Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник)
Поминки
Перевод Андрея Степанова
Когда Эйлин проснулась, было уже совсем светло. Возле кровати стояла Джун с подносом в руках. На подносе – кофейник, сливки, сахар и тосты из пшеничного хлеба домашней выпечки.
– О господи! Это мне следовало сделать!
– Что – это?
– Ну, принести тебе кофе в постель. Я же рано проснулась. Просто лежала и ждала. Ждала, когда солнце взойдет.
Эйлин не стала рассказывать, что не спала всю ночь. Или почти всю ночь. Матрас казался слишком жестким, простыни слишком гладкими, а сама она – каким-то ненужным и чужеродным приложением к ним.
– И как ты только живешь без часов? – сказала Джун, ставя поднос на столик. – Впрочем, хорошо, что ты не встала и не начала тут хозяйничать. Ты бы все равно не справилась с кофемолкой.
Ну да, про это Эйлин забыла. Они же пьют свой особенный кофе. Покупают несколько видов зерен в магазине импортных товаров в центре города, потом перемалывают их и готовят особую смесь.
– В любом случае мне надо было встать пораньше, – добавила Джун. – Дел еще невпроворот.
– Давай я тебе помогу.
– Будь добра, помоги мне сейчас: пей кофе и не высовывайся, пока я там не управлюсь с этой дикой оравой.
Джун имела в виду детей – всегда их так называла. Держалась она как обычно. Та же ясность суждений и то же отсутствие церемоний. Уже одета: оранжевые брюки и вышитая мексиканская блуза из небеленого хлопка. И выглядит как всегда. Светлые волосы зачесаны назад и перехвачены эластичной лентой, из-под которой на лоб выбиваются кудряшки. Просто лопается от энергии, уверенности в себе, деловитости – и трогательно, и жутко. Прямо какая-то жена миссионера. Румянец густо покрывает щеки и шею: после утраты, которую она понесла, он, похоже, стал даже ярче.
Теперь Эйлин понимала, как наивно было ждать, что сестра изменится: похудеет от горя, осунется, утратит прежнюю самоуверенность или вообще перестанет говорить, замкнется. Но еще вчера вечером, когда они обнялись в аэропорту, Эйлин почувствовала, как тело Джун дрожит от скрытой энергии. А как только она начать бормотать слова соболезнования, сестра прервала ее – нетерпеливо, настойчиво, чуть ли не победоносно:
– Ну и ветрило, а? Представляю, какой жуткий был полет!
Младших Джун отправила в школу. У них с Эвартом было семеро детей. Семеро – вместе с Дугласом. Родилось подряд пять мальчиков, и тогда Джун и Эварт усыновили двух девочек: одну чистокровную индианку, другую – полукровку. Младшая еще ходила в садик, а Дугласу уже исполнилось семнадцать.
До Эйлин доносился голос сестры – та говорила по телефону:
– Не хочется подавлять чужие чувства, но искусственно их подогревать я бы тоже не стала. Понимаешь, что я имею в виду? Ну да. Это их обычный круг общения. Я думаю, им лучше не приезжать, но если нужно – пожалуйста. Надо же дать им возможность выразить соболезнования. Если они хотят их выразить. Да. Совершенно верно. Да. Спасибо. Спасибо большое.
Затем она позвонила заказать новую кофеварку.
– Когда покупала у вас машину на тридцать чашек, то так и знала: надо брать на пятьдесят, рано или поздно понадобится, не раз могла в этом убедиться. Нет, нет. Нет, все уже решено. Нет, я предпочитаю именно эту модель. Тысяча благодарностей.
Потом она позвонила нескольким знакомым – спросила, не надо ли их подвезти на похороны и на так называемую поминальную службу. Затем позвонила другим знакомым – узнать, не подвезут ли они тех, у кого сложности с транспортом. После этого перезвонила первым и растолковала, где и когда их заберут. Эйлин к этому моменту была уже на ногах: одевалась, ходила туда-сюда между ванной и спальней. Снизу, из комнаты для игр, доносились звуки рок-музыки, включенной необыкновенно тихо – должно быть, из почтения к происходящему. Там, видимо, собрались старшие дети. Интересно, а где Эварт?.. Ей казалось, что многие приготовления, которые делает сестра, совершенно лишние. По крайней мере, Джун не обязательно этим заниматься. Гости и сами договорились бы о транспорте. Эйлин покоробил даже тон, каким Джун разговаривала по телефону. «Доброе утро, привет! Привет, это Джун!» Таким деловито-жизнерадостным голоском. Разве не чувствуется в этой жизнерадостности желания кому-то что-то доказать, не дать прорваться настоящим чувствам? Или ей хочется, чтобы все ею восхищались? А почему бы и нет? Если ей это поможет. Что угодно, лишь бы помогло.
И все-таки Эйлин не нравился этот тон, он ее обескураживал.
Она вымыла на кухне свою чашку и тарелку. Больше никакой посуды там не наблюдалось. В четверть десятого утра кухня сияла, как на рекламной фотографии. Тарелки отыскались в посудомоечной машине – про нее Эйлин сначала забыла. Сама она жила в другом городе в старом съемном доме. Жила одна: с мужем развелась, а единственная дочь болталась где-то в Европе. Посудомоечной машины у нее не было и пользоваться ею она не умела.
На тарелке оставались корки от тостов, и Эйлин их доела, потому что не могла понять, в какое из мусорных ведер их следовало выкинуть. Ей, наверное, понадобится целый день, чтобы попривыкнуть к здешним порядкам. Только вчера вечером она узнала о существовании новой, очень сложной системы разделения мусора в целях переработки.
– Надо будет и мне перейти на такую систему, – сказала Эйлин.
– А ты до сих пор не перешла? – подняла брови сестра.
Эйлин готова была честно признать: в сравнении с Джун она жила безответственно. Лень заставляла ее сбрасывать весь мусор в одно ведро. Буфет у нее хоть и был снаружи чистый, но внутри царил хаос. Однажды они с Джун чуть не поссорились из-за коричневых бумажных пакетов. Эйлин совала их в ящик буфета не глядя, а Джун аккуратно разглаживала, складывала и утрамбовывала. Вместимость ящика значительно увеличивалась, и вынимать оттуда пакеты становилось гораздо легче и удобнее. Под конец сестры, так и не придя к согласию, натянуто рассмеялись.
– Я только про то, что так легче, – сказала Джун. – Удобнее. Это же в конечном итоге экономит твое время.
– У тебя просто мания, – ответила Эйлин. От отчаяния она пыталась обратить против Джун ее же собственную манеру говорить и спорить, с безапелляционным видом пуская в ход хлесткие выражения. – Страсть к порядку – это следствие анальной перверсии. Ты меня удивляешь.
Но она и сама старалась соблюдать порядок. По крайней мере, когда бывала на кухне у Джун. Пыталась соответствовать всем ее очень логичным, но не всегда предсказуемым правилам. И всегда ошибалась. Если Эварт обнаруживал ее оплошность, например не туда положенную вещь, то он только молча постукивал ее пальцами по руке повыше локтя – с видом соучастника и в то же время как бы извиняясь, а затем одним быстрым, чуть заметным движением перемещал вещь на ее законное место. По этой пантомиме, в которой проявлялась его доброта и забота о ней, Эйлин понимала: у них в доме подобный проступок – дело совсем не шуточное, он может вызвать у Джун целую бурю гнева. В этом доме остро чувствовалась весомость предметов. Вещи словно предъявляли какие-то требования, настаивали на тонких различиях, которые в других домах игнорировались. Здесь царила особая этика, диктовавшая, как следует приобретать и как использовать вещи, этика консюмеризма. Эйлин же вечно не хватало денег, и потому она могла позволить себе быть расточительной, неряшливой и довольной жизнью. А Джун и Эварт, у которых денег было завались, к любой покупке подходили более чем серьезно. Ими не просто руководило убеждение, что следует брать все самое лучшее – только практичные, надежные и безусловно подлинные вещи, – то есть ответственность перед самими собой; нет, они еще, по их собственному выражению, осознавали ответственность перед обществом. Те, кто не читает «Консьюмер рипортс», вероятно, казались им такими же безответственными, как те, кто не ходит на выборы.
Труднее всего им давались покупки, не имеющие практического назначения, – картины и другие украшения для дома. В конце концов они решили эту проблему, остановившись на изделиях эскимосов – резных фигурках и рисунках на ткани, а также на индейских пепельницах, плошках и домотканых ковриках. Кроме того, они купили несколько серых ноздреватых глиняных горшков – их делал бывший заключенный, которому после освобождения унитарианская церковь платила деньги, чтобы он занимался гончарным ремеслом. Во всех этих предметах заключалась некая моральная ценность, а кроме того, они не так уж плохо смотрелись в гостиной. Над камином висела пара ритуальных масок индейцев племени квакиутль, – этими масками с тяжелым, застывшим выражением свирепой злобы обычно все восхищались. Эйлин же всегда хотелось спросить: ну для чего вешать такое в гостиной? В последнее время она вдруг осознала, что сделалась неприятно привередлива по части некоторых вещей – одежды, например, или украшений. Захотелось избавиться от подделок и перестать использовать изготовленные для серьезных целей предметы в качестве игрушек. Перестать унижать вещи, превращая их в модные штучки. Несбыточные желания! Она и сама не без греха. А Эварт и Джун, кстати, вовсе не думали кого-то унижать или над кем-то насмехаться, когда вешали маски: они искренне восхищаются искусством индейцев. Только и слышишь: «Смотри, какая злющая рожа! Ну правда прелесть?» У самой Эйлин в гостиной висят какие-то мутные акварели с изображением цветов и стоит целая коллекция разрозненной подержанной мебели. И что, разве такое убожество, такое отсутствие стиля лучше, чем выставка индейских масок и щербатых каменных богинь плодородия?
