Жан-Мари Гюстав Леклезио - Женщина ниоткуда (сборник)
Этим утром я рано пришла на аллею Настурций. Сегодня хороший осенний день с ясным небом. Но уже чувствуется зимний холод – лед в водостоках, резкий ветер на шоссе. Я быстро шагаю, засунув руки в карманы ветровки, наклонившись под тяжестью своего рюкзака-ранца. Как всегда, когда я ухожу из лагеря, беру все свои вещи с собой. Если живешь в подобном месте, никогда не знаешь, сможешь ли вернуться туда вечером. Все мои пожитки – это смена белья, косметичка, носовые платки, пакет тампонов, кое-какие незначительные бумаги и единственная книга, потрепанная и грязная, которую я ношу с собой всюду, – «Пророк» Джебрана[41]. Я ее взяла когда-то с книжной полки Хакима, ничего ему не сказав, и не спрашивайте, почему именно эту книгу, а не другую. Я ее читаю маленькими порциями, она похожа на песню, я читаю и засыпаю. Однажды, когда меня остановила полиция, они посмотрели книгу и женщина спросила: «Ты что, мусульманка?» Я ничего не ответила, только улыбнулась: с каких это пор интересуются моей религией? Тогда у меня еще не было капитанского револьвера, иначе меня бы не выпустили из комиссариата. Но сейчас я сжимаю в руке этот маленький металлический предмет и убыстряю шаги. Я знаю: все должно решиться сегодня. Я не могу тянуть до следующей зимы.
Дом застыл в ленивой тишине. Даже птицы молчат. Я стою на щебне аллеи и смотрю на закрытые окна. Может, кто-нибудь решится на меня взглянуть? А если эта женщина, Мишель, Габриэль, как ее там, уже меня увидела и позвонила в полицию: «Приходите скорее, по-моему, она вооружена. Я боюсь, эта девица мне угрожает, она уже лежала в психушке, ее выпустили, или она сбежала, это опасно. Нет-нет, я ее не знаю, никогда раньше не видела, имени тоже не знаю. По-моему, она просто сумасшедшая, бродяжка, она живет в лагере у шоссе, болтается по городу с цыганятами, ну, с теми, которые попрошайничают и срывают сумки».
Внезапно я чувствую страшную усталость. До чего же утомительно каждый день приходить к запертому дому и всего-то видеть промелькнувшую тень. Я сажусь на землю, прямо на щебенку, и ставлю рюкзак рядом. Сегодня лжи придет конец. Сегодня все должно проясниться, а потом исчезнуть. Как лампочка: за секунду до того, как перегореть, она вспыхивает особенно ярко.
Это насыщенное время, оно не движется, или, точнее, в нем выделяется каждая частица, каждая крошка, словно я проживаю жизнь муравья. Я вижу каждый камешек, белый, прямоугольный, айсберг в ледяном море. Прожилки мертвых листьев, травинки, уцелевшие вопреки гербицидам, куски мертвого камня, разбитого стекла. По ясному небу медленно плывут облака, похожие на парусники. Они так далеко от земли. Когда-то в Такоради я смотрела, как они пересекают небо над садом, я ложилась на землю, а они двигались медленно и легко вслед за ветром с моря. У нас с Биби была игра давать облакам названия: кит, тукан, белое страшилище, серое страшилище, ведьма, обезьяны. Как будто я навсегда осталась лежать на садовой земле на другом конце света, в Африке. Что-то должно случиться, именно сейчас, чтобы прервать мое выдуманное существование. В моей жизни должна начаться новая эпоха.
Сначала они пришли в лагерь, чтобы всех оттуда выселить. Кажется, они объявили: город больше не желает терпеть бродяг. Рада все организовала. Собрали вещи, взрослых и детей увезли в полицейских машинах куда-то, где у всех будут приличные комнаты и туалеты. Потом они пришли за мной, очень тихо. Ни сирен, ни криков, вообще никакого шума. Спокойно и неторопливо, словно ступая по песку или ковру мха. Две женщины, двое мужчин. Иногда полицейские – мужчина и женщина, изображая влюбленную пару, ходят по городу, чтобы изловить всякую мелкую сошку. Но эти не притворяются. Они говорят. Они что-то просят. Что им нужно? Ах да, моя игрушка. Вот что они просят. Все на свете хотят мою игрушку. Я им улыбаюсь. Я улыбаюсь молодой женщине, стоящей передо мной. Солнце освещает ее лицо бронзового цвета. Глаза у нее такие кроткие, не то что у Рады. Она оттуда, из моего города, из Такоради, или из соседних мест – Кейп-Кост, Эльмины. Я вспоминаю, что встретила ее, когда моя тетя возила нас с Биби в бывшую тюрьму для рабов. Это возле форта, там узкие переулки, а дома из кирпича и толя. Она стояла в тени крыши и смотрела на меня. Совсем малышка, с пухлыми губами, с глазами, широко раскрытыми от страха. Я дала ей конфет. «Не бойтесь, мадемуазель. Меня зовут Рамата. Мы пришли вам помочь. Пожалуйста, дайте мне ваше оружие». Я ей улыбаюсь, мне хочется крепко обнять ее, как будто мы встретились после долгой разлуки. Мне нравится ее имя, оно африканское. Я медленно протягиваю револьвер, она его берет и отдает стоящему рядом полицейскому. «Пойдемте с нами, мадемуазель, мы о вас позаботимся, не бойтесь». Я иду рядом с Раматой, она не захотела, чтобы на меня надели наручники. Я опираюсь на ее руку, как старушенция, иду медленно, маленькими шажками, под ногами скрипит гравий, на морском берегу колышется песок.
Я вернулась. Я считала, что это совершенно невозможно. Я не верила, что когда-нибудь снова увижу Африку. Я думала, что умру, так больше и не повидав эту землю, этот свет, не подышав этим воздухом, не попив этой воды. Если уезжаешь, как я, будто нищая, без документов, без багажа, разве надеешься когда-нибудь вернуться? Уезжаешь, и все. Нельзя быть туристом в стране, где ты родился, или рос, или где тебя предали. Я не знала, что это возможно. Я об этом никогда не думала.
Но прежде всего надо было начать существовать официально. Поскольку я при себе ничего не имела, пришлось изобрести место рождения, дату, найти свидетелей, тех, кто дал мне имя и фамилию. Все устроила Рамата. Она связалась с мадам Кросли, с насельницами монастыря Непорочного Зачатия в Такоради, она звонила даже Шеназ и месье Баду в Бельгию. Так как я не хотела носить эту фамилию, Рамата ввиду предстоящего удочерения записала меня как Кросли. Бумаги были составлены кое-как, датировались задним числом, каких-то подписей не хватало, цифры придумывались на ходу, но все равно дело пошло, закрутилось, и в конце концов суд по гражданским делам все утвердил. А способ вернуться в Африку придумала для меня Биби. В больницу Такоради требовались помощники-добровольцы. И я поехала.
В нашей группе люди из разных стран. Французы, англичане, корейцы, американцы, даже одна австралийка. У большинства, как у меня, нет никакого медицинского опыта. Мы носим зеленые нейлоновые халаты, такие же шапочки и прозрачные бахилы. Живем по четыре человека в комнате, в доме страшно жарко, и на всех один душ. Вечером мы выходим на газон, курим, чтобы отогнать москитов, и немного общаемся. Каждый называет свое имя, но никто никогда не спрашивает: «Почему ты сюда приехал? Что делал раньше?» Как будто все только что вышли из тюрьмы. Хирург – уроженец Ганы, его зовут доктор Деджо. Когда я сказала, что родилась здесь, он воспринял это как шутку. Он говорит на безупречном английском, с типично британским произношением. Но, судя по следам надрезов на щеках, он из народности га. А может, акан.
Больница находится далеко от моря, по дороге в Таркву. По воскресеньям мы отправляемся на автобусе в город. Другие девушки обычно прогуливаются по центру, а я беру такси и еду на пляж. Я не пыталась отыскать наш дом. После войны ничего не осталось. И пляж полностью изменился. А может, у меня плохая память. Там, где раньше на просторную полосу белого песка свободно набегали волны, стоят крытые толем бетонные домики – жалкие подобия бунгало на фешенебельных английских курортах. Вместо рыбацких пирог – гондолы и водные велосипеды. На железном причале теснятся последние пеликаны. По небу, скрывая горизонт, тащатся низкие облака. Похоже, что Такоради больше никому не нужен, любители моря и серфинга отправляются в Кокробит.
До возвращения в Таркву еще есть время. Я сажусь и смотрю на море. Наверно, недавно тут была буря, волны выкатывают на песок свои желтоватые тела, да и пена не совсем белая. Но я узнаю знакомый запах, он вызывает дрожь и глубоко проникает в меня, прямо в мозг, запах одновременно нежный и едкий, не связанный ни с чем мирным и цивилизованным, запах необъяснимого насилия. Это первое, что я почувствовала, когда появилась на свет. У меня еще не было глаз, но я широко раскрыла ноздри, вдохнула запах моря, и он так и остался во мне. Не важно, где меня зачали, в какой жалкой лачуге моя мать приняла семя отца. Может, в одном из этих ужасных обшарпанных бунгало, когда на бетонной эстраде отеля убогий оркестр калечил музыку в стиле регги? Зато я знаю место моего рождения – это больница, где я сейчас работаю. Тогда она еще не была официальным центром гуманитарной деятельности (medecinsdumonde.org), а просто деревенской больничкой, где трудились монахини из конгрегации Непорочного Зачатия, несколько ирландок, несколько нигериек, английский врач-пенсионер. Я прошла по всем палатам. Самая старая служит теперь складом медоборудования – коробок с лекарствами, шприцев, капельниц, пластиковых мешков с плазмой. Там стоит большой допотопный холодильник с ржавой ручкой, он урчит, а иногда кашляет. Окно выходит на двор, окруженный лимонными деревьями. Конечно, когда я родилась, я ничего не видела ни тут, ни на пляже. Я жила, как брошенный зверек, в двухместной колыбели, со сжатыми кулаками и сжатым сердцем, я только и могла, что сосать и пачкать пеленки, пока кто-то из семьи Баду не пришел и не забрал меня. Но сейчас какое все это имеет значение?
