Виктор Мельников - Ёдок. Рассказы
После этого ужаса все деревенские наседают на Степана:
– Съезжай с этого дома, пока никто не погиб.
– Но что я делаю не так? – вопрошает Степан. Мужчины обмениваются с ним понимающими взглядами. Женщины шушукаются между собой. – Я готов поверить в то, во что верите вы, чтобы жить спокойно. Но я не готов…
Его прерывают.
– Да не в тебе дело, милок, – говорит старушка. Ей, наверное, лет девяносто, думает Степан. – В доме этом цыгане жили. Сами его построили – решили стать оседлыми, да только жить с соседями мирно не хотели – воровали, хулиганили, шумели, могли собак отравить. Вот люди тогда собрались всем скопом и сказали: «Уезжайте, а то биты будете». Цыганская семья без поддержки табора решила на рожон не лезть и съехала, а нам всем сказала, что в их доме никто из чужаков русских жить не сможет. Проклятый дом – в этом убедились все – быстро избавляется от русского человека.
– Мы ждём не дождёмся, когда рухнет эта хата, – говорит другой сосед. – Её бы снести, да не хочется с цыганской чертовщиной дело иметь. Чёрными они были, злыми. И тут появляешься ты, трудяга, укрепляешь этот дом – до тебя один тут тоже жил, сбежал скоро.
Степан идёт в дом, не выходит оттуда два дня. Ему больно слышать слова сельчан. Но решение принято.
За изгородью с тихим журчанием течёт ручеёк, вода в нём холодная, можно пить. Степан набирает во фляжку воды, оборачивается, смотрит на хату и шагает твёрдым шагом прочь из деревни. За плечами видавший виды рюкзак.
2011 годБездна
Есть ли дно у стакана? Для меня его не существует. И дело не в том, что в мой стакан ничего не нальёшь. Наоборот. Стакан полон до краёв, пей – не хочу. Это так, кажется, называется? А всё потому, что бывает такое стечение обстоятельств, которое трудно предвидеть, и человек запутывается. И вот тут, может вот так статься, у него открывается некий дар…
Стало быть, все смотрят на меня, рассматривают, а я всё пью и пью, не могу остановиться, жажду утоляю. Как только прозрачная, чистая жидкость заканчивается – тут же происходит материализация. И я снова с жадностью пью.
– Чудеса, – слышу я.
Мне часто кажется, что несколько человек, присутствующих на моём шоу (чаще всего это происходит на рынке где-нибудь или во дворе многоэтажного дома), друг с другом незнакомых, но связанных между собой одним и тем же священным желанием, готовы растерзать моё тело за визуальный обман, ибо они не верят глазам своим, а я не верю им, если честно, что они на это способны.
Опьянённый, я ухожу прочь. Не закусывая.
Пугливая молва утверждает, что я шарлатан. Мне вообще претит сплетнический тон, но так уж повелось – открылся дар, реализуй. Я могу его воплощать только в толпе, только с халявной водкой. И я не вру, не мошенничаю. Я так живу, или – выживаю.
Человеческому любопытству часто нет предела. Зрители требуют раскрыть секрет. Они рассматривают стакан, переворачивают его, трогают дно – не двойное ли? Но реквизит не мой, я использую чужую тару, часто засаленную множеством рук. И здесь не может быть обмана. Всё равно до конца не верят, хотя водка почти цела, грамм двести отлито. А я пьян, как от бутылки с ноль-пять содержимым. Секрета нет, а если он есть – я сам в неведении. Поэтому оправдываюсь:
– Это ровно ничего не значит! Правда, не понимаю, почему такое пустое обстоятельство вас так мучит…
И ретируюсь.
Хочется, конечно, понять, откуда он, этот дар, обращающий мою душу в некое маленькое, прозрачное существо? Ведь я не молод. И раньше никакими такими сверхъестественными способностями не обладал. Понятно одно, однако, что, став бомжем, я обрёл вместе со свободой умение выживать в экстремальных условиях. И этому способствовало открывшееся во мне дарование.
Я не беру деньги за представления. Если бы у меня были средства к существованию и этот бесценный подарок, данный неизвестно кем, богом или дьяволом, оставался при мне – я бы давно спился и помер на скамейке в парке. Полиция обнаружила бы труп, вряд ли опознала, сдала в морг, а оттуда, в свою очередь, моё тело перевезли б, наверное, в медицинский институт для изучения. Естественно, ничего нового учёные мужи не узнали бы – и труп отдали студентам. Так и сгинул бы. Канул в вечность.
Но пока я живу и удивляю. Даже самого себя. Этим и довольствуюсь, честно говоря.
Бывает грустно. Казалось бы, опьянённый своим шоу, я не должен впадать в такое состояние, должно быть весело! Но мне почему-то грустно. Это, наверно, потому, что напускное веселье при демонстрации превращается в особое состояние, подобное похмелью.
Да, всё так. Не иначе.
И я теперь иду, к примеру, в придорожное кафе. Захожу. Три или четыре посетителя – это зрители, для меня это даже много зрителей!
– Искусство всех искусств? А? – спрашиваю я. Надо как-то ж начинать.
Слышу тишину.
– Кинематограф, – и делаю пируэт, падаю, когда поднимаюсь – приплясываю. У меня плохо получается, конечно, с акробатикой, но я не теряюсь.
В подобных заведениях, где разномастность посетителей не совпадает с обилием меню, прицепленном прозрачным скотчем на стене, воздух пропитан словно радиацией – она проникает в межклеточное пространство, остаётся там, приводит к мутациям – и после меня может вывернуть наизнанку.
Слышу, один посетитель говорит тихо другому:
– Многие неурядицы объясняются очень просто. Вот тебе пример – отсутствие энного количества выпивки для опохмела, отсутствие денег в кармане и – нежелание работать.
– Пошёл вон! – кричит теперь он громко мне.
Я ему в ответ:
Нет несчастней того
Кто себя самого испугался,
Кто бежал от себя
Как бегут из горящего дома.4
– Спел бы ты лучше, – слышу за спиной.
И я пою:
Гроза похожа на взгляд палача
Ливень похож на нож,
И в каждой пробоине блеск меча,
И в каждой пощечине дождь.
Hачну сначала и выброшу вон,
Всe то, что стало золой.
Я вижу – ветер отбивает поклон
Крестам над моей головой.5
– Хватит, – говорит долговязый парень. – О футболе рассказывай.
Я зацепился, на меня обращают внимания, а футбол моя тема, и я провозглашаю:
– Кто болеет за «Динамо», тот нальёт мне полстакана. Кто болеет за «Спартак», тот нальёт мне просто так.
Всё идёт, как полагается, по накатанной дорожке.
– Подойди сюда, – слышу. Долговязый подзывает. Он наливает полный пластиковый стаканчик. У Лидочки, барменши (она меня знает), беру гранёный стакан, переливаю туда водку.
– А теперь – фокусы! – объявляю. – Трюк называется «бездонный стакан».
Боковым зрением вижу, что у некоторых раскрываются рты. Номер удаётся. Я глотаю водку, а она не исчезает. Пью до полного удовлетворения. Остаток оставляю долговязому на столике.
– Хороший ты парень, – говорю ему и ухожу.
– А закусить?
– Не закусываю!
Быстрое освобождение сцены приводит зрителей в некое недоумение. Они столбенеют, восхищаются. А в этом кроется часть успеха.
Но не всё так гладко, как кажется. Надо мной, бывает, измываются мелкие журналистики, корреспонденты с местных телеканальчиков. Измываются с диким сладострастием. Даже с таким гиком хулиганским. А что им делать? Вот именно – делать нечего. Полицейские, не стану врать, ночью частенько выцмыкивают где-нибудь в парке – развлекай их! В городе я личность известная. Вот поэтому так происходит. Пользуются мной и забывают.
Блюю я после часто. Желудочным соком.
А есть сочувствующие и сострадающие лица. Чаще это тёмные личности, считаю я.
– Ты кушаешь? – спрашивает милосердная тётка. Она знает обо мне, наверное, из выпусков местных газет и телевизионных выпусков. – Пьёшь, пьёшь, а совсем не ешь.
– А зачем? Не хочется.
– Да разве такое возможно? – лепечет она.
– Видно, да. Живой же.
– Ты это врёшь. Ты смеёшься над каждым, разыгрываешь.
– Всякому позволяется думать так, как ему хочется. Но не всем позволено говорить во всеуслышание.
– А вот пойдём ко мне, я накормлю тебя, фокусник.
– Спасибо! Я же сказал…
– Пойдём, милок. Ты воспитан, вижу, как и я сама. В те ещё времена. Мы найдём общий язык за чашкой чая.
Нет, я не воспитан и никогда таким не был, я закалён – улицей, я – добр ещё. Мне это известно. Но я не хочу, есть. И я не хочу жалости и сострадания. Создаётся впечатление, меня соблазняют, как когда-то в молодости пыталась соседка, лет пятнадцать мне было. Тогда я этого не понимал. Неприятно сейчас, обо теперь понимаю.
И я ухожу от тётки в ближайший двор многоэтажки… Прочь от неё, прочь!
И вот не слышно оваций из зрительного зала. Меня не хотят видеть. Этого следовало ожидать. Приелся я зрителям. В одном из дворов дома меня прогоняют. В другом дворе тоже гонят. Иду прочь. Не сам, как бывало. Так мне велят.
