Агнета Плейель - Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля
Здесь были и вулканы, и увешанные странными плодами доисторические деревья, и цветы. Абель думал о бесчестье Оскара и о своей любви к нему. Он работал целый день. Несколько раз Абель выходил в кладовую, чтобы отыскать там кусок селедки или огурец, а потом возвращался к холсту. И все это время его преследовал пьянящий запах смерти. Однако получившееся в результате полотно жило.
Абель отложил кисти и залюбовался картиной. Он сам не мог понять, чем она ему нравится, но она не походила ни на что встреченное раньше. Ни один человек на свете не должен был увидеть этой работы. Глухонемого это касалось в первую очередь.
Краски пылали в закатном свете. Абель сел на отцовский стул. Когда солнце село, комната наполнилась серебристым светом, и наступила белая ночь. Абель устал, как после тяжелой физической работы. Он надеялся, что Оскар, как и обещал, пробудет на чужбине не меньше четырех-пяти лет. До его возвращения Абель должен повзрослеть.
Он убрал масло и краски. На другом берегу все еще играл аккордеон. Там танцевали.
Остальное время занимали плафоны, стены и их поверхности, орнаменты, анатомия и человеческое тело, история живописи и архитектурных стилей.
Помещение было погружено в серые сумерки, потому что расположенные высоко мансардные окна пропускали недостаточно света. Углы, вплоть до потолочных балок, утопали в тени. Постоянно гуляли сквозняки, особенно зимой. Холодный ветер проникал в щели между широкими половицами. Говорили, что раньше на чердаке хранили зерно, только потом его перестроили под мастерскую. Ученики сидели каждый за своим мольбертом или с этюдниками на коленях.
Их умы занимала проблема перспективы, принципы копирования и стилизации. Молодые люди готовились стать усердными служителями искусства и хранителями традиций. Бушевавшие в Академии битвы их не трогали. Иногда в мансардное окошко стучал дождь, и стекла запотевали, от чего в мастерской становилось еще темнее. Осенью и зимой юные художники не снимали верхней одежды.
И сейчас они работали в пальто и объемных свитерах грубой вязки, некоторые – в варежках, нахлобучив на головы меховые шапки. Берлин и Париж, не говоря об Италии или Греции, были далеко. Юные художники походили на полярников. Когда дождь прекращался, становилось слышно, как их карандаши царапают бумагу.
Время от времени ученики отрывали глаза от этюдников и поднимали головы к столу в середине комнаты, на котором сидела полноватая натурщица, одетая Дианой. За спиной у нее висел колчан со стрелами, а одна рука была отведена назад, словно женщина целилась из невидимого лука. Ткань тяжелыми складками ниспадала к ногам, обутым в меховые унты. И именно эти складки, а не сама дама представляли для живописцев наибольший интерес.
Между тем натурщица уже была порядком простужена и то и дело шарила за поясом, куда заткнула носовой платок.
Когда она сморкалась, пышные плечи вздрагивали, а потом шаркала по полу ножка стола. Наконец в комнате раздался звонок, женщина спустилась со стола и, набросив на плечи жакет, поспешила к камину.
Художники тоже оставили мольберты и встали со своих мест, чтобы размять ноги и растереть окоченевшие пальцы. Они принялись шарить в карманах в поисках курительных трубок и все громче переговариваться. Наконец в ателье появился мастер, коренастый чернобородый человек с круглым животом. Он фланировал между рядами молодых людей, отпуская комментарии, давая советы, просто подбадривая.
Впрочем, в классе декораторов работали и две женщины. Одна из них, темноволосая и эмоциональная, даже курила сигару. Это была бесстрашная девушка, которая на все имела свое мнение и не считала нужным его скрывать. Она рисовала резкими, уверенными штрихами. В целом же девушки держались сами по себе и на перерыв обычно выходили в коридор, где у оконной ниши делили свои бутерброды.
Но сейчас темноволосая читала вслух текст о Диане – которую, ко всему прочему, называла Артемидой, так как ставила греческое искусство несравнимо выше римского и итальянского. Она и сама успела побывать в Греции, которая в ее рассказах представала страной античной культуры, с ландшафтами, кишащими обнаженными божествами, и лордом Байроном – которого она цитировала по-английски, – до сих пор переплывавшим Босфор.
Абель слушал вполуха. Слова «Манфред», «Мазепа» и «Каин» ни о чем ему не говорили. Он чувствовал себя необработанным куском гранита, который долго еще придется шлифовать, прежде чем он станет годен для самой нижней из ступеней храма искусства.
Тем не менее время от времени Абель поднимал глаза на другую ученицу в группе декораторов. Она сидела наискосок от него, так что он видел ее почти в профиль. Как и остальные, эта девушка была старше Абеля на четыре или пять лет. Ее звали Эстрид.
Да, Эстрид занималась с ним тогда в классе декораторов.
Абель смотрел на ее маленькое лицо и тонкие запястья, мелькавшие в рукавах шерстяной кофты. Волосы девушки были собраны в узел, однако на тонкой, бледной шее темнело несколько прядей. Серые глаза смотрели серьезно.
Абель хотел поймать ее взгляд, поразивший его своим спокойствием. О, эти озера не знали ни бурь, ни подводных течений! Они всегда оставались ясными и походили на два маяка, освещавших путь своей обладательнице. Абель обратил внимание на чистый, детский лоб и то, как Эстрид время от времени поводила плечами, словно ежась от холода, но не внешнего, а шедшего откуда-то изнутри.
Да, все выглядело именно так, будто Эстрид мерзла и ей требовалось прилагать усилия, чтобы сохранить тепло. При этом от нее веяло спокойствием, и она была красивой, как женщины на полотнах голландцев из Делфта или портретах, которые мог бы написать Сульт, если бы отдал должное этому жанру.
Работала она осторожно, вдумчиво, как будто вслед за глухонемым видела в карандашном рисунке прежде всего насильственное нарушение белизны листа. Она прикасалась к бумаге с нежностью, ее орнаменты и виньетки походили на негромкую музыку – словно одинокая флейта звучала в пустой церкви. Линии не прерывались, подчеркивая выступы арочной лепки или колонн.
При этом ее работы отличались особой четкостью контуров. Этюды Эстрид узнавались с первого взгляда, подписывать их было излишне.
Даже ее Диана, которую Абель сумел разглядеть за широкими рукавами шерстяной кофты художницы, показалась ему особенной. Набросок вышел небольшим и располагался с краю листа, а не посередине. Эстрид игнорировала громоздкость модели, выглядящей на иных рисунках карикатурно. Она сосредоточилась на основной задаче: классических складках ткани у ног богини. Меховых унт также не было. Босые ноги Дианы Эстрид словно срисовала с одного из гипсовых слепков, хранившихся в высоких шкафах в коридоре школы.
И все-таки так могла видеть только Эстрид.
Абель восхищался ее независимостью. Казалось, Эстрид не нуждалась даже в модели: все необходимое для работы она имела внутри себя и заранее знала, как это должно выглядеть на бумаге. Она словно ткала гобелен из собственных впечатлений. Абель и сам часто бунтовал против школьной манеры преподавания, отличавшейся особым консерватизмом и негибкостью. Но в работах Эстрид уважение к традиции сочеталось с творческой свободой – и в этом состояла ее загадка.
Абель часто думал об этой девушке. Он не просто восторгался ею, он почитал ее почти как святую и стыдился перед ней своей неотесанности. Школьные порядки унижали Абеля и доставляли ему немало огорчений. Но что такое была эта школа, в конце концов? Гудящий улей. Грипсхольм, вот где кипела настоящая работа!
Эстрид обернулась, почувствовав на себе его взгляд. Она посмотрела ему в глаза и покраснела. Румянец полыхнул и пропал, и девушка снова отвернула лицо. В движении она походила на ящерицу или испуганную птицу.
В этот момент Абель уловил ее аромат – свежий, с кислинкой, напоминающий запах заячьего щавеля в весеннем лесу. Абель наклонился вперед, придерживая на коленях этюдник. Но в это время темноволосая закончила свой доклад о Греции и Мазепе – что, собственно, было общего у этого украинца с греками? – а натурщица снова взобралась на стол. Абель вернулся к своей Диане.
Он разглядывал рельеф ее фигуры, со всеми его изгибами: мощный подбородок, полные плечи, линию груди и бедер. Ниспадающая складками ткань получилась у него, пожалуй, хуже всего. До сих пор Абель находил свой рисунок удачным. Теперь он казался ему бесформенным и слишком плотским. «Бить надо за такую работу», – подумал он.
Во второй половине дня серые сумерки в комнате сгустились. Грифели царапали бумагу. Натурщица кашляла, от чего ножка стола шаркала по полу. Но Абель ничего не замечал: он видел перед собой только изящную шею Эстрид и чувствовал только одно непреодолимое желание.
Больше всего на свете ему хотелось расшнуровать ботинок Эстрид и посмотреть, какие у нее ноги.
