Элис Манро - Слишком много счастья (сборник)
А предположим, она проснулась бы, и Софья сказала бы ей:
– Простите, пожалуйста, я видела сон про 1871 год. Я жила тогда в Париже, и моя сестра была влюблена в коммунара. Его арестовали и должны были расстрелять или сослать на каторгу в Новую Каледонию{102}, но нам удалось помочь ему бежать. Это устроил мой муж Владимир. Он не был коммунаром, он приехал в Париж всего лишь изучать окаменелости в Жарден-де-Плант.{103}
Наверное, девушке все это показалось бы скучным. Она кивала бы из вежливости, но на лице ее ясно читалось бы: все эти события происходили еще до изгнания Адама и Евы из рая. Возможно, она даже не француженка. Французские девушки, которым по карману билет во второй класс, обычно одни не ездят. Может, американка?
Странно, что Владимир мог в такие дни пропадать в Жарден-де-Плант. Сон говорит, будто его убили, но это не так. Наоборот, как раз тогда, среди всех этих ужасов, он написал основную часть своего труда по палеонтологии. Но правда то, что Анюта взяла с собой Соню в больницу. Коммунары уволили оттуда сестер милосердия – их посчитали контрреволюционерками, – и теперь вместо них в больнице работали жены и подруги членов коммуны. Однако новые сотрудницы не умели делать даже перевязки, и раненые умирали, хотя многие из них умерли бы в любом случае. Бороться приходилось еще и с инфекционными болезнями. Говорили, что народ ест уже собак и крыс.
Жаклар и его товарищи-революционеры держались десять недель. После поражения Виктора арестовали и поместили в подземную камеру в Версале. Несколько человек были по ошибке приняты за него и расстреляны. По крайней мере так рассказывали.
В это время из России прибыл отец Анюты и Сони – генерал Василий Васильевич Корвин-Круковский. Анюту отослали в Гейдельберг, где она слегла в горячке. Соня уехала обратно в Берлин, изучать математику. В Париже остался Владимир. Он оторвался на время от своих третичных млекопитающих и обсудил с генералом, как выручить Жаклара. Взятки и отвага помогли это сделать. Виктора собирались перевести в парижскую тюрьму в сопровождении только одного конвоира. Им предстояло пройти по улице, где по случаю какой-то выставки будет толпа народу. План заключался в том, что Владимир поможет Жаклару смешаться с толпой, а солдат, которому хорошо заплатили, проморгает этот момент. Затем Владимир проведет беглеца в комнату, где можно переодеться в гражданское, отвезет на станцию и отдаст ему свой паспорт, чтобы тот выехал в Швейцарию.
Так все и вышло.
Жаклар даже не побеспокоился выслать обратно паспорт. Только когда Анюта воссоединилась с ним, документ был возвращен. Деньги он тоже не вернул.
Устроившись в парижской гостинице, Софья отправила с рассыльным две записки – Маше Мендельсон и Жюлю Пуанкаре{104}. Однако горничная Маши ответила, что госпожа уехала в Польшу. Софья написала в Варшаву, что этой весной ей, наверное, понадобится помощь подруги в том, чтобы подобрать подходящее платье для события, которое в обществе считается самым главным в жизни женщины. В скобках добавила, что она и мир моды все еще находятся в весьма запутанных отношениях.
Пуанкаре явился с самого раннего утра и принялся жаловаться на профессора Вейерштрасса, учителя Софьи. Оказалось, Вейерштрасса назначили в жюри математической премии, недавно учрежденной шведским королем. Премию вручили Пуанкаре{105}, однако затем Вейерштрасс объявил, что обратил внимание на возможные ошибки в доказательстве Пуанкаре, которые он, Вейерштрасс, пока не имел времени как следует изучить. И послал письмо со своими заметками прямиком шведскому королю – словно эта венценосная особа способна понять, о чем идет речь! И еще заявил, что в будущем Пуанкаре будут ценить не столько за положительные, сколько за отрицательные результаты его трудов.
Софья успокоила Жюля и пообещала при скорой встрече с Вейерштрассом обсудить это дело. Притворилась, что ничего раньше об этом не слышала, хотя некоторое время назад написала учителю ироническое письмо:
«Наверняка его величество утратил свой августейший сон, получив Ваше сообщение. Только подумайте, как Вы отяготили королевский ум, столь счастливо пребывавший до сих пор в неведении о математике. Как бы Вам не заставить его пожалеть о своей щедрости…»
– Но ведь в любом случае, – сказала она Жюлю, – премия останется у вас, что бы ни случилось.
Пуанкаре согласился и добавил, что имя его будет сиять в веках и тогда, когда Вейерштрасса полностью забудут.
Всех нас забудут, вздохнула про себя Софья, но вслух ничего не сказала: мужчины, и в особенности молодые, слишком чувствительны к таким вещам.
Она распрощалась с Жюлем в полдень и сразу направилась разыскивать Жаклара с Юрой. Район, в котором они жили, оказался совсем нищим. Она пересекла двор с развешанным на веревках бельем. Дождь кончился, но все равно было сумрачно. Она поднялась по длинной хлипкой лестнице, приделанной снаружи дома. В ответ на ее стук Жаклар крикнул: «Дверь не заперта». Софья вошла и увидела, что он сидит на перевернутом ящике и чистит ваксой сапоги. Даже не встал, чтобы поздороваться, а когда она стала снимать плащ, сказал:
– Лучше не снимай. Мы до вечера не топим.
Потом указал ей на единственное кресло, изодранное и засаленное. Все оказалось даже хуже, чем она ожидала. Юры не было.
Про Юру ей хотелось узнать две вещи. Во-первых, похож ли он на Анюту и вообще на русских родственников? А во-вторых, подрос ли он наконец? В прошлом году в Одессе, когда она видела его в последний раз, он в свои пятнадцать выглядел не старше двенадцати.
Однако вскоре она поняла, что дела у Жаклара совсем плохи и ему не до сына.
– А где Юра? – спросила она.
– Нет дома.
– Он в школе?
– Может, и в школе. Он мне не докладывает. И чем больше я о нем знаю, тем меньше хочу знать.
Софья решила попробовать его успокоить, а про Юру поговорить позже. Спросила Жаклара, как его здоровье. Тот ответил, что с легкими дело плохо. Сказываются последствия зимы семьдесят первого года, когда пришлось и голодать, и ночевать на улице. Софья не помнила, чтобы коммунары сильно голодали. Считалось, что они обязаны хорошо питаться и тем поддерживать силы для сражений. Однако вслух она сказала только, что совсем недавно, когда ехала в поезде, вспоминала те времена. И Владимира, и побег Жаклара – очень смешной, прямо оперетта.
Вовсе не оперетта, обиделся он, и даже не опера. Однако, заговорив об этом, сразу оживился. Начал рассказывать о тех, кого расстреляли, приняв за него, и об отчаянном сопротивлении в последнюю декаду мая{106}. Когда его наконец схватили, массовые расстрелы без суда уже закончились, но он не строил иллюзий и ждал, что его казнят после имитации суда. Одному Господу известно, как ему удалось тогда бежать. «Хотя в Бога я не верю», – тут же прибавил он, по своему обыкновению.
Он рассказывал это каждый раз. И с каждым разом в его истории все меньшую роль играл Владимир и генеральские деньги. О паспорте он даже не упоминал. Только его, Жаклара, храбрость, только его ловкость и сообразительность – вот что ему помогло. Излагая свою историю, он даже начинал лучше относиться к собеседнику.
Имя его будут помнить. И о жизни его будут рассказывать.
За первой историей последовали другие, тоже давно известные. Он поднялся и вытащил из-под кровати небольшую железную коробку. Там хранился драгоценный документ, ставший причиной его высылки из Петербурга, где они с Анютой жили некоторое время после разгрома коммуны. Это письмо полагалось зачитать полностью:
«Милостивый государь Константин Петрович!{107} Довожу до Вашего сведения, что французский подданный Жаклар, член так называемой коммуны, проживая в Париже, имел постоянные сношения с представителями Польской революционной пролетарской партии, в частности с евреем Карлом Мендельсоном{108}, и через русских знакомых своей жены помогал доставлять письма Мендельсона в Варшаву. Кроме того, он близок со многими французскими радикалами. Будучи в Петербурге, Жаклар посылал лживые и вредные известия в Париж о русской политике, а после злодейского убийства государя императора его сообщения стали совершенно неприемлемыми. Вот почему по моему настоянию министр внутренних дел принял решение выслать Жаклара за пределы империи»{109}.
От чтения Виктор явно получал большое удовольствие, и Софья вспомнила время, когда не только она, но даже Владимир бывал польщен, если Жаклар обращал на него внимание, пусть только для того, чтобы сделать слушателем своих рассказов.
– Как жаль, – сказал Виктор, складывая письмо. – Как жаль, что тут не все сказано. Не упомянуто, что я участвовал также в Лионской коммуне{110} и был послан оттуда в качестве представителя Первого интернационала в Париж.
В этот момент вошел Юра. Однако его отец продолжал говорить, не обращая внимания на сына:
– Это было тайной, разумеется. Официально меня избрали членом Лионского комитета общественного спасения…
