Алан Силлитоу - Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник)
Фактом было то, что по мере приближения войны Фрэнки все чаще совершал свои «теракты», однако многие из них оставались незамеченными в напряженной и накаленной атмосфере последнего мирного лета. Он уводил свою банду на садовые участки и врывался в сараи, с маниакальным упорством разбрасывая всюду инструменты и семена, оставляя за собой пучки вырванных из земли хризантем. Его излюбленным занятием стало, выбрав какой-нибудь сарай, метать в него копье с такой силой, что железный наконечник насквозь пробивал тонкую деревянную стену.
Новизна обладания противогазом уже давно осталась в прошлом. Как-то раз Фрэнки вел нас в наступление через поле, в атаку в противогазах – он поклялся, что белое облако над лесом наполнено горчичным газом, который пустили фрицы из своих траншей на той стороне – и газовые маски так измочалились на марше, что каждую из них мы торжественно бросали в костер перед тем, как вернуться домой, предпочитая соврать, что мы их потеряли, а не показывать их изорванные ошметки.
Столько было разбито окон, перевернуто мусорных баков, порезано велосипедных шин и пробито голов в пирровых победах после наших рейдов – казалось, что он вдруг утратил полководческий талант – что Фрэнки стало опасно ходить по нашей улице. Засыпав немного табаку в одну из старых отцовских трубок – табак он брал из собранных нами для него окурков, – он прогуливался посреди улицы – как вдруг из подъезда выскочила разъяренная женщина с мотком бельевой бечевки в руках и принялась неистово его стегать.
– Я видела, как вчера ночью ты опрокинул мой мусорный бак, чертов дикарь, недоносок проклятый! Получай, получай, получай!
– Это не я, миссис, Богом клянусь, не я! – негодующе кричал он, прикрыв руками голову и удирая прочь от ее гнева.
– Еще раз подойдешь к моему дому, я тебя помоями окачу, сволочь! – рявкнула она ему вслед.
Отбежав на безопасное расстояние, он оглянулся – растерянный, злой, кипящий от возмущения. Он осыпал ее всеми известными ему грязными ругательствами и вбежал к себе домой, громко хлопнув за собой дверью.
Причиной «крушения» Фрэнки стала не только разразившаяся война. Отчасти это произошло потому, что романтическая сторона его характера стала проявляться иными способами, нежели игра в войну. Часто летними вечерами он стоял в конце нашей улицы и ждал, пока из ворот табачной фабрики начнут выходить девушки. Там их работало с пару тысяч, и человек пятьсот каждый вечер шли домой, чтобы попить там чаю.
Чаще всего он стоял там один в своих черных вельветовых штанах, штопаной куртке и отцовской рубахе без воротника, и если ему составлял компанию кто-то из прежних членов «банды», это нисколько не отражалось на его специфической манере знакомства. На нашей улице он свистел громче всех и развлекал этим девушек, шедших под руки парами или тройками.
– Привет, крошка! – выкрикивал он. – Как дела?
В ответ пожимали плечами, гордо вскидывали голову, хохотали или резко огрызались.
– Может, сходим куда вечерком? – кричал он, громко смеясь. – Как насчет в киношку прошвырнуться?
Иногда девушка переходила на другую сторону улицы, чтобы он отвязался, и тогда она удостаивалась шуточки «для избранных»:
– Эй, красотка, может, я как-нибудь к тебе в гости зайду, а?
В ответ, перемежаемые громким смехом, обычно следовали реплики вроде:
– Это обойдется тебе в пять фунтов!
Или:
– Ты псих, милый, ты ненормальный!
Или же:
– Встретимся у Гранд-отеля в восемь. Не забудь, потому как я точно забуду!
Это стало звездным часом его «взрослых развлечений». Он вел себя так, как полагается в его возрасте, делая то же, что и его ровесники, вот только слишком откровенно и напоказ. Эти несравненные ухаживания заканчивались в камышах, на болоте между рекой Лин и железной дорогой, куда Фрэнки изредка наведывался со своей бандой. Он шел один (подозванная свистом девушка сопровождала его только в мечтах) по неприметным тропкам, чтобы ловить головастиков, а потом залечь одному в потаенном местечке, где его никто бы не увидел, самозваным повелителем ив, кустов бузины и прибрежных дубов. Их этих походов он возвращался бледным и с глазами, затуманенными чувством вины и приятными воспоминаниями.
Тем летом он каждый вечер стоял на углу улицы, сперва вместе с «бандитами», а потом один, потому что его замечания в сторону проходивших мимо фабричных девушек становились все более двусмысленными. И вот однажды вечером появился полицейский и навсегда отвадил его от перекрестка. В то же самое время сотни тяжелогруженных грузовиков каждый день подкатывали к краю болота и сбрасывали туда щебень, пока тайное пристанище Фрэнки не скрылось под его толстым слоем, а поверх него вырос твердый фундамент еще одного здания табачной фабрики.
Я встретил Фрэнки на улице в то памятное сентябрьское воскресное утро, когда мои папа с мамой качали головами, слушая грустный голос Чемберлена, доносившийся из динамика в форме сердечка в нашем радиоприемнике.
Я спросил его, что он станет делать теперь, когда началась война, потому как думал, что ввиду его призывного возраста он пойдет в армию, как все остальные. Выглядел он вялым и печальным, и я решил, что это из-за только что объявленной войны, что он напустил на себя серьезность, как и подобает в подобных случаях, хотя сам я не принял все близко к сердцу. Еще я заметил, что он запинался, когда говорил. Он сел на тротуар, прислонившись спиной к стене какого-то дома, подсознательно догадываясь, что сегодня никто и не подумает лупить его бельевой бечевкой.
– Просто подожду призывных документов, – ответил он. – А потом пойду в шервудские егеря.
– А если меня призовут, я попрошусь на флот, – вставил я, когда не дождался от него очередного рассказа о подвигах его папаши в прошлую войну.
– Надо идти только в армию, Алан, – с глубокой убежденностью сказал он, вставая и вынимая из кармана трубку.
Он вдруг улыбнулся, и от его уныния не осталось и следа.
– Вот что я тебе скажу. После обеда мы соберем «банду» и отправимся на маневры к Новому мосту. Мне надо привести вас в форму, если уж началась война. Устроим маленькие учения. Может, кого из «содомских» встретим.
Когда в тот день мы маршировали, Фрэнки наметил план наших будущих действий. Когда нам исполнится шестнадцать, сказал он, и если еще продолжится война – а так и случится, потому что немцы – крепкий орешек, так его старик ему говорил, хотя, в конце концов, они проиграют, потому что их офицеры всегда посылали солдат впереди себя, – он отведет нас на городской сборный пункт и в одно и то же время запишет нас в одно подразделение. Вот так он, Фрэнки, сделается нашим ротным.
Мысль была прекрасная. Все дружно подняли руки.
Под Новым мостом простиралось чистое поле. Мы выстроились в шеренгу вдоль парапета и воочию убедились в том, как сильно разросся город. Выгоны и садовые участки были отрезаны от больших загородных полей бульваром, отходившим от новых домов в Содоме, по которому уже бежали машины и двухэтажные автобусы.
«Содомских» видно не было, и Фрэнки приказал троим из нас пробежаться по овражкам и лощинкам, чтобы разведать путь для остальных. Следующим пунктом шла стрельба по мишеням: на пень поставили жестяную банку, которую принялись сбивать камнями с пятидесяти метров. После фехтования и борьбы на железнодорожных путях появились шестеро «содомских», которых в конце быстрой и жестокой стычки захватили в плен. Фрэнки не захотел ни удерживать их, ни пытать, поэтому отпустил после того, как те принесли торжественную клятву на верность шервудским егерям.
В семь часов нас построили в колонну по двое, чтобы отправиться домой. Кто-то заныл, что уже поздно, и мы не успеем домой, чтобы выпить чаю, и Фрэнки единственный раз снисходительно отнесся к тому, что, как я помню, стало нарушением субординации. Он выслушал жалобу и решил срезать путь, поведя нас через узкоколейку, упиравшуюся в угольную шахту. Стоявшие на холме фабрики и грязные улицы сделались коричневато-желтого цвета, словно ночью разразится гроза, а тучи над городом приобрели розоватый оттенок, создавая ощущение гробового покоя, так что мы чувствовали себя беззащитными, как будто сидевший в далекой от нас будке путевой обходчик мог видеть нас и слышать каждое наше слово.
Один за другим мы перелезали через проволочную изгородь, а Фрэнки прятался в кустах и говорил нам, когда, как он думал, путь был свободен. Он отправлял нас вперед по одному, и мы перебегали через шесть путей, все еще согнувшись, словно миновали пулеметное гнездо. Между последней парой рельсов и изгородью нас останавливал полуразобранный вагон, служивший передвижной мастерской и складом инструментов. Фрэнки заверил нас, что в нем никого нет, но когда мы все перебрались через пути и кто-то побежал через поле к дорожке, я обернулся и увидел, как оттуда вышел обходчик и остановил Фрэнки, когда тот было бросился к изгороди.
