Джошуа Феррис - И проснуться не затемно, а на рассвете
– Что такое?
Она вручила мне айпад. Опять Твиттер:
Есть такие уровни подавления, которые даже на современном этапе истории никого не удивляют, всплывая на поверхность.
Я поднял голову.
– Если ты спрашиваешь, о каком подавлении идет речь, Конни, то я не знаю, честное слово. Геноцид? Тайный заговор? Это может значить что угодно!
– Да нет, я про другое. – Она показала пальцем на нужное сообщение. – Вот, читай.
Представьте себе народ столь глубоко обездоленный, что они завидуют даже участи евреев.
– Ого, – сказал я.
– «Представьте себе народ столь глубоко обездоленный, что они завидуют даже участи евреев»? – прочитала вслух Конни, дабы показать, что ничего не понимает и ждет от меня помощи.
– Ну сколько можно повторять? – воскликнул я. – Это не я пишу! Не я!
– О ком это?
– Понятия не имею.
– При чем тут евреи?
– Понятия не имею.
– Разве есть на свете народ с более незавидной историей?
– Понятия не имею! Понятия не имею!
Она ушла. Через несколько минут я подошел к ее столу.
– Ты ведь не станешь рассказывать об этом дяде?
– Дяде?
– Он вряд ли поймет.
– Ты сейчас про какого дядю?
– Про Стюарта. Да про любого, в общем. Но про Стюарта особенно. Нутром чую, ему это не понравится.
– Что?
– Ну, твит. Который ты мне только что показала. Про обездоленный народ. Он это не оценит.
– А тебе какое дело? Пишешь же не ты!
– Да, но подписано-то моим именем. Что он подумает, когда увидит мое имя под этими словами?
– Что это ты написал.
– Вот именно.
– А тебе не кажется странным, что сначала ты как одержимый изучал историю еврейского народа, а тут вдруг кто-то от твоего имени сравнивает историю своего народа с нашей?
– Во-первых, мне не нравится формулировка «как одержимый». И почему «вдруг»? С тех пор как я читал книги об иудаизме, прошло немало времени.
– Но все равно странное совпадение, не находишь?
– Нет. Что случилось, то случилось. Я тут вообще ни при чем!
– А потом ты подходишь ко мне и просишь не рассказывать об этом дяде, хотя я и не думала рассказывать. Все-таки это немного странно, Пол.
– Знаешь, я бы предпочел, чтобы на работе ты называла меня «доктор О’Рурк».
– Почему ты меняешь тему?
– Я не меняю тему. Я реагирую на твои слова.
– Почему ты не хочешь, чтобы дядя Стюарт знал про Твиттер?
– Потому что твой дядя Стюарт и так думает, что я антисемит. Во что он скорее поверит – в то, что кто-то притворяется мной в Интернете, или в то, что у меня опять крыша поехала?
– А когда у тебя ехала крыша? – спросила Конни.
Я вернулся к пациенту.
Кто такие ульмы? – спросил я. – И не мог бы ты прекратить оставлять в Твиттере сообщения от моего имени? Конни подозревает, что это делаю я сам.
Он ответил:
Кто такая Конни?
Конни – офис-менеджер нашей клиники, – ответил я. И тут же отправил вдогонку второе письмо:
Что значит «кто такая Конни»?! Ты прекрасно знаешь, кто такая Конни. Никто не называл ее офис-менеджером, пока ты не создал сайт нашей клиники. Она – не офис-менеджер. У нее одна-единственная должностная обязанность: выписывать пациентам карточки с датой и временем следующего визита.
Вот объясните, зачем я вообще это написал? Однако мне и этого показалось мало, я отправил следом еще одно письмо:
Нет, вру. Недавно я сидел на ресепшене и наблюдал за ее работой. Выяснилось, что она выполняет кучу всяких обязанностей. Одновременно может делать хоть десять дел. Глядя тогда на Конни, я подумал, что мы работаем без заминок во многом благодаря ей.
Стоило мне нажать «Отправить», как я пожалел о написанном. Да что со мной такое? Я не обязан перед ним оправдываться!
А ей ты об этом говорил?
Нет.
Нет! На одно слово больше, чем следовало написать!
Может, надо сказать?
Может.
Так почему не скажешь? Ты в кои-то веки что-то заметил. Это огромное достижение, Пол. Сохранить наблюдательность, восприимчивость к повседневным мелочам – самое трудное в наши дни. Но твой успех ничего не стоит, если ты не поделишься им с Конни. Незнающему простительно молчать; если же на человека снизошло озарение, а он по-прежнему молчит – это уже преступление.
Конни вошла в комнату как раз в тот миг, когда я это читал. Я как можно непринужденнее засунул телефон в карман.
– С кем ты постоянно переписываешься? – спросила она.
– Я не переписываюсь. Я читаю про вчерашнюю игру.
Снова вытащив я-машинку из кармана, я сделал вид, что читаю про вчерашнюю игру. Конни не шевельнулась.
– Они вчера не играли.
Я поднял глаза.
– Кто?
– «Ред Сокс». Они вчера не играли.
– А я не про «Ред Сокс». Я про другую команду. Мало ли на свете команд.
– Про какую?
– Какая разница? «Янкиз».
– Матч «Янкиз» вчера приостановили из-за дождя. После пятого иннинга.
– Это не значит, что никто не проанализировал первые пять иннингов, – сказал я и покачал головой, огорченный невежеством простых смертных.
– Матч «Янкиз» вчера не приостанавливали. Они играли с Чикаго и победили со счетом 18:7.
Я вышел из кабинета. Затем вернулся.
– Кстати, я хотел выразить тебе признательность за прекрасную работу. Счета, посылки, цветы на столе… Цветы всё меняют, ей-богу.
Ее глаза превратились в крошечные алмазы: она пыталась разгадать мои мотивы.
– С каких это пор ты обращаешь внимание на цветы?
Ну все, – написал я. – Больше я с тобой не разговариваю.
На следующий день сайт моей клиники изменился. На нем появились кантонменты 30–34 из Кантаветиклов – продолжение рассказа о сбежавших на гору Сеир амаликитянах.
«И царь Давид последовал за ними на гору Сеир, и поражал всех сыновей Амалика, всех четырехсот уцелевших. Выжил только один Агаг, царь Амаликитский: он спрятался за кипарисом и смотрел, что израильтяне сделали со всеми амаликитянами от Хацацона до горы Сеир. И громко плакал Агаг над племенем Амалика, окропившего кровью своей сухие скалы, и крутился на месте, и размахивал руками, как ивы при ручьях, и проливал слезы подобные дождю с неба».
И так далее, и тому подобное. Агаг рыдает, пока у него не заканчиваются силы, после чего проклинает израильтянского Бога, чье расположение пытался заслужить. «Что натворил ты, Бог Израиля?» – вопрошает он груду человеческих и верблюжьих трупов. Перед глазами у меня встала картина похлеще сражения при Энтитеме: волнующуееся море из мертвых тел, всюду оторванные руки, ноги, торсы и окровавленные головы (кровь уже начала запекаться на жарком солнце), а в самой середине стоит на коленях последний из истребленного племени. Он воздевает руки к небу и проклинает бога, которого действительно готов был обожествлять. «Разве не преклонили они колен пред тобой, и не служили тебе, и не искали твоей милости? – вопрошает он. – И разве не исполняли они всех твоих заветов, не перестали есть свиней и тушканчиков, не обрезали себя и не надели чистые одеяния? И разве не любил я дщерь твою, и не выучил ради тебя еврейский?»
И тут – ну надо же! – угадайте, кто явился Агагу «на облаке крови»? (Вообразить такое облако довольно трудно, но вы же знаете, как это бывает, семантика и все такое). Сам Бог, единственный и неповторимый. «Подойди сюда, – говорит Бог, – и ничего не бойся». Сейчас прям, так он и подошел. Агаг лежит, съежившись, среди кровавых тел и лихорадочно соображает (что странно для историй подобного типа, где пророк по первому дуновению небесного ветра способен понять, кто с ним разговаривает), то ли ему явился сам Бог, то ли, учитывая, сколько дерьма ему пришлось пережить, это первый задокументированный случай посттравматического стрессового расстройства в истории человечества. Сомневается он недолго: Бог настроен весьма решительно. «Ты узнаешь, что я Господь Бог твой, хранивший до сего дня молчание». А молчал он из практических соображений: чего ради лезть на рожон вместе с остальными богами – египетскими, хананейскими, филистимскими и так далее, и тому подобное – и бегать по земле Ханаанской, подливая крови в мясорубку или «чиня раздор меж враждебными племенами, чтобы потом пожать первые плоды их урожаев»? Почему Он попросту не стер остальных богов из людской памяти и не установил на земле мир, а в человеках благоволение – вопрос, который так никто и не задал. Однако всем становится ясно, что Он – единственный Бог, пришедший, чтобы спасти Агага от невзгод и лишений. «Подойди сюда, – говорит Он, – и я вступлю с тобой в вечный союз, и произведу из тебя великий народ. Но отврати людей своих от этих воевод, и никогда не делай врага из них от имени моего. И если будешь помнить ты о союзе, ты не исчезнешь. Но если ты сделаешь Бога из меня, и станешь мне поклоняться, и пошлешь за гуслями и тимпаном, чтобы пророчествовать о мыслях и замысле моем, и пойдешь сражаться, тогда ты исчезнешь. Ибо человек не может познать меня». Агаг долго упирается – мол, да какой из меня пророк, язык у меня не подвешен, люди смеяться будут и т. д. – но потом все же берет себя в руки и, первый ульм, спускается с Сеира. Он меняет имя (видимо, после встречи с Господом все так делают), становится Сафеком и собирает вокруг себя кучку единомышленников. Вместе они начинают странствовать по земле Ханаанской, спасенные от огненной геенны истории.
