Пьеро Дельи Антони - Блок 11
Иржи настолько ослаб, что ему было трудно даже говорить.
Капо подошел к нему, присел рядом на корточки и приставил к его спине нож.
– Что-что ты сказал? Ты не можешь об этом ничего знать…
– Я знаю кое-что такое, чего не знаешь ты. Мне жаль, что приходится тебе об этом говорить. Мне не хотелось тебе ничего рассказывать, но…
Яцек смотрел на Иржи с недоверчивым и испуганным видом.
– Я вам уже рассказывал, что мне иногда доводилось ложиться в постель с офицерами вермахта, СС, РСХА…[84]
Иржи сделал паузу, чтобы восстановить дыхание, а затем продолжил свой рассказ:
– Их много приходило в то заведение, в котором я работал… Они пили больше, чем следовало бы, и потом у них развязывался язык. Они, лежа в кровати, все время о чем-то рассказывали, рассказывали, рассказывали… Им хотелось излить душу. А я их слушал. Они становились абсолютно беззащитными. Они на время забывали и о своем мундире, и о своем Гитлере…
– Мне это не интересно. Это все пустая болтовня.
– Послушай меня, Яцек. Незадолго до того, как меня арестовали, я провел время в компании с оберштурмфюрером – светловолосым, белокожим, очень симпатичным… Красивый такой блондинчик! – Иржи прошиб пот. Он придавил ладонями бок, чтобы как-то ослабить мучающую его боль. – Он тогда только вернулся с облавы и стал мне подробно о ней рассказывать. Он рассказывал, как они хватали людей, где они их хватали, как они их… Я тогда сдуру считал, что это может произойти с кем угодно, но только не со мной, думал, что я – в безопасности… Было видно, что он испытывает душевные страдания. Он ненавидел себя за то, что ему приходится все это делать, однако у него не хватало мужества не подчиниться приказу. Это у немцев общенациональный недостаток – у них у всех никогда не хватает мужества не подчиниться приказу…
– Давай рассказывай быстрее, педик. Посмотрим, что ты сейчас приврешь.
– Блондинчик рассказал, что в тот вечер они ворвались в жилище знаменитого футболиста, арестованного за незаконную торговлю…
Яцек с размаху дал Иржи пощечину:
– Заткнись, мерзкий еврей!
Иржи тыльной стороной ладони отер кровь, потекшую тоненькой струйкой на подбородок из разбитой губы.
– Если хочешь, я замолчу, но мне кажется, что ты все-таки предпочтешь меня выслушать… Итак, блондинчик рассказал, что они вошли в квартиру футболиста. Один из соседей сообщил в полицию, что оттуда доносятся какие-то подозрительные звуки… Эсэсовцы взломали дверь и обнаружили в ней парня, который неподвижно сидел на стуле. У него не было одной руки и одной ноги…
Яцек побледнел.
– В шкафу прятался поляк из Армии крайовой. Он попытался выскочить в окно, и эсэсовцы, долго не раздумывая, открыли по нему огонь. Они пристрелили сначала его, а затем и искалеченного парня… Когда блондинчик мне об этом рассказывал, он едва не заплакал… Хладнокровно стрелять в юношу без руки и ноги, прикованного своими увечьями к стулу – это, наверное, было нелегко. Немец сказал мне, что этот парень до самой последней секунды с вызывающим видом смотрел ему прямо в лицо. Он не испытывал ни малейшего страха, и это очень сильно удивило эсэсовцев. Он не мог себя защитить, но тем не менее не испытывал ни малейшего страха…
– Замолчи, мерзкий еврей…
Яцек замахнулся на Иржи ножом. У Моше уже мелькнула мысль, что «розовый треугольник» станет четвертой жертвой за ночь, однако Яцек, так и не нанеся удар, выронил нож и горько заплакал.
– Если бы Брайтнер увидел нас сейчас, он, наверное, после этого уже не был бы таким самоуверенным… – сказал Моше.
Капо встал на ноги и, вытерев слезы рукавом куртки, отошел к стене. Там он сел на пол, обхватил голову руками и уставился взглядом в пол. Несколько секунд спустя он снова встал и принялся нервно ходить взад-вперед.
– Ну что, – обратился к остальным заключенным Моше, – пора начинать готовить наше барбекю.
Отто повернулся к Мириам.
– А ты что об этом думаешь?
Мириам подошла к Отто и обняла его:
– Надеюсь, что тебе удастся остаться в живых, Отто.
– Надеюсь, что остаться в живых удастся и вам.
– Итак, все согласны, да? – спросил Моше. – Нам нужно торопиться. Складывайте одеяла.
Они собрали все одеяла и свалили их в одну большую кучу в центре барака.
– А теперь бросайте сюда и вот это, – сказал Моше, стаскивая с веревки эсэсовскую униформу и швыряя ее поверх одеял. – Наконец-то она послужит благой цели… А ты будь готов, Отто. Как только огонь охватит стены и крышу, ты должен выскользнуть из барака и как-то умудриться под шумок исчезнуть. И помни: после того, как война закончится, сделай все возможное для того, чтобы Германия стала другой… Желаю удачи!
«Красный треугольник» направился к двери, но, сделав несколько шагов, остановился и медленно повернулся к Моше. Ему, видимо, захотелось что-то сказать, и он уже открыл было рот, но… но так и не нашел подходящих слов. Смутившись, он снова пошел к выходу.
Моше достал зажигалку, которой он недавно дезинфицировал лезвие ножа, и, проверив работу ее механизма, подошел к сваленным в кучу одеялам и эсэсовской униформе. Однако не успел он начать все это поджигать, как послышался голос Отто:
– Подожди, Моше!
Коменданту не сиделось на стуле, и он ходил взад-вперед по погрузившейся в полумрак комнате, то и дело бросая взгляд на шахматную доску. Его снова вдруг охватила сильная тревога – как будто от результата этой партии зависело что-то очень-очень важное.
Игра приняла неожиданный оборот: черным оставался лишь один ход до того, как они пробьют брешь в боевом порядке противника. Они теперь двигались не как остатки потерявшей управление армии, а как хорошо организованная группа диверсантов. Им пришлось пожертвовать пешкой и ладьей, однако это в конечном счете позволило им достичь невозможного. Брайтнер поднял черную пешку, чтобы сделать этот судьбоносный ход, в результате которого пешка оказывалась на дальнем краю шахматной доски и становилась могущественной и внушающей страх королевой.
Брайтнер, удрученно вздохнув, уселся в кресло и откинулся на спинку. Он был одновременно и удивлен, и напуган. Получалось, что и в самом деле может произойти так, что жалкая, казалось бы, пешка преодолеет многочисленные трудности и, пробравшись через боевые порядки более сильного противника, сумеет в одиночку, без чьей-либо помощи, изменить – путь даже и ненадолго – ход всего сражения. И при этом не сыграет роли ни распределение, ни соотношение сил на поле боя – как не сыграет роли ни превосходство расы, ни ее могущество, ни ее величие. Даже при наличии явного превосходства с одной стороны всегда есть вероятность, что один-единственный индивид со стороны противника может существенно повлиять на ход событий.
Брайтнер взглянул через окно на окутанный ночной темнотой концлагерь. А может, прямо сейчас здесь, в лагере, прямо у него, Брайтнера, под носом, какая-нибудь пешка превращается в королеву?
Не далее как сегодня утром ему официально сообщили из Берлина, что через несколько недель из Венгрии сюда, во вверенный ему лагерь, начнут прибывать евреи. Много евреев. Их привезут сюда… Несколько сот тысяч. Как и их предшественники, они будут выходить из железнодорожных вагонов, не зная, что их здесь, в концлагере, ждет… Брайтнеру становилось не по себе от осознания масштаба той задачи, которую ему предстояло выполнить. Vernichtung durch Arbeit.…[85] Еще несколько сотен тысяч человек должны быть уничтожены посредством изнурительного труда и крематориев… Он вдруг подумал, что эта задача может оказаться не по силам не только лично ему, но даже всему рейху. Многие из отправляемых в концлагеря евреев – наиболее изворотливые и выносливые – наверняка сумеют выжить, и, стало быть, их раса так и не будет полностью истреблена.
Для него вдруг стало совершенно очевидно, что немцев ждет горестное поражение. Мечта о тысячелетнем Третьем рейхе так и останется мечтой. Великая Германия от Атлантики до Урала никогда не будет создана. Немцы, конечно, будут сражаться изо всех сил до самого последнего момента, но их судьба уже предрешена. Брайтнер это не просто предвидел и предчувствовал – он это уже знал. Возможно, это понял уже и кое-кто в Берлине. Впрочем, руководители страны, сидя в своем бункере, еще, видимо, тешили себя надеждами на то, что война может быть выиграна. Геббельс неистовствовал в немецкой прессе, предсказывая коренное изменение ситуации на фронте уже в ближайшем будущем. Брайтнер невольно задавался вопросом, в самом ли деле верит Геббельс в эти свои утверждения или же он делает их исключительно в пропагандистских целях. Хотя у Германии имелись такие козыри, как тяжелая вода и ракеты «Фау-2», над которыми работали в Пенемюнде,[86] любому военному было ясно, что война проиграна.
Зазвенел телефон. Комендант машинально посмотрел на часы. Почти пять утра. Раз звонят в такое время – значит, что-то очень срочное. Он уставился на телефонный аппарат, надеясь, что тот прекратит звенеть. Однако телефон не стихал.
