Тиффани де Бартоло - Как убить рок-звезду
Конечно, я могу признаться, что не раз и не два бывал в таком же состоянии, как Ян, но это было давно, когда я ничего не ждал от жизни, кроме сворачивания рубашек и консервированных бобов на ужин. И не перед концертом. После, возможно, но перед – никогда.
Смотреть на это безответственное и примитивно-стереотипное поведение было просто грустно. Нет, правда, эти парни – ходячие карикатуры на миф о рок-звезде, а все окружающие только подстрекают их. Наверное, так их легче контролировать, но мне это неприятно. И отчасти я тяну свою лямку просто назло этим уродам..
И все-таки все было бы ничего, если бы Винклы проявляли хоть какое-то уважение. Вовсе не ко мне. Они могут засунуть меня в ящик с двумя дырками для воздуха, и я не пропаду. Я хочу, чтобы они уважали музыку. Но их она меньше всего интересует. Как бы я ни старался убедить себя в обратном. ИМ АБСОЛЮТНО НАПЛЕВАТЬ.
Через месяц после начала гастролей мне позвонил Винкл и сказал, что надо быть поразговорчивей с журналистами. Оказывается, про меня пишут, что я «раздражительный» и «немногословный». Ладно. А если мне не нравится отвечать на одни и те же идиотские вопросы, которые мне задают каждый день, и если я не считаю, что моя личная жизнь кого-то касается, особенно когда при этом упоминается имя Лоринга Блэкмана?
Следующее требование Винкла: добавить в нашу программу какой-нибудь хит, чтобы аудитория могла подпевать. Что-нибудь очень популярное. Может, из старых баллад восьмидесятых.
– «Faithfully!» – предложил я, – из «Journey, 1983».
Хорошо, я-то, черт побери, шутил. А Винкл заорал: «Точно! Точно! Молодец, Пол!», и это было самое искреннее его высказывание за все время нашего знакомства.
Пока он не успел слишком обрадоваться, я сказал ему, что скорее позволю содрать с себя кожу, чем соглашусь на такое. Не то что я не могу собезьянничать Стива Перри нота в ноту, но наше выступление и так слишком короткое. Если мы спешим, что редко случается, нам удается исполнить всего шесть песен. И не будем забывать, что большинство людей, пришедших на концерт, никогда о нас не слышали. И меньше всего я хочу, чтобы «Бананафиш» ассоциировалась с чужим хитом.
Если бы во время этого разговора мы были с Винклом в одной комнате, я не сомневаюсь, что он поколотил бы меня.
Еще одно. Он попросил, чтобы во время концертов я не играл на гитаре.
– Пусть этим занимаются те, – сказал он, будто так трудно запомнить имена других музыкантов.
Почему? Потому что девушкам нравится, чтобы у певца были свободные руки. Так он сказал. А я засмеялся. Я правда подумал, что он так шутит. Ведь это действительно похоже на шутку, разве нет?
Тем более он не прав. У Элизы делалось мокро в трусиках, как только я подходил близко к гитаре.
Винкл назвал меня полудурком, и я спустил ему это, но потом у него хватило наглости заявить, что у меня нет честолюбия, и тут меня понесло. Блин, я десять лет вкалываю без отдыха. Я сплю с работой. Вижу работу во сне. И живу с ней.
Я сказал Винклу, что мое честолюбие, как я его понимаю, распространяется только на музыку. А он сказал, что так не ДОЛЖНО быть, что это БИЗНЕС, а не ХОББИ. Не РЕЛИГИЯ, а, черт подери, ИНДУСТРИЯ.
Знаешь? Я первый раз понял, что он на самом деле такое. Мы с ним живем на разных островах, а между нами – море и шторм, и лодок у нас нет.
После разговора с Винклом мне тут же позвонил Фельдман. Он постарался убедить меня, что спор между искусством и коммерцией устарел и никому не нужен.
Не надо заканчивать, черт подери, Йель, как некоторые, чтобы понять, что суть того, что называют капитализмом – жадность, и вся страна катится к чертям из-за нее. Я видел это своими, черт подери, глазами. Кроме шуток, во мне вдруг пробудилось осознание культурной среды. Или, возможно, как раз некультурной. Последние три с половиной месяца я ездил по всей Америке, смотрел вокруг широко открытыми глазами и искал эту культуру и какой-нибудь смысл в окружающем. Но видел только стоянки грузовиков, золотые арки, супермаркеты и множество маленьких иллюзий, разбитых большими сильными дядями, сидящими за большими письменными столами.
Может, это и есть культура. Может, это должно вызывать у меня гордость за Америку, но вызывает только уверенность, что мы делаем что-то не то.
Лучше всего об этом сказал Дуг Блэкман – весь тот базар о гомогенизации Америки. Он прав. Сакраменто – это Сан-Диего без пляжа. Сан-Антонио – это Тампа без пальм. Майами – это вариант Лос-Анджелеса в стиле арт деко, а Денвер – это Питсбург плюс Рокки Маунтинс. Пригороды еще хуже. Похоже, за последние десять лет каждый американский пригород мутировал в подобие развязки перед въездом в Джерси.
Но знаешь что? Забудь об этом. Забудь обо всем, что я сказал. Я не политолог. И не социолог. И у меня не хватает ума на то, чтобы вычислить, кто или что во всем этом виноват. Мы – ленивые потребители? Вашингтон с Джефферсоном? Джордж Буш с приятелями? Сэм Уолтон и тот парень, который сыграл Моисея? Возможно, руку приложил и тот, кто подписал контракт с Бритни Спирс? Я не знаю.
Зато я знаю, что не представляю никакой опасности. Я просто маленький бочонок, плывущий по океану расплавленной лавы. Для Винкла и приближенных я – ничто, и рано или поздно они позаботятся о том, чтобы я вместе со своим большим ртом был надежно укрыт под шестью футами того, чего полагается, и, когда этот день придет, все дикари и язычники будут радостно трясти задами и задирать кверху руки на моей, черт подери, могиле.
Еще надо рассказать о девушке. Я встретил идеальную девушку. Настолько идеальную, что ее как будто изготовили в какой-нибудь мастерской в Малайзии и приобрели на распродаже в «Кей-Мартс». Ее зовут Джилл Бишоп, и она абсолютно свободна от всяких принципов. Она считает, что жизнь слишком коротка, чтобы курить. Она считает, что музыка существует исключительно для развлечения. Она считает, что кофе изобрели в кофейнях «Старбакс». Она считает, что книги читают только ботаники. Она не знает слов ни одной песни, написанной до 1980 года, в котором она, кстати, родилась. А ее лифчики и трусики всегда разного цвета и выглядят так, как будто куплены в, черт подери, секонд-хэнде.
Я почти ничего к ней не чувствую, кроме, пожалуй, некоторой брезгливости. Но именно поэтому я с ней.
Послушай, я что-то совсем расквасился с этим аудидневником. Я постарался втиснуть много информации на короткую кассету, и сейчас она кончится, поэтому я закругляюсь. В конце хочу сказать, что эти несколько месяцев были ужасными, забавными и нереальными, но главное – они стали сплошным разочарованием, и я рад, что они подходят к концу.
Увидимся, когда вернусь домой.
С вами был Пол Хадсон с репортажем с периферии сознания.
Все.
За четыре месяца многое может случиться.
Лоринг Блэкман. Март 2002 годаНачало лета было довольно умеренным, но утренние метеопрогнозы на Седьмом канале предупреждали, что приближающееся Четвертое июля будет удушающе жарким. Я решила этому не верить. Я решила вообще не обращать внимания на День независимости. Потому что обращать на него внимание значило обращать внимание и на тот день, в который Пол должен был сесть на «Боинг-737» в Майами и через несколько часов, если Богу будет угодно, приземлиться в аэропорту имени Кеннеди.
Как оказалось, предостережение Лоринга совсем не было преувеличением. Прошло всего три с небольшим месяца, и мы уже вместе ели, вместе проводили свободное время и вместе спали во все дни, кроме пятниц и суббот, когда у нас ночевали близнецы, а я ездила к Вере в Бруклин.
– Нам надо поговорить, – сказал Лоринг одним июньским утром, сразу после того, как я услышала тот прогноз. Он только что вернулся из Лос-Анджелеса, где они пять дней снимали клип, и распаковывал свои вещи. Вся его одежда лежала на кровати.
– Ты был в рубашке с короткими рукавами? – спросила я отчасти потому, что мне не хотелось серьезных разговоров, а отчасти потому, что была действительно озабочена его безопасностью. – Пожалуйста, скажи, что в самолете ты был не в ней.
У него на лбу появились две вертикальные линии.
– Ты же умный, а ведешь себя иногда страшно легкомысленно. Нельзя носить короткие рукава в самолете. Если будет пожар, у тебя руки обгорят до корочки.
– Если будет пожар, руки будут волновать меня меньше всего.
Я схватила рубашку и проверила ярлычок.
– Синтетика. Чистый пластик. Он просто вплавится тебе в кожу.
– К сожалению, мой термокостюм сейчас в чистке.
– Тебе все шутки. На твоем месте я бы надела костюм автогонщика. Кожа – это самое безопасное. После нее идет шерсть и потом – чистый хлопок.
Лоринг засмеялся и поцеловал меня в макушку.
– Представляешь, какая радость будет у прессы, когда я пройдусь по аэропорту имени Кеннеди в костюме автогонщика?
Лучше бы он не поминал аэропорт имени Кеннеди. Я сразу вспомнила о Поле.
