Мариан Фредрикссон - Книга Евы
Случившееся с нею в этот первый вечер в стране детства было так велико, что, продолжая лить слезы, она вдруг стала благодарить Бога своего мужа: «Спасибо тебе, Всевышний, что ты не позволил слезам покинуть меня навсегда».
Долго еще оставались в ней отголоски этого великого плача. Ночь уже давно сгустилась, когда она наконец уснула. И во сне к ней пришли ее мертвые дети: мальчик сидел возле, гладил ей волосы, утешал.
«Здесь так светло, мама, – говорил он. – Я встретился с сестрой, о которой никогда не знал. Она здесь, мама».
Женщина вглядывалась туда, куда указывал мальчик, но Свет был слишком сильным. И все же она знала, что девочка там, что она улыбается ей, бросает в нее яблочными зернами.
Она проснулась от солнца, бьющего прямо в глаза, и от того, что обезьянка с верхней ветки плевала жеваными яблоками ей в лицо. Она присела, поманила обезьянку, но та исчезла.
Долго еще она пыталась удержать сон…
Потом медленно поела яблок с медовым привкусом и запахом дикого цветка. И почувствовала себя удивительно счастливой.
Стаи она не слышала в это утро. Вероятно, они прибегают на поляну после обеда, сказала она себе и решила, что это ее очень устраивает. Ей хотелось иметь время для раздумий.
Сейчас она ясно вспомнила девочку, ее беспомощность. Сама она была тогда очень молода, совсем еще ребенок (здесь, наверное, никогда не становишься взрослым?), и не понимала, что в детской груди не хватало молока. Ребенок не кричал (О Боже небесный, он не в силах был кричать!) и постепенно угас на ее руках.
Она ничего не поняла, когда девочка перестала стонать, открывать глаза, двигаться. Даже когда застыла в ее объятиях и ее маленькие ножки и пальчики перестали двигаться и сделались холодными как ледышки – даже тогда.
Она прижала ребенка к груди, попыталась согреть своим телом.
А потом старая женщина, грозная, огромная, подошла к ней, вырвала из ее рук ребенка и швырнула в топь.
Даже и тогда она ничего не поняла, просто убежала в дюны, орала, желая вернуть малышку, а ее подняли на смех.
Тогда она была такой же, как и остальные: то, чего не видишь, – не существует, забывается быстро. И все же уже тогда она была другой, не похожей на них. Ее руки помнили, ее тело сжималось, скучая и мучаясь, а грудь готова была взорваться от тоски по ребенку.
И где-то там плыла она, выбираясь из милосердного безвременья мягкого Света к действительности, наружу, уже приняв решение, что подобного никогда больше не должно случиться.
Это была ее первая мысль о будущем, первое решение.
Женщина, сидевшая на дереве, затаила дыхание, осознав тот шаг, который она совершила, и то открытие, которое она сделала: той девочкой когда-то была она. Неужели она одна из всей стаи узнала о существовании прошлого и будущего и помнила своего мертвого ребенка? И почему именно она?…
Но никакие новые картины и образы не ответили ей.
Глава пятая
Она уже слышала приближение стаи, направляющейся к ее поляне. Огниво, щепки на месте – на случай, если они придут к ее дереву. Но, вероятно, они уже поели; сюда, в тень, их тянет лишь полуденный сон.
Первым шел вожак. «Какой он маленький», – подумала женщина и тут же вспомнила вожака своего детства, настоящего великана. А у этого черные хитрые глазки под широким лбом, волосы длинные, падают прядями, руки тоже длинные, к тому же и сильные, ноги короткие и быстрые.
«Он какой-то смешной», – подумала женщина и удивилась, вспомнив свое неслыханное уважение к владыке стаи. Тот, другой мужчина, вероятно, умер. Но он был таким же, как этот…
Вожак был наг, он с чувством превосходства шагал по поляне; вот он ударил палкой, добиваясь внимания. Болтовня в стае стихла, молодые парни собрались вокруг него, подобострастно умолкнув, молодые женщины нервно похихикивали…
Вожак зевнул и, ударив палкой, крикнул:
– Там вы, там.
Это слова, думала женщина. У него есть слова. Немного, но им достаточно. В стае начал появляться язык еще в ее время – короткие, грубые мужские слова-кличи, еще не складывающиеся в предложения.
Значит, слова уже были.
Сейчас стая разбилась на группки, укладываясь; иногда они ссорились, тыча друг друга локтями в живот или головой в спину. Порою раздавался смех, прекрасный смех. Потом послышались зевки, тяжелое дыхание, и наконец их одолел сон. Сон единого, огромного тела.
Глаза женщины обежали стаю, матерей с детьми, старых женщин и мужчин.
Она изучала лицо за лицом, пытаясь распознать в них что-то очень знакомое.
Нет.
Почему?
Женщина силилась понять, но ей это не удалось. Она продолжала наблюдать, как сквозь пелену. Вот к стайке девочек ползет молодой мужчина, весь напряженный, и все время косит одним глазом на вожака. Приближается к спящей девочке и сзади вонзает в нее свой фаллос, она кричит от боли, но он быстро зажимает ей рот рукой.
Но вожак продолжает спать, украденное совокупление быстро кончается. Девочка тихо плачет, из нее хлещет кровь, ей больно. «Она ведь еще ребенок», – возмущенно думает женщина на дереве. Но Белый Свет – свет невинности – присутствует при всем этом и стирает случившееся. Теперь спит и изнасилованная. А проснувшись, забывает.
Теперь и женщина на дереве борется со Светом и ирреальностью, она не хочет беспамятства, она хочет иметь время, пространство, последовательность. Она неожиданно вспоминает слова мальчика из ночного сна: «Здесь так светло, мама…»
«Свет – для мертвых, – думает женщина и почти решает, что люди на этой поляне не спят, они принадлежат смерти. – Во всяком случае, они люди пограничной полосы».
У подножия дерева, поодаль от остальных, спит старая-старая женщина. Сидящая на дереве пристально изучает ее, и, когда та поворачивается на спину и обращает свое морщинистое лицо к небу, наблюдающая глубоко вздыхает, зажмуривается и вновь смотрит: да, эта старуха – в прошлом подруга ее детства. Женщина на дереве еще молодая, женщина на земле – древняя старуха. Очевидно, единственная оставшаяся в живых с тех лет. Других уже нет… Удивление медленно переходит в триумф: «И все же я не очень ошиблась. Если живешь во времени, его можно беречь, обманывать».
Но как долго?
Женщина на дереве не считала себя старой и поныне. Но она уже потеряла сына, а сейчас знала, что смерть обмануть нельзя. И вдруг ей показалось, что старое женское лицо красиво, на нем лежит печать мудрости. «Морщины начертаны опытом», – думает женщина. Значит, старая помнит и сможет рассказать. Нет, не рассказать, ведь у нее нет слов. Только знание.
А как тогда она помнит?
Женщина попыталась осознать, как вчера вызвала воспоминания и образы. Сначала она погрузилась в Свет. А потом по пути из него встретила старые переживания, чувства. Может быть, этим путем можно узнавать и смысл?
Если очень захотеть и постараться?
Мысль вновь соскользнула в бесформенность: зачем хотеть этого? Кому нужно прошлое?
Только тому, кто боится? Только тому, кто планирует будущее, где, возможно, прошлый опыт ему понадобится?…
А сейчас она боролась со сном и безвременьем при Свете. Старое лицо напоминало ей о чем-то, о ком-то… А может, все-таки ей лучше поспать?
Но нет. Страх обострил ее чувства. Если она упадет с дерева, то будет осмеяна и презираема, изнасилована и опозорена, волосы вырваны, одежда разорвана. И тут в ней возникла пугающая мысль, которую она и сама не смогла истолковать: неужели остается лишь один способ пережить все это – реветь вместе со стаей и потерять свое «я»?
«Нет, лучше умереть», – сказала она самой себе, выпрямив спину и широко раскрыв глаза.
Да, рай детства показался ей хуже смерти.
Проснулся вожак, потянулся, выкрикнул несколько коротких слов – приказов? – и стая задвигалась, покачивая телами.
Они всегда вместе, никогда – в одиночку. Может, им незнакомы границы между «я» и «ты», между собственным телом и телом всей стаи? Женщина пытается вспомнить, как это было.
Его фаллос поднимается, он похотливо облизывается, и стая бурчит от восторга и напряжения. Теперь он манит к себе уже изнасилованную. Неужели он чувствует запах ее крови и от этого возбужден? Совокупление краткое и грубое, девочка стоит перед ним на четвереньках, кричит от боли, ужаса и еще чего-то – наслаждения? Когда он вонзает в нее фаллос в четвертый раз, стая приходит в восторг, но вокруг рта мужчины появляются черты отвращения, он палкой бьет девочку по спине так, что та вновь отлетает в девичью группку.
В своем презрении женщина на дереве чувствует, как под ее длинной рубашкой поднимаются груди, а меж ног мокреет, как ею овладевают темные образы, сосущие, готовые взорваться от похотливости. Возбуждение от любопытства, отвратительного и привлекательного одновременно; она разводит руки и ощущает оргазм, сейчас лишь напоминающий бледный отзвук того огромного желания, испытанного ею там, у водопада. А сейчас, когда удовлетворился вожак, вперед вырвалась толпа молодых самцов: выхватывая женщин из группы, они довольно ворчали – от прыжков с одной на другую. Особенно ужасно они повели себя с дважды уже изнасилованной, вероятно, полагая, что, овладев ею, получат часть силы вожака.
