Сильвен Жюти - Запах высоты
Он не спеша продолжает подъем. Кулуар – не отвесный. По левой стороне в самых подходящих местах (там, где скала выглядит наиболее надежной) Уго устанавливает крепеж для страховки: два крюка, или один скальный крюк, или один ледовый, каждый раз пропуская через них веревку. Иногда он обвязывает веревкой какой-нибудь скальный выступ, сначала испытав его на прочность. Его семимиллиметровая веревка – оранжевая и флюоресцирующая: так он может быть уверен, что легко отыщет свою страховку. Будет нужно – он ее где-нибудь бросит, если будет убежден, что там ее не слишком засыплет снегом.
Он всегда должен иметь возможность спуститься: даже в метель, даже ночью, даже если у него совсем не останется сил. Единственное, что его беспокоит: если снега навалит слишком много, ему, возможно, придется ждать, пока кулуар очистится от свежевыпавшего снега. Ладно, там будет видно. В этих-то вопросах Уго разбирается.
Поздним утром он достиг смешанного участка: лед и скалы. И везде оставлял мотки веревки: каждый – по пятьдесят метров.
А вот и гребень. Вот Кар.
Это фон Бах дал ему такое имя. Впрочем, перевал ничем не напоминал ни сероватый известняк цирков Карвендела, ни долину Кама на Эвересте, окрещенную так Мэллори,[84] ничем не походил он и на ущелья, оставленные Уэльсу в наследство древними ледниками. Единственной объединявшей их общей чертой было то – довольно странное – впечатление бесконечности и в то же время замкнутости, которое они производили.
А там, за перевалом, уже поднималась стена Сертог. Уго удивлен: ребро Шу-Флер,[85] пройденное в 1913 году, выглядит трудным, даже очень трудным – слишком трудным для экспедиции 1913 года.
Другая сторона склона, по которому он должен спуститься, чтобы добраться до Кара, более крутая; это – скалистая и довольно высокая стена. Уго выбрал заметный издалека контрфорс[86] и установил там страховку. Она как раз доходит до низа этой скалы; а оттуда – еще двадцать метров и краевая трещина до самого ледника. Уго спускается в Кар и устраивает палатку – в месте, которое кажется самым надежным: в стороне от возможного схода лавин, прямо посередине цирка.
Второй лагерь Мершана, должно быть, находится где-то рядом.
Он оставляет в палатке принесенные им припасы и снаряжение, включая печку и спальник. Рюкзак теперь совсем легкий. И намечает дальнейший путь: единственный, который, похоже, подходит для одиночки – тот же, что и в 1913 году.
Первая ночь на высоте. У Уго немного побаливает голова. Это – нормально: ему еще нужно акклиматизироваться.
Возвращение на следующий день проходит гладко и без проблем. Карим рад его снова увидеть. Они обнимаются. Карим молился за него. Уго доволен, что удалось найти такой надежный маршрут. Он боялся, что придется пробираться по ледопаду и бороться с такими опасностями, где слишком велика роль случая. Вечером он выпьет полбутылки калифорнийского вина и в шутку предложит его Кариму; тот, разумеется, откажется.
Они оба привыкли к подобным шуткам, ставшим уже привычным ритуалом. Так проявлялась их неподдельная дружба.
Уго уже дважды поднимался по Гурглу в свой следующий лагерь. Он оставил там припасы, снаряжение, веревки, горючее для печки. Это – самое важное: он знает, что может выдержать несколько дней без еды, но не без питья. Он должен чувствовать себя в безопасности. Наконец он рискует забраться повыше – но пока еще не на вершину: лучше устроить еще один склад на высоте – на контрфорсе. А потом, чтобы получше акклиматизироваться, взбирается на Сильверхорн – великолепный снежный гребень. Оттуда уже можно разглядеть весь маршрут целиком: ребро Шу-Флер, седловина Ветра, другое ребро, ведущее на самый верх, и золотой «жандарм». Сама вершина скрыта за этой золотой скалой.
Ночь полнолуния в Каре. Призрачные тени горных вершин ложатся на ледник, сливаясь с островерхими ледяными глыбами сераков.
Луна светит ясно, Уго просыпается и выходит из лагеря. Он движется вдоль огромных поперечных трещин, даже не включая свой налобный фонарь. Снег скрипит, когда он пробивает наст «кошками».
Рассвет застает его у подножия контрфорса. Его надо пройти быстро, осколки упавших сераков показывают, что тут по правому кулуару сходят лавины. Выше он будет в безопасности.
Вон там. Надежная скала: камни и снег, смешанный участок. Как раз то, что нравится Уго. Он легко проходит его – без труда «переплывая» с одного скалистого «островка» на другой. И скоро горизонт распахивается во всю ширь. В центре Гималаев клубится далекая синяя туча, вглядываясь в которую Уго тщетно старается угадать силуэты знакомых гор. Он поднимается быстро. Он чувствует себя в форме. Уго доволен, он знает, что такое радость, какую испытывает каждый человек, занятый своим делом, – та самая радость, какая знакома и флейтисту, и машинистке, и жнецу. Иногда он переводит дыхание, останавливается, вонзает в снег ледоруб и, опираясь на него обеими руками, оборачивается назад: весь мир лежит у его ног – нагой и пустынный, каким он был до появления человека. Уго ощущает себя Адамом: этот мир, весь мир, который он может сейчас обнять одним взглядом, принадлежит ему. Он прокладывает пути и дает имена.
За исключением тех имен, что дали задолго до него: вон там, у него за спиной, остался расцвеченный яркими красками Сильверхорн, он сияет как Альпенглех из его детства.
Но Лица он пока не заметил.
Уго проходит склад со своими припасами.
Ребро Шу-Флер и правда опасно: карниз очень ломкий. Он поражен до глубины души. Конечно, сегодня, при его нынешнем снаряжении, это – детская игра. Но в 1913 году…
Днем он добирается до небольшого перевала, он называет его Коллю. Скальная стена образует тут выступ, почти нависая над котловиной. Он берется за ледоруб и принимается освобождать площадку от мешающего ему льда и снега, из-под которых внезапно показываются обрывки серой, присыпанной снегом ткани.
Уго становится страшно. Вот так. Этого он и боялся. Никакой это не Коллю, это – четвертый лагерь Мершана. Он снимает рюкзак и подходит ближе.
Стоит ему потянуть полотно, как оно тут же рвется. Он продолжает чистить снег ледорубом. Потом – скалывает лед. Вскоре он, еще не видя, уже угадывает, что ждет его там внутри, подо льдом. Он вытаскивает кусочки перкали, она рассыпается в пыль.
Уго не раз уже видел в горах погибших; одни ломали кости, падая с высоты в сотни метров, других собирали по частям: без разбора, не пытаясь понять, что складывается в мешок. Падение – и раздробленные ударом, разорванные на куски тела, размозженные черепа, распоротые животы, вывернутые внутренности, изуродованные лица: ужас этого зрелища в некоторой степени уравновешивал ужас смерти. Подавляя отвращение, он нарочно смотрел им прямо в лицо, он хотел быть уверенным, что способен справляться с другими смертями. Но он не ожидал того, что сейчас увидел: прекрасно сохранившиеся, легко узнаваемые лица Георга Даштейна и Максимина Итаза. Они – совершенно спокойны, красивы, лоб пересекает едва заметная морщинка озабоченности. Глаза Даштейна открыты; Итаз же как будто спит.
Они умерли от изнеможения, здесь, в своей палатке: замерзли, навсегда устремив глаза навстречу какой-то непостижимой тайне. И вот этот опустошенный, лишенный какого бы то ни было беспокойства, не искаженный ни болью, ни восторгом искупленья, этот безмятежный, ничего не выражающий взгляд был хуже всего. Словно они, подумал Уго, ускользнули от агонии, не почувствовав приближения конца; они как будто уснули, мирно почив в своей постели; и одна эта мысль лишает смысла постигшую их судьбу.
Уго остановился, задумавшись. Он, который никогда не колебался, теперь колеблется. Другого места здесь не найти. Слишком поздно, он не может идти дальше: ему придется ночевать рядом с ними.
Но нет, он предпочитает спуститься по фронтальной стене. Что ж, тем хуже, возвращаться этим путем – тяжело. До поздней ночи он устанавливает и связывает страховки в неверном свете закрепленного на каске фонарика, который качается в такт его движениям, шаря по голым скалам.
Он правильно сделал. С раннего утра повалил снег. Уго проснулся от завывания ветра. Настоящая буря; а что бы с ним стало там, наверху, лицом к лицу с двумя трупами?
Двигаться дальше было нельзя: Уго остается только одно – сидеть и мечтать, размышляя о странностях жизни. В любой критической ситуации, даже в сердце бури, Уго всегда сохранял драгоценную способность думать о чем-нибудь постороннем – о себе. Его жизнь – сама по себе загадка, и то, что люди принимали ее как данность, всегда его изумляло. Он хорошо помнил свое детство:
Лицом к солнцу, —
так Уго прожил всю свою юность после переезда к zio.
Окна гостиницы zio выходили на запад, к склонам горы, увенчанной высокой снежной шапкой: ее серые стены были исчерчены горизонтальными полосами скальных пород и вкраплениями более светлых пятен – снежников и ледников, – которые поднимались чуть выше редких, обглоданных баранами травяных склонов; поначалу это зрелище ничего ему не говорило, но затем мало-помалу он начал привыкать к нему и тогда постепенно научился замечать малейшие изменения.
