Сильвен Жюти - Запах высоты
Мы просидели в этой пещере еще два дня, и я беспрестанно молился за спасение святого отца, перемежая молитвы ожиданием и вперяя свой взор в пустынную гору. Но с ледяным ущельем, по которому мы поднимались, стряслось что-то мне неведомое, ибо вместо него я видел лишь отвесные стены да блестящие как серебро ледяные скалы, дрожавшие и гудевшие от гула лавин; и, весьма сему изумившись, я решил, что виной тому – трясение земли (шум его доносился до нас всю ночь). Атак как казалось, что Корнелиусу и его провожатым уже более не суждено было спуститься живыми, я отправился в монастырь Гампогар и достиг его на четвертый от шестого дня – горько печалясь, плача и без конца молясь о спасении святого отца и не зная, пребывает ли он в раю Господа Нашего Иисуса Христа или пал жертвой Лукавого.
Там я, не просыпаясь, проспал целых три дня и горевал, что оставил отца Корнелиуса, оплакивая его и чая уже погибшим, служил великие мессы и читал молитвы за спасение его души и плакал сильно. Жар снегов сжег мне глаза и кожу, изранил ноги и вызвал жестокую лихорадку во всем теле и жуткую головную боль, так что несколько дней мне пришлось лечиться, пользуя их настои – они были отменно горьки, зато не дали разлиться черной желчи, и вскоре я почувствовал себя опять здоровым.
Эти варвары – заблудшие, но, в сущности, славные люди: они так старались утешить меня – плакали, видя меня плачущим, и молились, видя меня молящимся, причем с таким пылом и восхитительным благочестием, что мне оставалось только сожалеть о дурном его применении; они все твердили мне, сколь большое счастье выпало Корнелиусу, попавшему в их Эдем, где он, по их словам, пребывает в довольствии и покое, вкушая блаженную отраду, и потому следует не печалиться, а радоваться его судьбе, но я не хотел им верить и продолжал оплакивать потерю моего благочестивого и достойного друга, умоляя Господа Нашего Иисуса Христа принять его в своем милосердии.
На следующий день, пока я произносил слова молитвы; читая «Pater»,[88] с первого монастырского двора, именуемого дуканг, донесся до меня громкий шум. Тут в мою келью вихрем влетел монашек и объявил, что Корнелиус воротился! Вначале я мнил, что передо мной – наваждение, но потом увидел, что это и вправду был святой отец из плоти и крови – нисколько не похудевший и не изможденный голодом, напротив: он сиял от радости и был в добром здравии, хотя его дочерна спалило солнце. Мы упали друг другу в объятия и возрадовались, я был изумлен и потрясен, вновь обретя своего друга, так как до сих пор твердо верил, что их Шамбала – только сказка или дьявольский морок.
Корнелиус же, хоть он и был истомлен дорогою, подробно поведал мне о своих приключениях.
После того как я его покинул, он продолжил свой путь и весь день взбирался на гору, карабкаясь по отвесной стене и задыхаясь от страшной высоты; и столь изнемог от усталости, что уже чаял свою погибель, но сказал себе, что тогда гилонги одержат над ним верх, и с помощью Господа Нашего вновь набрался мужества и ободрился.
К вечеру, преодолев тысячи препятствий, с огромным трудом добрался он до вершины, подле которой стоял их знаменитый монастырь: правду сказать, всего лишь нагромождение скал, присыпанных снегом, хотя и имеющих некоторое сходство с башнею, в которой виднелась расщелина – небольшая пещерка глубиной двадцать локтей и шириною в пять, так что там едва ли могли укрыться больше трех человек. Однако монахи клялись и божились, что видят его, и рисовали ему чудный преславный храм, весь покрытый чистым золотом, с обширной залой внутри и доверху наполненной драгоценными каменьями – алмазами, смарагдами, лазурью и другими сокровищами; а ниши его будто бы все расписаны изображениями их богов, частью благосклонных и милостивых, а частью – гневных. Они так искусно притворялись удивленными и, плача, жалели святого отца, не умевшего увидеть подобные чудеса, и увещевали его молиться по-своему (ежели он не может молиться на их лад), чтобы узреть все это, что Корнелиус охотно исполнил, но с единственной целью – открыть им глаза, дабы они познали, сколь ложны их божки, отчего они сами так обмануты, что принимают тьму за свет. Но те все продолжали свое представление и простирались ниц перед мнимыми богами и несуществующим дворцом, дважды ложными кумирами, а на самом деле – просто пред кучкой камней. Корнелиус поначалу подумал, что они смеются над ним, и упрекнул их во лжи, немедля указав на крест, воздвигнутый на скале и явленный здесь как верный знак всемогущества Господа Нашего, но злокозненные гилонги возразили ему, что это – только трещины, и нет в них ни смысла, ни значения, ибо они сложены ближними утесами, кои, в сущности, случайно встали так друг над другом – без какого-либо порядка и без участия Провидения; и так они громоздили Пелион на Оссу,[89] что святой отец был как оплеван таким ушатом грязи, словно разверзшаяся Земля вылила на него все свои нечистоты.
Тогда отец Корнелиус стал креститься, видя с печалью, что затея его обернулась полным провалом, а ведь он хотел показать им тщету их веры.
Оттуда, насколько хватал глаз, простирался чудесный вид на равнины и горы Тебета. Дальше к Востоку можно было заметить внизу прекрасную, цветущую и счастливую долину, где привиделись ему хлебные поля, дома и речка – и все это на такой головокружительной глубине, будто он заглянул на самое дно бездны. Однако он не мог ясно разглядеть эту долину, наполовину скрытую от него облаками, но спуститься туда показалось ему невозможным, ибо ее со всех сторон отделяла пропасть; вот почему святой отец был убежден что это невозможно. И все же провожатые уверяли его, что по снегу добраться туда можно очень просто, лишь бы сначала подняться на вершину, а. уж оттуда к оной долине ведет легкая дорога, что вьется вокруг горы уступами – и не по таким кручам, по каким им пришлось сюда взбираться. Святой же отец мыслил, что не похоже, будто там – Рай Земной, а просто еще одна деревня, каких тут много, только более цветущая, чем обычно.
А гилонги все продолжали лгать и притворяться и говорили, как изумляет и горько печалит их то, что святой отец не видит их храма, ибо тогда надобно оставить всякую надежду достичь вершины и попасть в царство Шамбалу, коя, по их словам, открывается лишь тем, кого боги сочтут достойными чести лицезреть их жилище, где они привечают тех, кому хотят оказать почет и уважение и даровать отдохновение перед окончанием долгого пути. Но святой отец и не мог притязать на сей отдых, потому что не только не верил им, но даже не видел этого места.
Он был раздражен и раздосадован сильно, ибо его рассердило, что ему пришлось претерпеть столько бессмысленных тягот, и он испугался, не зная, что делать в таком месте, и боясь даже подумать о том, как вернуться в монастырь Гампогар – ибо скалы под ним казались ему столь крутыми, что были почти отвесны; так что он уж не понимал, как сумей, забраться так высоко, разве что каким-нибудь дьявольским колдовством, и тут же перекрестился; а затем стал умолять гилонгов немедля спустить его обратно, но они отказались, отговорившись своими молитвами. Сверх того, утратив свои иллюзии и утомившись от долгой дороги, святой отец торопился покинуть эту гору, ибо, как бы высоко он ни забрался, он оставался пока на среднем небе, каковое тем холоднее, ветренее и влажнее – из-за антиперистасиса,[90] как говорят философы, – чем ближе оно к вышним сферам; и вот теперь его окутывали облака, мучил ветер и засыпал снег, а гилонги как будто ничего не замечали. Корнелиус думал, что непременно погибнет, если надолго задержится в этих местах; но не мог и помыслить о том, чтобы идти одному, без их помощи. И тогда святой отец спросил себя:
Как выбрать верный путь?
Вопреки тому, что я, кажется, заметил его после пещеры, теперь я не мог этого сказать. Я вытащил из кармана блокнотик с кроками, чтобы бегло набросать чертеж, но облака вернулись слишком быстро.
Мне хотелось обсудить это с Клаусом, но он уже спустился к палатке. Когда я присоединился к нему, он сверялся с какой-то таблицей: шестьдесят четыре метра, – сказал он.
Я непонимающе посмотрел на него.
– Да, шестьдесят четыре метра. Камень падал больше четырех секунд, прежде чем мы услышали звук. Согласно Валло, это соответствует расстоянию по вертикали не менее шестидесяти четырех метров.
На следующий день погода улучшилась, и наконец-то стало похоже, что эти ребра хоть куда-то ведут. Ледник был разорван невероятным количеством трещин – настоящий ледопад, сплошные сераки, – мы никогда не видели ничего подобного. Справа от ледника должна была находиться Сертог. А перед ней – то, что ее скрывало: гора с почти горизонтальным срезом, подпирающая угол ледника каменным столбом – скалой, прорезанной отвесным и очень узким кулуаром, который постепенно заворачивал направо, к снежнику – сначала вздыбленному, перемежаемому острыми шпорами торчащих отрогов, но затем совершенно гладкому; и наконец снежный склон выводил прямо к изящной вершине Сильверхорна, опоясанного вереницей ледяных наростов. Еще правее путь перекрывали сераки и скалы. Но между ними шел этот снежный скат, отделенный от внутреннего ледника зубцами краевых трещин, он выглядел удивительно чистым и спокойным. Сейчас он представлялся мне наиболее подходящим.
