Агнета Плейель - Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля
Потом опускался вечер, поглощая дневные краски и наполняя мир своими звуками: стрекотом сверчков, пронзительными криками тропических ящериц и доносившимися со стороны реки лягушачьими концертами. И тогда повариха вставала и отправлялась на покой, разминая отекшие ноги. А ее джонгос нес в трапезную дымящиеся блюда с рисом и овощами.
Так проходили дни за днями, которые складывались в месяцы, годы и десятилетия. Каждое утро вставал над миром огненный глаз солнца. Вечером он гас, оставляя в небе пылающие красные полосы. Негромкий колокольный звон сзывал сестер на вечернюю молитву. А затем время останавливалось, и земля – с городами и селениями, равнинами и горами – погружалась в изначальный мрак.
Но однажды ночью в арочные монастырские ворота постучал незнакомец.
Он несколько раз ударил кулаком в деревянную створку, но ответа не получил – разве что из конюшни, где испуганно заржала лошадь. Лишь после того как пришелец закричал как мог громко, во дворе послышались голоса и торопливые шаги. Наконец ему открыл джонгос с карбидной лампой в руке; за его спиной толпилось множество других туземных слуг, в саронгах, с наброшенными на плечи одеялами. Потребовалось совсем немного времени, чтобы поднять на ноги весь монастырь.
Чужак оказался совсем молодым белым мужчиной. На его голое тело был наброшен потрепанный форменный китель, из-под которого выглядывала набедренная повязка с заткнутым за нее ножом. Брюк не было, однако ботинки имелись. За плечами молодого человека висело ружье и плетеная сумка, какие носят туземцы на островах. Красные, как в лихорадке, щеки покрывала щетина. Грязные светлые волосы торчали в разные стороны. Но самое интересное оказалось в свертке, который молодой человек держал в руках.
Это был завернутый в грязный саронг годовалый ребенок, маленькая туземная девочка. Пока гость демонстрировал ее собравшимся, она не издала ни звука, только молча озиралась черными, как два уголька, глазами. Толпа вокруг мужчины с ребенком росла. Поварихи и конюхи, садовники и посыльные, даже управляющий-крани, знавший грамоту и помогавший сестрам вести счета, не остались в постелях.
Вскоре появились монахини – сестры Береника, Аннеке, Тереза и другие. Мерцающий свет карбидной лампы выхватывал из темноты их лица и причудливое переплетение корней варингринового дерева за их спинами. На белой стене дрожали огромные тени. Ребенок смотрел внимательными, широко раскрытыми глазами, словно старался все это запомнить.
При этом девочка по-прежнему молчала. Даже когда ее забрали у мужчины и под возбужденный шепот отнесли в комнатку поварихи, где не было ничего, кроме окна, низенького стола и спального коврика.
Тут же послали за женщиной, жившей неподалеку от монастыря, которая недавно родила ребенка. Та, заспанная, пришла, шлепая сандалиями, села за низенький столик и обнажила одну грудь. Не издав ни звука, ребенок обхватил набухший сосок губами.
В это время мужчина сидел на деревянной скамье в трапезной, в окружении белых сестер. От усталости он завалился на стену. Теперь стали заметны царапины на его щеках и свежие комариные укусы на лбу. Он явился, как выяснилось, издалека, с острова Мадура. День и ночь он шел через деревни, потом пробирался сквозь джунгли до побережья. Остров покинул на рыбацкой лодке-праусе. Вместе с ребенком спал на песке, а утром съел собственноручно поджаренную рыбу, прежде чем двинуться в сторону города.
Все это время он направлялся в монастырь урсулинок. Мать ребенка умерла от лихорадки. Он жил с ней как с женой все те годы, пока его полк стоял в их городе. Потому что он солдат колониальной армии – молодой человек посмотрел на прислоненное к стене ружье, на котором только теперь сестры разглядели герб с голландской короной.
И когда его «ньяи» заболела и захотела домой, он взялся сопровождать ее и ребенка. Деревня находилась на северном берегу пролива Мадура, и солдат задержался там дольше, чем планировал. По временам болезнь как будто отступала, однако потом снова усиливалась, так что уверенности в благополучном исходе у него не было. Местный знахарь-дункун варил для больной настои и шептал над ней заклинания, однако выздоровления не наступало. Когда же женщина умерла, солдату настала пора возвращаться в полк. Он и так отсутствовал непозволительно долго.
Сейчас ему нужно спешить. Все это время до него доходили слухи, что его полк движется через горы. Ему нужно туда, по его расчетам, он должен догнать свое подразделение.
В трапезной стало тихо, только мерцала карбидная лампа. Монахини молчали, пораженные историей солдата. Никогда им не приходилось слышать, чтобы белый мужчина проявлял такую заботу о туземке.
Как видно, он и вправду ее любил.
Солдат понимал, что за долгое отсутствие его ждет наказание, ведь ему дали всего несколько дней отпуска. Всем казалось естественным, что он оставит ребенка в родном селении женщины – такие «ньяи-дети» имелись едва ли не в каждой деревне архипелага. Но ведь это его ребенок, мужчина сделал паузу. И он будет опекать его, как бы тому ни удивлялись окружающие. Он не знает, почему так получилось, но это так! Монахини молча переглядывались. Солдат колониальной армии, пробирающийся через джунгли с ребенком туземки, – такого они еще не слышали. Мужчина утер лоб грязной ладонью и продолжил.
Собственно, он не знает, как долго плутал в джунглях, потому что давно потерял счет времени. Так бывает с теми, кто надолго задерживается в деревнях туземцев. Тем не менее ему удалось отыскать святую обитель. Солдат долго бродил вдоль серо-белой стены. Сердце подсказывало ему, что за ней живут добрые женщины. И теперь он хочет препоручить им свою дочь. Девочка должна быть воспитана христианкой и обучена грамоте. Он обещает посылать несколько флоринов с каждого своего жалованья на ее содержание, а когда придет время, заберет ее.
Молодой человек откинулся на стену, оглядывая сестер голубыми глазами. Он слишком устал. Но прежде чем они успели его о чем-либо спросить – например, о том, что сталось с его брюками, – дверь открылась, и сама повариха внесла в трапезную блюдо с горячим рисом и овощами и воду.
Солдат набросился на пищу с жадностью голодного зверя, не замечая ни стоявших вокруг сестер, ни поварихи и ее джонгос, ни других слуг. Расправившись с ужином, он изъявил желание помыться и лечь спать. Не имеет значения, есть ли у них лишняя кровать, добавил он. Он готов лечь на голой земле.
Однако сестры отвели гостя в меблированную комнату, которая в ту ночь оказалась пустой. Даже местные злые духи, видно, покинули ее, потому что солдат тут же провалился в глубокий сон без сновидений. А когда он проснулся, огненный глаз солнца уже высоко стоял над окружающими город лесистыми горами.
Так говорили. И еще что он был уроженцем Фризских островов, напоминающих брошенную возле нидерландского побережья нитку жемчуга. В этом пункте сестры могли ослышаться или чего-то недопонять. Но несомненно одно: девочка, которую принес в монастырь солдат, выросла в ту самую женщину, чье изображение было на бабушкиной фарфоровой чашке.
Утром молодой человек опять взял на руки дочь и стал носить ее по двору. Он что-то говорил ей, и она как будто понимала, потому что в ответ смеялась и казалась веселей, чем вчера. Наконец солдат опустился на скамью под варингиновым деревом, посадил девочку на колени и огляделся. У больничных ворот, как всегда, сидели и полулежали туземцы. От корпуса к корпусу сновали сестры в струящихся белых одеяниях. Время от времени с улицы заходили торговцы с огромными корзинами на пружинящих бамбуковых шестах. Они приносили рамбутан и папайю, инжир, яйца и овощи. И кухарка, присев на корточки, долго перебирала зелень и тыкала пальцами плоды, прежде чем назвать свою цену.
Джонгос-садовник подрезал широким ножом растения, которых не должно быть в саду. Время от времени он поворачивал улыбающееся лицо в сторону «оранг бланда»[39], что сидел на скамейке.
За воротами скрипели телеги и раздавались пронзительные голоса. Пахло листвой, дымом и речным илом, потому что время года стояло засушливое. Ребенок прислонился головой к голой груди солдата. Так они и сидели – молодой человек из города Аккрум и девочка.
Вскоре она сощурила глаза, словно улыбнувшись солнцу, и крепко уснула.
Ей снилось, как они с отцом пробирались сквозь лес, такой дремучий, что солнечный свет почти не доходил до земли. Одной рукой отец держал ее, а в другой сжимал широкий нож, которым срезал лианы и воздушные корни, скрывавшие от глаз и без того едва видимую тропу. Его кожа была горячей и влажной. Иногда отец напевал бесконечную песню без слов, мелодия которой то монотонно шла вверх, то опускалась. Недавно он похоронил любимую женщину и теперь казался потерянным.
Время от времени он замолкал. В глазах девочки мелькали цветные пятна – темно-коричневые пустоты в провалах между корней, поверх которых плавали светло-зеленые блики пронизанных солнцем листьев. Во сне она чувствовала влажное тепло отцовского тела.
