Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник)
Женщин, которые так думают, считают апатичными, безвольными, пустыми, жалкими. Так считают другие женщины, и им вторят мужчины – те самые мужчины, которые во время совокупления выражают апатичным и жалким женщинам свое восхищение и безграничную благодарность. Эйлин все это хорошо знала. Она себя безвольной не считала, она просто очень легко возбуждалась. Правда, на этот раз выходило не очень: вряд ли она получит большое удовольствие от собственного зятя. А он тем временем потащил ее – причем неожиданно решительно и ловко – на заднее сиденье того автомобиля, который был побольше. Эйлин не просто подчинялась ему, но и помогала. Она почти всегда помогала мужчинам. Ей нравились их лица в такие моменты, нравилась их серьезность, почти молитвенная, их сосредоточенность на настоящем, на реальности.
Все, что она от него услышала, – это бесконечное повторение ее имени. Такое ей доводилось слышать и раньше. Что Эварт хотел сказать, повторяя ее имя, что́ для него Эйлин? Женщине остается только гадать. Зажатые не самым удобным образом на узком сиденье – одну ногу пришлось закинуть за спинку так, что могла случиться судорога, – любовники не думали о том, что и зачем происходит, все размышления были отложены на потом. Но хотелось верить, что за происходящим таится какой-то скрытый смысл, – может быть, напрасно.
Позже Эйлин нашла ответ на вопрос, что она значила для Эварта. Сумбур – вот что. Она была противоположностью Джун. Для мужчины, который только что перенес сильнейший удар, который и любит, и боится свою жену, вполне естественно искать утешения с другой – ее прямой противоположностью. Встреча с такой женщиной для него – нечто вроде краткого восстановительного лечения. И Эйлин подходит как нельзя лучше: она не отличается ни целеустремленностью, ни ответственностью, она явилась оттуда же, откуда являются на свет несчастные случаи. Он переспал с ней, чтобы подчинить себя – ненадолго и без особого риска – той стихии, которая унесла жизнь его сына и о которой нельзя говорить в их доме. Сама же Эйлин, с ее начитанностью и способностями к анализу (отличного по материалу и направленности от того, которым занимается Джун, – хотя привычка все анализировать в конце концов делает их похожими), впоследствии объяснит себе случившееся и все расставит по местам. Правда, так и не сможет решить, нашла ли она верное объяснение или все выдумала. Женское тело. До полового акта и во время него мужчины, похоже, наделяют женское тело некими особыми, только ему присущими качествами. Они произносят имя женщины так, словно оно указывает на нечто неповторимое, на то, что они всегда искали. А потом оказывается, что они передумали и эта истина должна быть всем очевидна: женские тела одинаковы. Просто женские тела.
Эйлин укладывала вещи. Сложила помятое, все в пятнах платье и сунула его на дно чемодана – поскорей, пока Джун, которая уже несколько раз прошла мимо ее двери, не заглянула в комнату. Они с Джун остались в доме одни. Все дети отправились в школу, а Эварт поехал в город, чтобы докупить тру́бы для своей водной системы. Джун должна была отвезти Эйлин в аэропорт.
Вот она вошла.
– Как жаль, что тебе приходится уезжать так скоро. Мы ничего не успели для тебя сделать, никуда не свозили. Может, останешься еще на пару деньков?
– Да я и не ждала, что вы свозите, – ответила Эйлин.
Она уже успокоилась, смятение первого дня пребывания здесь прошло. Эйлин понимала: если остаться, Джун и впрямь начнет показывать город, несмотря на то что сестра уже все видела раньше. Наверняка повезет на канатную дорогу над парками, потом – к индейским тотемным столбам.
– Ты должна приехать еще раз и побыть у нас подольше, – сказала Джун.
– Жаль, что я не смогла помочь тебе, как я хотела, – ответила Эйлин.
Фраза вылетела сама собой, а потом как бы ухмыльнулась ей. Видимо, такой уж выдался день – даже сказать ничего толком не получается.
– Я всегда кладу вещей больше, чем нужно.
Джун присела на кровать.
– А знаешь, он не погиб в автокатастрофе, – сказала она вдруг.
– Не погиб?
– Я имею в виду: не погиб во время самой аварии. Она ведь была не страшная. Те ребята, которые с ним ехали, отделались царапинами. Он был в шоке, вероятно. Да, я думаю, он был в шоке, когда вылез после аварии вслед за другими. Машина стояла на крутой обочине под очень странным углом. Влетела на склон и накренилась набок. Вот так…
Джун поставила одну ладонь – вытянутые пальцы слегка дрожали – на другую.
– Вот так, под углом, как бы под наклоном. На самом деле я не понимаю, как это произошло. Пытаюсь представить себе, но не получается. То есть не понимаю, что это был за угол и как машина могла так высоко забраться. Короче, она свалилась на него. Машина. Упала и убила его. Не знаю, где именно он стоял. А может, и не стоял. Может быть, он, не знаю, пытался отползти или подняться на ноги. Не могу представить, как это было. А ты можешь?
– Нет, – ответила Эйлин.
– Вот и я не могу.
– А кто тебе рассказал об этом?
– Один из мальчишек. Он… В общем, он рассказал своей матери, а та мне.
– Наверное, ей не стоило этого делать.
– Нет, – ответила Джун задумчиво. – Стоило. Лучше знать.
Эйлин видела лицо сестры в зеркале над комодом: голова повернута к ней в профиль и склонена вниз. Джун словно ждала чего-то, смущенная своим признанием. А собственное лицо удивило Эйлин столь подходящим к этому моменту выражением тактичности и заботы. Ей было холодно, она устала, хотелось поскорей уехать. Даже протянуть руку получилось после большого усилия. Поступки, совершенные без веры, способны возвратить веру – вот во что следует верить. И она верила, со всей энергией, какую только могла отыскать в себе в эту минуту. Надо верить и надеяться, что это правда.
Долина Оттавы
Перевод Ирины Комаровой
Иногда я вспоминаю о маме в больших универсальных магазинах. Сама не знаю почему – ведь с ней я в таких магазинах не бывала. Просто мне кажется, что ей бы понравилась атмосфера деловой суеты, изобилие и разнообразие товаров. И разумеется, я вспоминаю о ней, если вижу на улице человека с симптомами болезни Паркинсона. И еще – в последнее время все чаще – когда гляжусь в зеркало. И конечно, на вокзале Юнион в Торонто, куда я впервые попала вместе с мамой и младшей сестренкой. Дело было летом, во время войны; в Торонто у нас была пересадка, и мы довольно долго должны были ждать следующего поезда. Мы все втроем ехали на мамину родину, в долину Оттавы[38].
Во время пересадки нас обещала приехать повидать мамина родственница, но она почему-то не приехала. «Наверно, не смогла отпроситься», – предположила мама. Она сидела в кожаном кресле в тогдашней дамской комнате отдыха – стены там были обшиты темными деревянными панелями; теперь это помещение закрыто и вход наглухо забит досками. Мамина родственница служила секретаршей в какой-то юридической конторе, а по маминым словам – «занимала ответственный пост при главном партнере ведущей адвокатской фирмы города». Помню, она один раз приезжала к нам погостить, в большущей черной шляпе и черном костюме, с кроваво-красным лаком на ногтях и такой же губной помадой. Приезжала она одна, без мужа. Муж у нее был алкоголик. Моя мама не упускала случая упомянуть, что он алкоголик, – обычно сразу после слов о ведущей адвокатской фирме и о том, какой важный пост там занимает наша родственница. Эти факты соседствовали не случайно – они как бы уравновешивали друг друга, между ними прослеживалась неизбежная, почти зловещая связь. О каком-нибудь знакомом семействе мама могла сказать: у них есть все и даже больше, денег куры не клюют, а единственный сын – эпилептик. Или передавала слова родителей единственной знаменитости, вышедшей из нашего городка, – пианистки Мэри Ренвик: те якобы повторяли, что готовы променять всю славу своей дочери на крохотные детские ручонки. На детские ручонки?! Счастье, в мамином представлении о мире, всегда бывало чем-нибудь омрачено.
Мы с сестренкой пошли побродить по вокзалу, похожему сразу и на городскую улицу – из-за ярко освещенных магазинчиков, – и на церковь, из-за высокого сводчатого потолка и огромных окон в противоположных концах зала. Казалось, что невидимые поезда гремят и грохочут прямо тут, за стеной, а откуда-то сверху гремел усиленный динамиком раскатистый голос, перечислявший разные пункты отправления и прибытия, только названий было все равно не разобрать. Я купила иллюстрированный журнал про кино, а сестренка – шоколадный батончик (мама дала нам немножко денег). Я хотела сказать сестренке: «Дай мне тоже откусить, а то я тебя назад к маме не отведу», – но она была потрясена размерами вокзала и понимала, что полностью зависит от меня, поэтому сама, не дожидаясь просьбы, отломила и протянула мне кусочек шоколадки.
