Сара Маккой - Дочь пекаря
Йозеф вытянул шею за угол: о ком это они? У входа с корзиной на бедре стояла Элси.
– Девушка угостила нас едой, не выковырянной из холодной жестянки. Ей за это хотя бы спасибо полагается, – буркнул Сэм и поправил винтовку на спине. – И вообще, кто не слышал о Детройте?
– Немцы не только о Детройте не слышали – они по-английски «здрасьте» от «пока» не отличают, не говоря уж о Нью-Йорке и Голливуде. – Толстый солдат поковырялся в зубах грязным ногтем и откусил еще.
– Голливуд, – сказала Элси. – Джин Харлоу? – Она уперла руку в бок, вздернула подбородок и процитировала почти без акцента: – Не представляешь, что я терплю. Когда мы познакомились, я ждала его два часа! А почему? Потому что какая-то женщина в Джерси родила четверню! Так оно с тех пор и идет. Повисла пауза, а потом солдаты расхохотались.
Йозеф привалился к холодной стене. Череп пронзила острая боль. Зачем Элси дает им хлеб? Разговаривает с ними – на иностранном языке! Может, у него опять галлюцинации?
– Ошибочка вышла, Поттер, – сказал Робби. Он затушил сигарету о булыжник и заложил окурок за ухо. – Говоришь, немки по-английски ни бум-бум?.. Точно, Джин Харлоу, – кивнул он Элси. – Но как по мне, ты больше смахиваешь на Лану Тернер[70].
Кто-то присвистнул. Поттер надулся и захлопал ресницами. Мужчины засмеялись. Засмеялась и Элси. Йозеф нашарил за спиной каменную стену, вцепился, чтоб не упасть в обморок. В голове пульсировало.
– «Оклеветанная»? – спросила Элси.
– Вот и я говорю, – подмигнул Робби.
Элси улыбнулась и протянула ему рулет.
– За такое панибратство я могу кончить как Бенедикт Арнольд[71], ну и черт с ним. Спасибо. Danke schön.
– Bitte schön, – ответила она.
– Вот девка зажигалка. Не то что другие немочки, – сказал Поттер.
– Дев-ка-за-жи-гал-ка? – повторила Элси.
– Ха! – Поттер хлопнул Сэма по спине, и тот выронил хлеб. – Быстро схватывает!
Сэм подобрал хлеб и обтер рукавом.
– Надо что-нибудь ей дать, наверное. Заплатить за еду?
– Правильно мыслишь. – Робби порылся в ранце на боку и вынул прямоугольный батончик. – Раз она пекарь, наверняка любит шоколад. – И он протянул шоколадку Элси.
Та повертела батончик, разорвала упаковку. Глаза у нее загорелись.
– Schokolade! – Она откусила. – Ist gut!
– Вот это другой разговор, – сказал Робби. – Что у вас еще есть, парни?
– Пачка сигарет, – сказал Сэм.
Робби предложил ей сигарету:
– Куришь?
Она взяла тоненькую палочку. Кто-то бросил Робби зажигалку, и он дал Элси прикурить. Та затянулась и выпустила клуб дыма с легкостью и изяществом кинозвезды.
Йозеф не верил глазам. Совершенно другая женщина. Смелая поза, уверенные жесты – не узнать нежную девочку, которая цеплялась за него на рождественском балу.
Она вдруг зашлась мелким кашлем, и мужчины окружили ее.
– Ты о’кей? – спросил Сэм.
Элси отдышалась.
– O’кей, о’кей? – передразнила она противным голосом голубой сойки и сунула сигарету Робби: – Nein. – Снова откусила от шоколадного батончика, завернула его и положила в корзинку. – Спасибо. Солдаты снова засмеялись.
– Артистка! – Поттер поскреб пузо и поправил ружье на плече.
– Wie ist тебя зовут? – спросил Робби.
– Элси Шмидт, – ответила Элси. – Und sie?
– Сержант Робби Ли, – поклонился он.
– Первоклассный повар, – добавил Поттер. – Надо признать, учитывая ситуацию и пайки, этот парень умеет готовить неплохое барбекю.
– Все потому, что я из Северной Каролины. – Робби затянулся от сигареты Элси. – Это в крови. Мама, когда меня носила, питалась одним барбекю.
А вот не пеку я уже давно.
Элси вытащила из корзины булочку:
– Пшеничная.
Их взгляды встретились, и даже из своего укрытия Йозеф уловил искру. Его пронзила боль. Элси не носит кольца. Он столько для нее сделал, а она так скоро его предала – и его, и свою страну. Предатель, подумал он и вдруг услышал голос, от которого его мозг раздвоился. Голос сына герра Хохшильда. Все тело свело, дыхание прервалось. Боль в голове стала нестерпимой, поле зрения сузилось. Йозеф закрыл глаза.
Тридцать четыре
Центр отдыха и оздоровления
Вооруженных сил США
Гармиш, Германия
Гернакерштрассе, 19
26 июня 1945 года
– Добавь в сливки вишневый ликер, – инструктировала Элси по-английски, – и взбивай, пока не затвердеет.
Робби кивнул:
– Ясно. – И стал взбивать.
– Бодрей, бодрей! – Она жестом показала, как именно – бодрей.
Робби подхватил ритм. Бицепс под хаки двигался кругами в лад со сладкой начинкой в миске. Элси, стараясь не замечать и не представлять себе эту плоть, занялась шоколадной стружкой.
Она тысячу раз делала шварцвальдский вишневый торт, но никогда еще просеивание муки и выковыривание косточек из вишен не было так сексуально. Даже странно как-то: обычная кухня с печкой, горшками и сковородками, ничего особенно пленительного и рискованного, вот только кухня американская, и повар в ней – Робби Ли.
– Ну как? – Робби поднял венчик. Сливки застыли в миске завитком.
Элси окунула палец в верхушку завитка и лизнула.
– Gut. Попробуй.
Робби не стал пробовать – обнял Элси за шею и поцеловал в липкие губы.
– Да, очень, – сказал он.
Элси отпихнула его локтем обратно к миске.
– Надо испечь торт, – сказала она ему по-немецки.
– Ein kuchen. Jawohl, fräulein[72], – засмеялся Робби и отдал честь.
Элси приходила в американский Центр отдыха и оздоровления со дня открытия. За какую-нибудь неделю американцы превратили резиденцию нацистов, куда Элси ходила на рождественский бал, в дом отдыха для уставших от войны союзников. Солдаты со всей Европы приезжали сюда в отпуск – покататься на лыжах, поиграть в карты, погулять по горам и поесть вкусной горячей еды. Городок переполнился улыбчивыми мужчинами, которым хотелось на денек-другой вылезти из окопа.
Когда война кончилась, вся семья поначалу надеялась, что Гейзель найдется. Элси ждала, что вот откроется дверь пекарни и войдет сестра. Но время шло, а она все не входила, и с каждым днем они все острее чувствовали сердцем то, что отказывался постигать ум. Ходили слухи о мужчинах, женщинах, целых семьях, убитых союзниками или своими. Программа Лебенсборн исчезла в один миг вместе со всеми участниками. Даже те, кто раньше с уважением говорил о Гейзель, теперь только головами качали да плечами пожимали. Это очередное предательство бесило Элси. Когда папа заговаривал о Йозефе, она помалкивала.
– Нет ли новостей? Ты была на почте? – спрашивал он каждый день, как будто ничего не изменилось и письма ходили как обычно. – Может, Йозеф написал.
Но писем от Йозефа не приходило – тот клочок под дверью был последним. Наверное, думала Элси, он теперь далеко, где-нибудь в Аргентине или Бразилии. Он не смог бы выполнить обещание и найти Гейзель. Он теперь бессилен. Немецкой власти больше нет. Берлин уничтожен. Архивы превратились в кучи пепла.
От фрау Раттельмюллер тоже не было вестей с того морозного дня, когда они шептались за поленницей, перед появлением союзников. Американцы конфисковали ее дом и расквартировали там офицеров. Сначала Элси боялась за нее и ее тайных подопечных, но, в отличие от пекарни, дом фрау гестаповцы не обыскивали. Элси заглядывала в окна. На полу ни крошки, ни кошачьей шерстинки. Подушки на кушетке в гостиной лежат на обычных местах; фарфоровые статуэтки детишек выстроились в ряд. Дом был покинут, но нетронут.
Элси надеялась, что фрау Раттельмюллер ушла с евреями вместе и сумела спасти Цилю. Тобиаса это бы тоже порадовало. Элси очень тосковала по мальчику. Из комнаты как будто вынули сердце, тихое биение, которое сделалось ее естественным ритмом. Утешало лишь то, что как ни прочесывали американцы город и окрестные леса, но тела маленького мальчика не находили. Он скрылся. В этом она не сомневалась и только надеялась, что когда-нибудь получит от него весточку.
Юлиус не заговаривал ни о Тобиасе, ни о Кремере. Вообще не упоминал о тех мрачных апрельских днях. Что-то в нем переменилось. Он оставался угрюмым ребенком, но все же понемногу менялся. Теперь он слушался и не перечил, и у него обнаружилась склонность к числам. Он помогал считать деньги в кассе и отлично делил тесто для булочек на двенадцать частей. Все радовались, что у Юлиуса появились новые интересы; позаброшенные игрушечные солдатики валялись в молочном бидоне.
Чтобы вернуть Юлиуса к нормальной жизни, мама отправила его в начальную школу, как только она снова открылась, но школа не походила на Лебенсборн. Юлиус два дня дулся, когда его посадили рядом с девочкой с красным родимым пятном на руке. Папа объяснил ему, что характер человека не зависит от цвета кожи; впрочем, урок оказался напрасным, потому что папа и сам отказался обслужить двух чернокожих американцев, зашедших в пекарню.
