Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит
В воскресенье все будет торжественно, а в понедельник – по-деловому напряженно, в понедельник они услышат от провинциала, почитаемого Хосе Барреды, о многих напастях, нависших над миссионами. Нужно подумать, что же делать, неужели и вправду готовиться к вооруженному сопротивлению? Способны ли мы воевать? Генерал Ретц в Риме еще не принял решения, и при дворе в Испании подумывают, правильно ли они поступили, подписав мадридские соглашения о разделе Индий. Судьба миссионов повисла в воздухе, супериору Иносенсу Херверу уже видятся будущие заботы, но он об этом не желает говорить, хотя именно с этой целью он и отправился с патером Симоном к реке, но говорить об этом слишком тяжело, и он с большей охотой рассуждает о внебрачных отношениях, в каких масштабах их можно у индейцев допустить – доминиканцы укоротили бы его на голову за такие размышления.
Индейцы гуарани тоже готовятся к воскресному торжеству, будто в первую очередь не над их головами нависает португальский меч, и им хорошо известно, что старые угрозы ужесточились, обрели наиболее реальный и опасный характер за все время их совместного проживания со святыми отцами. Индейцы что-то чувствуют, что-то знают, ведь отцы озабоченно собираются в своем доме, и масляные светильники горят до поздней ночи, они видели даже, что патеры молятся вместе, хотя это вовсе не иезуитское обыкновение, обычно отцы молятся каждый сам по себе – в одиночестве или в присутствии других, в дороге или в своей комнате, а теперь они молятся вместе и много разговаривают. Гонцы с письмами приезжают и быстрой рысью уезжают обратно. И не всем отцам ясно, что же происходит, ширятся слухи, что ордену грозит опасность не только в Индиях, не только под испанской короной и не только в Португалии, где его при дворе просто ненавидят и где доминиканская инквизиция готовится с ним разделаться, орден в опасности везде – от Китая до Марокко, от Испании до Австрии, против него действуют монархи и князья, денежные воротилы и земельные магнаты, у которых разгорелся аппетит на земли миссионов в Индиях и на христианские души, чтобы превратить их в рабскую рабочую силу, против ордена орудуют также епископы, прелаты и кардиналы, постоянно болеющий папа Бенедикт XIV с трудом противостоит требованиям распустить орден – самый любимый орден всех пап, самый успешный орден всех времен, – прекратить его деятельность, распустить, разогнать рыцарей христианства, смиренных, всей душой беспредельно преданных воинов; какое неслыханное безумие воцарилось в головах наших главных противников, святой Игнатий, что уже на небесах, этого не допустит.
До конца дня они пробыли у реки, дело подождет – письма в Буэнос-Айрес и Посадас, письма в Испанию, Австрию и Италию, письма к тайным друзьям при дворах и в армиях, письмо прусскому королю, который ценит иезуитов, хотя сам он сторонник Реформации; даже Россия нас лучше понимает, но все это подождет – поручения, занятия, беседы с отцами и братьями, желающими перевода в другие места, все это подождет, нужно подарить себе этот день у реки, гладь которой постепенно темнеет, уже нет сверкающего блеска, появляется темно-красный карминный оттенок, так что оба патера не могли не подумать: цвет крови. Когда они возвращались в поселок, в первых сумерках зажглись факелы, у входа все еще повизгивали пилы и стучали маленькие молоточки, посреди площади готовились просмоленные факелы – делалось это специально посреди большой площади, чтобы случайно ничего вокруг не загорелось и огонь бы никуда не перекинулся в этот сухой, необычно сухой вечер, хотя в это июньское время обычно бывает сыро и идут дожди; заготовлялись целые кучи факелов, каждый десятый испытывали, время от времени кто-кто вскрикивал от боли, когда капли смолы попадали ему на кожу, тогда дети весело взвизгивали и разбегались в разные стороны; этими факелами в воскресенье вечером будет освещен вход в церковь и вся обширная площадь, славная будет Троица, торжественный прием гостей, торжественная месса с ораторией Nisi Dominus,[56] военный парад, еще до полудня состоится конфирмация, дети радуются этому событию, радуются ему и взрослые, будет светло и торжественно, за стенами поселка останется широкий крут темноты, и оттуда – множество злых, угрожающих взглядов, а здесь будет свет и зазвучат песни, от востока до запада, от моря до моря через все небо засияет над миссионами великий иезуитский девиз: Omnia ad maiorem Dei gloriam [57].
16
Под окном насвистывает дрозд, Катарина слушает его, на постель льется теплый весенний свет, наступило утро, новое утро на ее пути к Золотой раке, красота которой будто снова воссияла вдали – красота дальнего края, где странникам открывается Бог, подобно тому, как некогда ощущалось Его присутствие в той далекой стране, где среди дикарей, Божьих детей, ходил Симон, как чувствовалась Его близость в холодном люблинском приделе святого Ксаверия; ей очень легко представить себе Симона в этом приделе, для этого не надо закрывать глаза, но увидеть его среди дальней земли и первобытных лесов она может только с закрытыми глазами, тогда она видит, как он едет верхом вдоль реки, поверхность которой сверкает подобно этому утру в высоких горах, откуда они сегодня же спустятся на равнину – Представь себе, – говорит Симон, – что эта равнина – море. – Это нетрудно, – отвечает Катарина, – мне всегда хотелось совершить паломничество в Падую, не знаю, зачем мы должны идти в эту холодную страну… если бы мы отправились в Падую, то увидели бы море, а здесь мы окружены горами, идем из одной долины в другую, но, по крайней мере, впереди Рейн, широкая река, мне так хочется ее увидеть. – Катарина вдруг разговорилась: – Мне нетрудно представить себе, что эта равнина внизу – море, ты повидал немало морей. – В Лиссабоне пахнет Африкой и Азией, – рассказывал он, – оттуда, как говорится, можно заглянуть за море, под окнами дерутся чернокожие моряки, а чернокожие женщины предлагают себя, в Лиссабоне я видел кусок неба сквозь дырявую крышу… – Расскажи мне и о Лиссабоне, все расскажи… – Сомнения и страхи Катарины прошли, теперь, когда она знала, как было дело, Симон стал ей еще ближе, чем в ту первую ночь после спасения. Они все еще были в грехе, если любовь – грех, но сейчас они друг о друге многое знали, они смотрели в Крайне на одни и те же звезды, она – в Добраве, он – в турьякских лесах, теперь они вместе, скорее всего – навсегда, под окном поет дрозд, кузнец набивает лошадям на копыта подковы, сейчас тихое утро, Катариннн ангел-хранитель поблизости, будет теплый день, очень хороший для продолжения пути. Она быстро оделась и выбежала во двор, мул с довольным видом тычется мордой Симону в руки, вытаскивая из них сено, он все еще благодарен, что его спасли из воды, собака с неказистой шерстью и прекрасными глазами машет хвостом, но близко не подходит – умная, боится людей. Симон почесывает мула за ухом, эти животные когда-то помогали перевозить лес, он все еще крестьянский парень, хотя и схоластик, он знает животных, их кроткие взгляды, тупые и покорные, так смотрел и его отец, подданный турьякских графов, – тупо и покорно. Нелегко им будет возвращать это животное хозяину; если он найдется, еще тяжелее будет мулу, ведь с ними ему хорошо, корма хватает, стоит он в хлеву, и его ласково почесывают между глаз, Катарина тоже его почесывает, это доброе и спокойное животное, но когда она смотрит на собаку, тоже спасенную из всемирного потопа, у нее сжимается сердце при мысли об их домашнем псе, об Ароне; глядя в собачьи глаза, она знает, что собаки имеют душу, иначе почему бы они смотрели так печально и кротко; Катарина не знает, у всех ли животных есть душа, но у собак, по всей вероятности, она есть, а у Арона – несомненно. Но сейчас она не будет думать о Добраве, там остались такие люди и вещи, из-за которых она ушла, например, павлин, и от мысли о нем у нее все равно что-то сжалось в горле – еще сильнее, чем при воспоминании об овчарке Ароне: где сейчас Виндиш, жив ли еще? Или нынешним утром в огне лютой битвы ранен и лежит на постели без помощи? Симон поймал ее взгляд, эти двое уже настолько знают друг друга, что улавливают во взглядах и радость, и печальные тени воспоминаний, – что с тобой, – спросил Симон, – ничего, – ответила Катарина, – я вспомнила нашу собаку, – о павлине она не говорит, зачем это нужно? – Отправляемся в дорогу, – сказала она и задорно рассмеялась: – Патер Симон, нам пора в путь. – Omnia ad maiorem Dei gloriam, – воскликнул Симон и усмехнулся, Катарина смеется, мул ржет, словно он лошадь, а не какой-то лишь мул, собака, следующая за ними на почтительном расстоянии, весело лает, будто это Арон, а не испуганный бродячий пес, мул – сильное животное, он повезет их поклажу, вещи у них легкие, он возил куда более тяжелый груз, о чем говорят розовые потертости на спине, они свидетельствуют о долгой и тяжелой жизни этого мула.
Так и идет по дороге бывший патер Симон Ловренц, Катарина еще не знает, за что он был уволен, это она успеет узнать, но ничего плохого не могло случиться, никого ее Симон не убил, рядом с Симоном шагает Катарина в крепких кожаных башмаках, он их тоже купил для нее у трактирщика – новые, из Зальцбурга, она идет по дороге, на которой теперь встречаются подводы с возчиками, движущиеся через горы к югу, дороги уже сухие и надежные, иногда Катарина снимает башмаки и идет босиком по траве, среди весенних цветов – желтых, белых и голубых – так она ходила когда-то в Добраве, Симон еще не знает, как она жила там, но, конечно, узнает, эти двое говорят друг другу все, но расскажет она это ему не сейчас, сейчас он смотрит, как она бредет по траве и маргариткам, словно переходит через воду, приподняв подол выше колен, ах, какое зрелище! От него сильнее бьется в нем мужское сердце – сердце похотливого самца, он идет за ней, рука сама проникает под юбку, невозможно, чтобы он не протянул руку к ее ногам и под подол, они ложатся в траву, мул некоторое время смотрит на это барахтанье и оханье, пес лежит, свернувшись калачиком под деревом, затем мула привлекает травяное обилие, всюду вокруг зеленоватые отблески травы, переливчатый отсвет солнечных лучей, благовонный земной день, водные всплески, дыхание животных, спокойных, по-собачьи преданных… И снова они ненадолго уснули, а потом опять вышли на дорогу, следом за ними идет, кивая головой, мул, над ними плывут облака, под которыми летают ласточки, птицы Матери Божией, кто их весной первый увидит, весь год будет здоров, это Катарине сказала мама Нежа, которая наверняка на нее откуда-то смотрит, нельзя разорять их гнезда, это принесет дому несчастье. И на радугу, которая появится далеко над равниной, куда уходит туча, опустившая на всех завесу дождя, а сейчас уплывает вдаль, на радугу нельзя показывать пальцем, а то палец отсохнет. Сейчас не хватает только кукушки – сколько раз она прокукует, столько у тебя будет детей.
