Элис Манро - Слишком много счастья (сборник)
Рой ждет, когда птица вновь взлетит, чтобы точно определить, кто это, по полету и по крыльям.
И пока он ждет – да, судя по крыльям, все-таки сарыч, – ему вдруг приходит в голову совершенно новая мысль насчет той истории, которая так занимала его последние сутки.
Грузовик поехал! Когда он тронулся с места? Пока Рой наблюдал за птицей? Чуть двинулся вперед, колеса вихляют в колеях, – похоже на галлюцинацию. Но мотор-то работает, Рой же слышит. Значит, действительно движется. Забрался туда кто-то, пока он смотрел в сторону? Или сидел там и ждал все это время? Разумеется, Рой запер машину, и ключи при нем. Он снова ощупывает карман на молнии. Значит, кто-то угоняет «мазду» прямо на глазах у хозяина, да еще без ключей. Рой кричит, машет руками, не поднимаясь с земли, словно из этого может выйти какой-то толк. Однако грузовик вовсе не разворачивается, чтобы уехать, а, наоборот, трясется по колее навстречу ему, Рою. Да еще тот, кто сидит за рулем, подает звуковой сигнал – однако не предупредительный, а приветственный. Вот он останавливается.
И Рой видит, кто это.
Тот, у кого хранятся единственные запасные ключи. Единственный, кто это может быть.
Леа.
Он пытается встать на одной ноге. Она выпрыгивает из грузовика и подбегает, чтобы поддержать его.
– Я там навернулся, – говорит Рой, тяжело дыша. – По-дурацки так навернулся.
Тут ему приходит в голову спросить, как она сюда попала.
– Ну как-как, – отвечает Леа, – не прилетела же.
Она объясняет, что приехала на машине. Говорит так, словно никогда не переставала водить. Приехала сюда на машине, но оставила ее на дороге.
– Я решила, что на легковой тут можно завязнуть, – говорит она. – А на самом деле ничего страшного, грязь уже замерзла. Увидела в стороне от дороги грузовик. Дошла до него пешком, открыла, забралась внутрь. Решила, что ты скоро вернешься, раз снег пошел. Вот только не ожидала, что ты приползешь на четвереньках.
От прогулки, а может быть, от мороза лицо ее как-то посветлело, голос стал резче. Она опускается на колени и осматривает его лодыжку. Нога сильно распухла.
– Могло быть и хуже, – замечает Рой.
Леа говорит, что на этот раз она за него совсем не волновалась. Единственный раз в жизни не волновалась, когда надо было. (Рой думает: не стоит ей рассказывать, что она уже много месяцев вообще ни о чем не волновалась.) Ни малейшего предчувствия у нее не было.
– Я знаешь, зачем приехала? – продолжает Леа. – Рассказать, что мне в голову пришло, когда та врачиха меня лечила. Не могла стерпеть, поехала. А потом смотрю – ты на карачках ползешь, и даже забыла про это. Думаю: ну ничего себе!
Что в голову пришло?
– А вот что… Хотя нет, мало ли что ты подумаешь. Лучше потом скажу. Надо тебе лодыжку закрепить как-то.
Что в голову пришло?
Ей пришло в голову, что весь этот контракт, вся затея, о которой говорил Перси, на самом деле не существует. Просто Перси услышал какой-то разговор: мол, один мужик подрядился рубить лес. А разговор этот на самом деле был про Роя.
– Старый Элиот Сатер – большое трепло. Я же знаю эту семейку. Жена его – родная сестра Энни Пул. Он везде болтал про то, что заключил таку-ую сделку, ну и приврал, конечно. Договорился до того, что его клиент будет поставлять в «Ривер-инн» дрова по сто кордов в день. Ну а дальше – сидит пьяница, пьет пиво и слушает, что болтают другие пьяницы. И вот у тебя уже и контракт…
– Очень глупо… – начинает Рой.
– Вот так и знала, что ты так скажешь!
– Наверное, это очень глупо звучит, – продолжает Рой, – но только мне точно то же самое пришло в голову минут пять назад.
Вот что это было! Вот что его осенило, когда он высматривал сарыча.
– Ах вот как! – хохочет Леа. – А я, знаешь, что я думаю? Все из-за этой гостиницы. Только ее упомянешь – и дело сразу растет на глазах. Получается история про большие деньги.
Ну да, так и есть, думает Рой. Он услышал историю про самого себя. В нем одном все дело.
Значит, бульдозер не придет. И рабочих с бензопилами не будет. Ясени, клены, буки, грабы, вишни – все останется ему, Рою. На веки вечные и в полной неприкосновенности.
Леа совсем запыхалась, поддерживая его, но находит силы пошутить:
– У дураков мысли сходятся.
Сейчас не время обсуждать произошедшую с ней перемену. Это было бы все равно что кричать «Поздравляю!» человеку, взобравшемуся на стремянку.
Он подхватывает свою ногу и с помощью жены забирается на сиденье грузовика. Стонет, причем совсем не так, как стонал, когда был один. Не то чтобы подчеркивает, как ему больно, но словно описывает своим стоном эту боль жене.
Или даже так: предлагает ей свою боль. Он совсем иначе представлял себе возвращение Леа к жизни. И звук, который он издает, как бы компенсирует эту недостачу. Все правильно: надо вести себя осторожнее, пока не знаешь, надолго ли Леа воскресла, или все завтра же вернется к прежнему.
Но даже если она воскресла окончательно и все хорошо, то в этом есть и нечто большее. Какая-то потеря затмевает обретение. Какая-то потеря, в которой ему стыдно было бы признаться, если бы у него остались на это силы.
Уже темно, валит снег, и Рой с трудом различает ближайшие деревья. Он бывал тут раньше ранней зимой в сумерках, но теперь видит лес словно впервые. Как сплелись его ветви, какой он густой и таинственный. Это не просто стоящие рядом деревья, это древесный массив, они помогают друг другу, поддерживают друг друга и сливаются воедино. Лес преображается у вас за спиной, как только вы отвернетесь.
Есть еще какое-то название для леса – оно крутится у Роя в голове, но он никак не может его поймать. Хотя нет, не совсем. Он представляет себе это слово: оно как бы внутренне сплетенное, страшное и в то же время ко всему безразличное.
– Я там топор бросил, – замечает Рой механически, – и пилу.
– Ну бросил и бросил. Попросим кого-нибудь съездить и подобрать.
– А твоя машина? Слушай, может, ты на ней поедешь, а я поведу грузовик?
– Ты с ума сошел?
Голос у нее рассеянный, потому что в этот момент она медленно выводит грузовик задним ходом к месту, где можно развернуться. Грузовик подпрыгивает в колеях, но держится на дороге. Рой не привык смотреть в зеркало заднего вида под таким углом, поэтому он опускает стекло и высовывает голову в окно. Снег летит ему в лицо. Он делает это не только для того, чтобы проследить, как Леа разворачивает машину, но и чтобы стряхнуть то теплое обалдение, которое постепенно его окутывает.
– Давай потихоньку, – командует он. – Так, так. Еще немного. Стоп! Нормально. Все нормально.
Он произносит эти слова, а она говорит что-то про больницу:
– …гу посмотрели. Это сейчас главное.
Кажется, она никогда раньше не садилась за руль грузовика.
Однако вон как справляется.
Заросли! Вот это слово. Ничего в нем нет странного, слово как слово, но почему-то он никогда раньше его не произносил. Есть в нем что-то книжное, ненатуральное, а он этого всегда сторонился.
– Дикие заросли, – произносит он, словно ставя этой фразой точку.
Слишком много счастья
Многие, которым никогда не представлялось случая более узнать математику, смешивают ее с арифметикою и считают ее наукой сухой и aride[10]. В сущности же, это наука, требующая наиболее фантазии, и один из первых математиков нашего столетия{83} говорит совершенно верно, что нельзя быть математиком, не будучи в то же время и поэтом в душе.
Софья КовалевскаяI
Первого января 1891 года на старом кладбище в Генуе прогуливаются двое: женщина небольшого роста и крупный мужчина. Обоим около сорока лет.
У женщины по-детски большая голова и темная кудрявая шевелюра. Выражение лица энергичное, но в то же время в разговоре с ним словно бы просящее. Лицо это уже явно начинает увядать.
Мужчина огромен. Весит он килограммов сто тридцать и при этом отличается крепким и пропорциональным сложением. Поскольку он русский, иностранцы зачастую называют его за глаза казаком и медведем. Он занят делом: списывает в книжечку эпитафии с могильных плит. Некоторые сокращения даются ему не сразу, хотя, помимо русского, он говорит по-французски, по-итальянски, по-английски и может читать на классической и средневековой латыни. Знания его столь же обильны, как и плоть. Специальность этого господина – государственное право иностранных держав и история учреждений. Он способен часами рассуждать о политическом устройстве современной Америки, сравнивать особенности общественной жизни в России и на Западе, сопоставлять законы и обычаи древних империй. Однако он вовсе не педант, а напротив – остроумен, открыт, легко сходится с самыми разными людьми. Кроме того, он богат и может позволить себе многое: у него обширное имение под Харьковом. Долгие годы он преподавал, но недавно был уволен из университета за вольнодумство.
Ему очень идет его имя – Максим.
