Деннис Лихэйн - Ушедший мир
«Цепочка должна прерваться», – шептал он, покусывая ее ухо. Он нежно гладил ее налившиеся груди, шлепал по лицу или щипал за шею, чтобы она оставалась в сознании, а тем временем у нее развивалась эклампсия[12]. И он не сомневался, что нет на свете женщины прекраснее этой, умершей через три часа и одиннадцать минут с начала родов.
Ее дитя, плод греха столь отвратительного, греха, отвергаемого всеми цивилизациями в истории земли, явилось на свет мертворожденным, и глаза у него были зажмурены от ужаса перед тем, что ждало его впереди.
Ленокс откинулся на спинку стула и расправил заглаженные стрелки на брюках.
– Знаешь, почему я не верю в привидения? Это скучно.
– Что?
– Это скучно, – повторил Ленокс. – Быть привидением. Представь себе, как приходится проводить время. Заявляешься в три часа ночи в место, к которому ты больше не имеешь отношения, до смерти пугаешь кошку или, скажем, хозяйку, после чего растворяешься в стене. Сколько времени это занимает – секунды? А что делать в оставшуюся вечность? Ведь, как я уже сказал, если веришь в привидения, значит веришь в загробную жизнь. Должен верить. Это неразделимо. Нет загробной жизни, нет привидений, и все мы просто падаль, корм для червей. Но если есть привидения, есть загробная жизнь, духовный мир. И что бы ни происходило в этом духовном мире, или на небесах, или в чистилище, или где там еще, я уверен, что там хотя бы немного интереснее, чем целыми днями мотаться по дому в ожидании, когда кто-нибудь придет и ты безмолвно уставишься на него.
Джо засмеялся:
– Когда ты так об этом рассуждаешь…
Ленокс писал что-то на листке рецепта:
– Пойдешь с этим в аптеку на Седьмой.
– Что это? – Джо убрал рецепт в карман.
– Хлоралгидрат в каплях. Не превышай дозу, не то проспишь месяц. Но ночью это поможет тебе заснуть.
– А как насчет дня?
– Если ты будешь хорошо высыпаться, тебя перестанут преследовать привидения и днем, и ночью. – Очки Ленокса сползли с носа. – Если галлюцинации или бессонница не пройдут, позвони мне, мы подберем что-нибудь посильнее.
– Хорошо, – сказал Джо. – Я все сделаю. Спасибо.
– Не за что.
После ухода Джо Ленокс закурил сигарету, заметив уже не в первый раз, как пожелтела от никотина кожа между указательным и средним пальцами правой руки. Ногти были тоже желтые. Он не обращал внимания на младенца, который сидел, дрожа, под смотровым столом. Девочка сидела там все время, что он провел с Джо Коглином, она раскачивалась из стороны в сторону и непрерывно дрожала, пока ее отец лгал о том, что загробный мир слишком скучное место для привидений. Теперь глаза у нее были открыты – не то что тогда – и лицо не сморщено. Рот у нее был как у матери, но остальные черты лица она унаследовала от Ленокса.
Нед Ленокс сел перед ней на пол, потому что не знал, сколько она у него пробудет, а ему нравилось ее общество. В первые годы после того, как он убил ее и убил ее мать, она являлась к нему каждую ночь, ползала по полу, по постели, несколько раз даже по стене. В первый год она приходила молча, а на второй – начала громко плакать, пронзительно, как голодный ребенок. Чтобы пореже бывать дома, Нед до изнеможения работал, ходил по вызовам, в итоге даже сделался полевым хирургом Семьи Бартоло и их друзей из криминального мира. Последнее нравилось ему больше всего. Он нисколько не романтизировал людей вроде Джо Коглина и жизнь, которую они вели, – она была пронизана алчностью и страхом наказания, и люди, ведущие ее, либо сами умирали жестокой смертью, либо заставляли умирать других. Не было никаких высших принципов, никаких моральных кодексов, кроме тех, что служили личной выгоде, создавая одновременно иллюзию совершенно противоположного – будто бы все делается для дальнейшего процветания Семьи.
И все же у них была честность, которой Неду недоставало во многих других местах. Все, с кем он был знаком в этом мире, были узниками собственных грехов, заложниками обломков собственной души. Нельзя стать Джо Коглином, Дионом Бартоло или Энрико Диджакомо, если у тебя цельная душа и неразбитое сердце. Ты становишься частью этого мира, потому что твои грехи и твои скорби умножились тысячекратно и никакую другую жизнь ты вести не можешь.
В самый кровавый день «ромовой войны» в Тампе, 15 марта 1933 года, умерло двадцать пять человек. Одних застрелили, других повесили, третьих зарезали или переехали машиной. Да, все они были солдаты, все взрослые, сами выбравшие такую жизнь, но некоторые из них умирали, крича от боли, а некоторые умоляли пощадить их ради жен и детей. Двенадцать человек были перебиты на борту яхты в Мексиканском заливе, а затем сброшены за борт на корм акулам. Когда Нед Ленокс узнал об этом, он лишь помолился, чтобы все двенадцать были уже мертвы, когда падали в воду. Сбросить их приказал Джо Коглин. Тот самый рассудительный человек, с добрыми глазами, в безупречном костюме, который сегодня приходил к нему в кабинет и жаловался на галлюцинации.
Нед знал, что, если грехи велики, чувство вины не ослабевает. Оно становится сильнее. Оно обретает новые формы. Иногда, когда насилие слишком часто порождает другое насилие, угрожая самой материи мироздания, мироздание наносит ответный удар.
Нед скрестил ноги, глядя на младенца – скрюченное и болезненное годовалое дитя, – который, в свою очередь, наблюдал за ним. Когда девочка впервые за двадцать четыре года открыла беззубый рот и заговорила, он даже не удивился. Не удивился он и тому, что заговорила она голосом его жены.
– Я у тебя в легких, – сказала она ему.
Глава шестнадцатая
Не повезло
Отработав свою диспетчерскую смену в службе такси «Пляжные пальмы», Билли Кович завернул в бар «Пивнушка» на Моррисон-авеню, чтобы пропустить стаканчик виски и кружку пива. Виски всегда был «Олд Томпсон», пиво всегда было «Шлитц», и Билли Кович никогда не позволял себе больше одной порции того и другого. Из «Пивнушки» он поехал в начальную школу в Горри, чтобы забрать сына Уолтера после репетиции оркестра. Уолтер играл на теноровом барабане, играл не настолько блестяще, чтобы рассчитывать на стипендию, но и не настолько плохо, чтобы опасаться за свое место в оркестре. В любом случае с его оценками музыкальная стипендия была ему не нужна. Уолтер, близорукий двенадцатилетний мальчишка, был самой большой неожиданностью в жизни Билли Ковича. Двое старших детей, Этель и Вилли, уже заканчивали школу, когда Пенелопа забеременела Уолтером. Ей был сорок один год, Билли и врачи опасались, что женщина столь маленькая и хрупкая не сможет родить в таком возрасте. Один из врачей даже предостерегал Билли в приватной беседе, что она, вероятнее всего, не выносит ребенка. Но она выносила, и роды прошли вполне гладко. Вот если бы Уолтер родился на пару месяцев позже, врачи, наверное, заметили бы у нее рак яичников.
Пенелопа скончалась, когда Уолтеру едва исполнился год, он только-только пошел и ходил за матерью, шатаясь из стороны в сторону, словно пьяный индеец. Он уже тогда был тихий ребенок, не столько замкнутый, сколько обособленный. Но чертовски умный. Он уже перескочил через один класс – третий, – и нынешний учитель, молодой человек по имени Артемиз Гейл, недавно приехавший из Вандербилта, советовал Билли подумать о том, чтобы уже осенью отправить мальчика в католическую школу в Тампе, к которой, по его мнению, Уолтер был готов. С точки зрения умственного развития никаких проблем не будет, обещал Гейл, вопрос, готов ли мальчик к переходу в другую школу эмоционально.
– Он не выказывает никаких эмоций, – сказал Билли. – И никогда не выказывал.
– Что ж, у нас ему больше нечему учиться.
Пока они ехали на Обиспо, к дому в голландском колониальном стиле, где выросли все трое его детей, Билли спросил у Уолтера, как ему понравилась бы перспектива уже этой осенью перейти в среднюю школу. Сын оторвался от учебника, который лежал у него на коленях, и поправил очки:
– Это было бы здорово, Билли.
Уолтер в девять лет перестал называть Билли папой. Он с безупречной логикой разъяснил Билли, что ребенок попадает в весьма неудобное положение, безоговорочно допуская отцовское превосходство. Если бы с подобной мыслью к нему пришли Этель или Вилли, Билли просто сказал бы, что они будут называть его папой до конца своих дней, нравится им это или нет, иначе он шкуру с них спустит. Но на Уолтера подобные угрозы никогда не действовали. Единственный раз, когда Билли шлепнул сына, гневное потрясение у того на лице сменилось недоуменным презрением, и это выражение потом часто преследовало Билли, преследовало до сих пор, гораздо настойчивее, чем лица людей, им убитых.
Они въехали под навес для машины и вошли в дом на Обиспо. Уолтер понес наверх свой барабан и учебники, а Билли начал жарить печень с луком и с зеленой фасолью и нарезать помидоры. Билли любил готовить. Полюбил в армии. Он пошел служить в 1916 году, и в первый же год службы был приписан к кухне военного лагеря в Кастере, а потом разразилась война, и его отправили во Францию, где командир его подразделения обнаружил, что капрал Уильям Кович очень метко убивает людей из снайперской винтовки.
