ты изучаешь Тору? – спросила его Мирав. – Зачем напрасно тратишь время?
– Хочешь сказать, без Бога Тора лишена своей красоты? Своей мудрости?
– Но Бог живет на каждой ее странице! В каждой строчке!
– Добродетели евреев – тоже. Их соблазны, причуды, человечность. Их ум, страсть. Их борьба. Их милосердие. Для всего этого не нужен Бог.
– Но именно Бог вдохновляет евреев на все это!
– Величие еврейского народа – в источнике их вдохновения. Но Бог – источник только лишь страха.
В следующий раз, придя к дому Мендельсонов, Грант Артур заранее попросил у раввина прощения за грубость.
– Ответьте: где Он?! – спросил он затем, и его голос свободно влетел в открытые окна. – Пусть он убьет меня прямо сейчас, если мои действия ему неприятны. Если я не еврей, пусть я сейчас же свалюсь замертво! – Он помолчал. – Что же я не умер? Означает ли это, что я – еврей? Или что Его попросту нет? Или же Он в очередной раз решил постоять в сторонке, пока гой оскорбляет его народ? Сколько оскорблений и обид вы готовы снести, прежде чем отвернетесь от Бога, рабби Мендельсон? Вильяма Норвичского вам было мало? Инквизиции – мало? Погромов, газовых камер – мало? Пусть он убьет меня сию же секунду, если моя ненависть к антисемитам слабее вашей. Пусть он убьет меня сию же секунду, если я не люблю вас как брата. Неужели вы не понимаете, за что я вас люблю, рабби? Или вы слепы, потому что с рождения привыкли закрывать глаза?
На сей раз Грант Артур не стал дожидаться приезда полиции. Они пообещали раввину, что заедут к юноше домой и поговорят с ним, но если раввин больше не хочет его видеть, лучше найти адвоката, подать в суд и добиться защитного предписания.
– Всю жизнь тебе внушали, как это важно – верить, – сказал Грант Артур Мирав. – Твой отец раввин, набожный человек. Ты ходишь в синагогу, посещаешь занятия, на которых тебя учат бояться Его, любить Его, уважать Его, подчиняться Ему. Я ничуть не удивлен, что теперь ты смотришь на меня как на чужого. В твоих глазах пылает ненависть.
– Какая ненависть? Я ведь пришла, разве нет?
– Ты приходишь на пять-десять минут.
– Но прихожу ведь!
– Не целуешь меня.
– Я не могу тебя целовать, потому что не понимаю тебя, – сказала она.
– Все просто, – ответил Грант Артур. – Господь – это никому не нужный анахронизм.
– Пустые слова. Что они значат?
– Зачем тебе Бог, если у тебя есть иудаизм? Зачем пятнать нечто столь прекрасное?
– Без Бога нет иудаизма!
– Знаешь ли ты, в чем заключается истинный смысл трубления в шофар?
Мирав ненавидела такие вопросы.
– Конечно. Трубный звук шофара возвещает о начале праздников и… пробуждает душу…
– Нет, – перебил ее Грант Артур. – Ты живешь в Лос-Анджелесе, в двадцатом столетии. Трубление в шофар в Лос-Анджелесе двадцатом столетия имеет тот же смысл, что и трубление в шофар в Гезере или Дивоне эпохи Первого Храма. Испокон веку трубный звук объединяет всех евреев всех времен: лос-анджелесских и гезерских, нью-йоркских и дивонских. Он для людей, а не для Бога.
– Нет. Это не так.
– Почему вы к нему возвращались? – спросил ее Стюарт тридцать лет спустя, в школьной комнате отдыха.
– Не знаю. Меня тянуло, влекло к нему. Я все еще любила. Он солгал мне – или ввел в заблуждение, если выразиться мягче, – и я хотела получить ответы. Я побаивалась его, но все же мне нравилось его слушать, его речи и раньше меня зачаровывали. А теперь он мог говорить откровенно, и ему было что сказать. Я была молода и наивна. Большинство его утверждений шокировали меня и заставляли думать. Так ли обязательно, чтобы мой возлюбленный верил в Бога? Если да, то почему? Потому что я сама верю? А верю ли? Во что я верю? Или же моему избраннику достаточно быть евреем? А он еврей? Он был не похож на других, это я вам могу сказать с уверенностью. Он был настроен решительно. И он хотел меня. Хотел – и соблазнил. Раньше я жила в заточении – и вдруг обнаружила, что мне нравятся свободомыслящие люди. Почему я к нему вернулась? Потому что он знал, как меня заставить.
