Катрин Лове - Потешный русский роман
Очки это важно. Они необходимы развенчанному близорукому богачу. Безвестным беднягам тоже. Их сажают в фургон – всех разом. Бизнесмена доставили из Москвы самолетом. Нелепая идея! Лететь из Москвы, чтобы упрятать человека в забытой Богом сибирской дыре. Все остальные родились в здешних местах. Для них самолет не понадобился. Они будут много часов трястись в фургоне.
Ходорковского узнают. Его фотография появлялась в газетах. Его сняли во время процесса, в клетке, за решеткой. Никому не известно, какие преступления совершили остальные. Пресса о них не писала. Они никого не интересуют. Сейчас все они скованы по рукам и ногам, везут их в колонию по разбитым дорогам, безопасность отсутствует, побег вероятен.
Бизнесмен устал. Ему не по себе. Товарищи по несчастью бросают на него косые взгляды. Ну, надо же, этого типа доставили сюда самолетом! Мерзавец смог в последний раз полюбоваться своими нефтепроводами, они видны даже из поднебесья. Может, он успел их пересчитать? Какой ему от этого прок? Деньги и нефть не спасли его, чистые ногти и чистая рубашка ни от чего не защищают среди тех, кто черен от грязи.
С ним обращаются в точности, как с ними, а у них никогда не было денег, разве что то немногое, что удавалось украсть. Здесь есть те, кто допился до чертей, буянил, убивал, кололся и будет накачиваться наркотиками, пока не попадет в психушку – да какая психушка, нет тут никакой психушки! – те, кто работали на заправил из центра и на местных бандитов. Фургон зря туда-сюда не гоняют, все места в нем заняты, затраты наверняка окупятся.
Знаменитого преступника и мелких проходимцев затолкали под брезент. Они узнают почем фунт лиха уже по дороге в колонию, а добравшись до места, будут шить варежки в мастерской под надзором охранников, тут-то этот утомленный интеллектуал пасть и захлопнет! Никто не смеет покушаться на собственность государства и критиковать его моральные принципы. Государство это мы. Нефть и мораль – суть Государство, то есть мы. Они неприкосновенны. Миллиардер в белой рубашечке думал, что нефть – это он. А вот и нет. Теперь узнает, кто в доме хозяин. Что этот олигарх, этот еврей видел через иллюминатор самолета? Наверное, ничего. Его наверняка запихнули в кресло у прохода. Без вида на землю внизу. Все кончено, считать и пересчитывать больше нечего. Нефтепроводы принадлежат государству, а государство это свободный народ, люди, на которых нет наручников, значит, нефтепроводы принадлежат народу, он может мысленно их считать и делить, каждому по куску, это уж точно лучше, чем вся российская нефть в одном кармане. Правосудие свершилось, так пишут в газетах, бандитская эпоха закончилась, пришла пора очиститься. Закатаем всех преступников в Сибирь. Крупных и мелких.
Давно пора.Фургон стоит на месте. Он должен был выехать много часов назад. Дорога до колонии долгая, местами разбитая, каменистая. Осужденные должны быть на месте до вечера. Но не будут. Внутри чудовищно жарко. Если бы «пассажиры» знали, какой лютый холод царит тут зимой, не жаловались бы на жару. Впрочем, они и не жалуются. Им все известно, и москвичу тоже. Мы в России. Фургон никуда не едет. Задавать вопросы, искать причины бессмысленно. Фургон тронется в путь, когда тронется. Время от времени один из охранников приподнимает край брезента. Просто так, от нечего делать. Охранник не собирается проверять, как ведут себя узники. Ему все равно, хотят они пить или нет, хотят поинтересоваться причиной задержки или нет. Охранники приподнимают брезент, просто чтобы приподнять его. В Сибири время всегда тянется медленно и для узников, и для праздных надзирателей.
Конвойные пьют самогон, который сами же и изготовили у себя дома, где живут их жены, дети, а зачастую и родители. Правила запрещают пить «при исполнении», за это полагается суровое наказание. Повсюду на территории бескрайней России пить строго-настрого запрещено. Нельзя употреблять спиртное, даже самое слабое, в часы работы, хотя часы эти могут длиться сутки напролет. Конвойные, пьющие самогон из горлышка, не знают, вписывается ли их нарушение в рамки урочной или сверхурочной службы. Если бы какой-нибудь проверяющий, случайно оказавшийся рядом с ними, стал задавать им вопросы, они не знали бы, что ответить. На их счастье, ни один проверяющий никогда ни о чем их не спрашивал и не спросит. Ни здесь, ни где-нибудь еще на территории огромной разболтанной страны.
Один из охранников, Юрий, предлагает сыграть в карты. Он молод, ему не больше двадцати. Остальные готовы продолжить пьянку, но играть не хотят. Говорят, что кончились деньги. Что деньги, которых не было, они тоже уже проиграли, и не единожды. «Ну и что», хитро улыбаясь, говорит Юрий. Многих этот аргумент убеждает, и они начинают раздавать карты на капоте машины. Те, кто не играет, пьют, курят и то и дело заглядывают под брезент. Транспорт опаздывает на восемь часов, может, даже на девять или десять. Ничего, кто-нибудь в конце концов позвонит. Из лагеря или с поста охраны. Кто-нибудь. Не важно кто. Неизвестно когда. Если кому-нибудь из заключенных приспичит помочиться, достаточно отодвинуть брезент. Хуже, если руки в наручниках, а ноги скованы. Большую нужду точно не справишь.
Сидящие вокруг фургона охранники продолжают выпивать. Они пьют самогон, который гонят в каждой семье, передавая бутылку из рук в руки, и играют. Одни выиграли, другие проиграли несуществующие деньги. Отдавать долг тем не менее придется. Все это знают и непременно заплатят. Вообще-то, некоторые охранники должны находиться в фургоне вместе с заключенными. Но они свободны, вооружены и играют в карты. Правосудие не может поспевать всюду.
Один из товарищей Юрия, проигравший две тысячи рублей разом, предлагает остальным обыскать карманы московского богатея. Нужно вытащить святошу из фургона, пригрозить ножом и заставить отдать кредитки, коды доступа и список тайных зарубежных счетов. Его поднимают на смех. Ну и идиот этот Шура, наивный дурачок! Думает, что в Москве могли хоть что-то оставить этому очкарику. Конечно, они все у него отняли. В этой «однонаправленной» стране доллары никогда не текут в Сибирь. Все денежные потоки направляются в Москву. Это известно всем, даже самым тупым кретинами – кроме охранника Шуры. Из Москвы деньги «утекают» дальше. Безвозвратно. Сидящий в фургоне человек гол как сокол, так что нет смысла с ним возиться. Столичные мастера свое дело знают. Снимут последнюю рубашку – и отправляют в Сибирь с напутствием «давайте, разбирайтесь с ним сами!»19 февраля 2009, 23:47
Жан, если Ваша подруга Валентина прислала Вам новые части своего романа, я буду рада прочесть их. Стажер Краков чувствует себя лучше. Он вышел из больницы и продолжает расследование. Связывается с друзьями Вашей подруги Валентины. Считает, что это может оказаться полезным.
Стажер очень серьезно относится к делу. Мы должны положиться на него.
Юлия Ивановна20 февраля 2009, 16:32
Юлия,
Я чувствую, как сильно Вам хочется внушить мне хоть немного доверия к работе и усилиям Каспера Кракова. Рад, что он снова на ногах. Хотелось бы знать, сколько ему лет. Не считайте это неуместным любопытством. Полагаю, он молод, однако во многом кажется мне человеком скорее старомодным. Я прав?
Я теперь осваиваю петербургские тротуары, коих Вы советовали мне опасаться. Должен признать, что в некоторые дни по ним действительно бывает невозможно ходить. Но самую большую опасность для меня представляет не гололед, не падающие с крыш сосульки и не заметенные снегом люки, на которых можно поскользнуться, а Ваши соотечественницы, Юлия, бегущие по льду на высоченных каблуках-шпильках. Когда я смотрю на них, у меня начинает ужасно кружиться голова. Реагирую подобным образом я один. Иногда я присаживаюсь на заиндевевшую скамейку и наблюдаю за ними, разинув от изумления рот, потом оглядываюсь, смотрю на небо, пытаясь отыскать повелителя, пославшего к нам так много потрясающих красавиц. И, конечно, не нахожу. Даже дежурного Жоржа Дантеса. Мимо меня проходят только небрежно одетые русские мужчины в тяжелых ботинках, и пальцем не пошевелившие, чтобы добиться расположения божественных красавиц. Какая несправедливость! Интересно, сколько женщин ломают кости зимой, а главное, во имя чего? Вы в очередной раз назовете меня «слишком уж европейцем», но мне кажется, что сегодняшние модницы в мельчайших деталях, вплоть до тактильного ощущения, помнят те пролетарские «наряды», которые носили их матери и бабушки. Эти хранящиеся в подсознании картинки на редкость эффективно заставляют их действовать «от обратного», и я не могу понять, почему из памяти людей так быстро исчезают другие воспоминания, не касающиеся обуви и тканей. Я имею в виду улыбки и рукопожатия, вернувшиеся с некоторых пор на экраны Вашей страны, тот тип слов, что произносятся с особым, громогласно-мачистским напором: Родина-мать, враги, неприступные границы. Я говорю о воскресшей серости, которую люди снова воспринимают в лучшем случае с безразличием, а в худшем – с радостью. Но довольно, я рискую наскучить Вам своим философствованием. Лучше прочтите отрывки из текстов Валентины.
