Давид Фонкинос - Мне лучше
Чуть погодя, когда я в красках расписывал, что произошло, Элиза вдруг прыснула.
– Ты что?
– Да ведь это случилось сразу после твоего объяснения с родителями. Я так давно его ждала! Ждала, чтобы ты наконец все им высказал.
– Вот как?
– Я всегда пыталась тебя расшевелить.
– Думаю, они просто чокнутые. В любом случае теперь я решил все списывать на это.
– Ты и сам немножко чокнутый. У тебя все не как у людей.
– У меня?
– Да ты посмотри на себя. Когда у тебя болит спина, доходит до обмороков.
– И ты еще не все знаешь.
– А что такое?
– Да нет, в общем, ничего. Я бы так хотел, чтобы боль унялась.
– Бедный мой…
– Они подержат меня под наблюдением…
– Вот как?
– Да. Врач не слишком обнадеживает. Вид у него был неуверенный.
– Спросили бы меня. Уж у меня-то больше всех скопилось наблюдений.
– Очень смешно…
Мы поговорили еще немного обо всем и ни о чем, почти забыв, что находимся в больнице. Ни дать ни взять крепкая пара, благополучно преодолевшая разлад. Но это был не наш случай. У нас не было никакого разлада, и мы ничего не преодолевали. Элиза чудесно выглядела, и я подумал: вот за кем надо бы понаблюдать. А вовсе не за мной. Вдруг то, что представлялось мне поверхностной болтовней двух готовых расстаться людей, показалось исполненным особого значения. В самом нашем согласии было что-то прискорбное. Не нравилось мне это согласие. И у меня невольно вырвалось:
– Ты кого-нибудь встретила?
– Что-что?
– У тебя появился кто-то другой?
– Да нет… нет… Конечно же нет.
Вскоре она поднялась и сказала, что завезет мне кое-что из одежды. Мы еще помогали друг другу. По старой памяти. Я наивно полагал, что наш разрыв пойдет мне на пользу. Что это лишь часть того, что я ныне переживаю: тотального пересмотра всех ценностей, который нужен, чтобы мне стало легче. Но я ошибался. Жизнь без Элизы пугала меня, особенно сейчас, когда она вышла и оставила меня одного.
Я провалялся в палате несколько дней. И, как всегда, стоило мне попасть в руки медиков – все прошло. Меня просвечивали на рентгене, брали анализы крови, проделывали еще черт знает что, предусмотренное страховкой, но ничего нового не обнаружили. Спина не напоминала о себе, как, впрочем, и все остальное: больница была мирком на обочине, и вся жизнь здесь вертелась вокруг приемов пищи. Я ел кашки, смотрел по телевизору всякую дребедень, и, признаться, не так уж мне было плохо.
6
Интенсивность боли: 1
Настроение: заторможенное
7
Забирать меня приехали Эдуар и Сильви. Мы расселись, они спереди, я сзади – точь-в-точь семейная пара с ребенком. Оба мельком посматривали на меня в зеркало заднего вида – как я там. Сидя на заднем сиденье, я безропотно позволял себя везти, покорившись их дружескому участию. Казалось, они просто в восторге от того, как проводят время. Они прямо-таки светились от счастья – давненько я их такими не видел. Эдуар только что не насвистывал. У Сильви только что не румянились щеки от удовольствия. Можно подумать, что мы всей троицей катим за город – провести воскресный денек у озера и устроить пикник. Они искоса поглядывали друг на дружку – под таким углом нежные чувства изливаются сами собой. Все понятно: они укрепляли свой союз на моем горбу. Время от времени я делал страдальческое лицо, всем своим видом показывая: мол, если б не вы…
В комнате, где я в прошлый раз ночевал, все было прибрано и готово к моему приезду. В доме аппетитно пахло моей любимой лазаньей – Сильви постаралась.
– Ты напугал нас, – признался Эдуар.
– Пустяки. Меня еще раз обследовали. И подтвердили: ничего страшного нет. По крайней мере, с точки зрения медицины.
– Спина еще болит?
– Есть немного.
– Но должен же быть какой-то выход. Безвыходных положений не бывает.
– Надеюсь. Но, честно говоря, я все перебрал.
– Послушай, есть у меня одна мыслишка…
– Ну-ну?
Эдуар как будто немножко смутился. Он подошел поближе и заговорил полушепотом:
– По-моему, я знаю, что тебе нужно…
– И что же?
Но в этот момент Сильви приказным тоном позвала нас за стол. Не стоило заставлять ее ждать.
– Ладно, потом объясню, – с досадой выдохнул Эдуар и поскреб себя по щеке.
– Нет, лучше сейчас. В двух словах.
– Нет уж, потом. В двух словах не расскажешь.
Весь обед Сильвии донимала меня вопросами: “Ну что, вкусно?”, “ Ты любишь бешамель?”, “Лучше, чем в вашей итальянской забегаловке?”, “Понравилось тебе?” и так далее. “Да, да”, – отвечал я, дожевывая очередной кусок. Эдуар тоже старался показать, что обед – пальчики оближешь, но ублажение его желудка занимало Сильви куда меньше. И мы все трое неустанно улыбались друг другу, будто снимались в рекламном ролике. Эдуар захотел откупорить одну из лучших своих бутылок, дабы “достойно отпраздновать” мое возвращение, но у меня совсем не было желания пить. Он слегка огорчился и попробовал было настаивать.
– Он же сказал тебе, что не хочет! – отрезала Сильви.
– Ну, нет так нет… в другой раз выпьем, – сдался Эдуар.
Они так старались перещеголять друг друга в заботливости, точно победителю светила золотая медаль. Их внимание меня, конечно, трогало, но, пожалуй, еще больше удивляло. Я видел их в новом свете. Одно дело – знать своих друзей, и совсем другое – жить с ними. Мы дружили больше двадцати лет, но никогда, к примеру, не ездили вместе в отпуск. Мы устраивали совместные ужины, прогулки, выбирались всей компанией в театр, на выставки. Мы делили друг с другом досуг – но не быт. Я всегда видел в Сильви художницу, конечно, творившую за чужой счет, но все-таки художницу, обладающую вкусом и довольно взыскательную к себе; теперь же она предстала в роли маниакально-педантичной домохозяйки, если не сказать домашнего тирана. А Эдуар, заводила и балагур, теперь трусливо поджимал хвост, взвешивал каждое слово и жест, лишь бы не прогневать супругу.
Задыхаясь в тисках дружеского участия, я поймал себя на нехорошей мысли: бывает, что и благодетелям хочется свернуть шею. Я мечтал побыть в одиночестве, чтобы больше не надо было разговаривать, отчитываться каждые пять минут, как я себя чувствую. Их встревоженные взгляды действовали мне на нервы. Перед сном я заперся на ключ. Знак для хозяев – понятней некуда. А то еще нагрянут среди ночи проверить, как я сплю. От их любви и дружбы спасу не было! Хотя в больнице спалось неважно, но належался я досыта. Поэтому теперь сна не было ни в одном глазу. Я схватился за мобильник. Годами я не выпускал эту штуковину из рук, погруженный в виртуальные разговоры иной раз больше, чем в нормальные. Едва ли не все мое общение с людьми сводилось к мейлам и эсэмэскам. Телефон был той ниточкой, за которую всегда могли дернуть. В любую минуту меня могли о чем-либо известить с работы. И когда я жаловался, что необходимость все время оставаться на связи действует мне на нервы, то, конечно, лукавил. Я обожал это: это была моя страсть – и убежище от реальности. Каждую свободную минуту я проверял электронную почту, отвечал заказчикам в воскресенье, надеясь блеснуть перед ними своим профессиональным рвением. Жена иногда выходила из себя, видя, что я без остановки набираю слова, и я каждый раз объяснял ей, что решается дело чрезвычайной важности. Но в последние дни все стало иначе. Я не пользовался телефоном с тех пор, как попал в больницу. Эта вещица, так много значившая для меня, внезапно утратила всякий интерес. Как можно было так засорять свою жизнь? Я попал в кабалу от мобильника, дня не мог без него прожить, и так много лет. Наверняка и это тоже подкосило мое душевное – и физическое – здоровье.
На голосовой почте меня дожидалась масса сообщений. Звонили сослуживцы, друзья, а один раз даже прорезались родители. И сказали примерно следующее: “Надеемся, у тебя все хорошо… Мы как следует подумали надо всем, что ты сказал… Не стоило так из-за этого переживать…” Дальше в таком духе, а под конец даже какое-то ласковое словечко. Что-то вроде “Целуем тебя”, но я не уверен. Что характерно: связь забарахлила как раз в момент изъявления чувств. Поцелуи родителям явно не удавались. Я стер сообщение и перешел к следующему. Надо же, сколько сочувствующих. Волновалась моя секретарша, беспокоилась лучшая подруга Элизы. Глупо так говорить, но я в первый раз ощутил, что меня любят. Зря я считал себя таким уж одиноким. Одни друзья помогали мне, другие обо мне беспокоились. Правда, то, что я сам думал о происходящем (что я делаю решительные шаги и скоро мне станет лучше), никак не вязалось с тем, что виделось им всем (что у меня все плохо: я остался без работы, на грани развода и к тому же загремел в больницу). Потому-то они и звонили: подбодрить несчастного друга.
Под конец в трубке послышался голос моего начальника. Внушительным тоном (как на важных совещаниях с японцами) Одибер просил меня перезвонить: “Мне нужно сказать вам нечто важное…” И даже добавил: “Это весьма срочно”. Любопытно, что же это такое важное. Однако, при всей “срочности”, перезванивать в воскресенье вечером неудобно. Это правило вежливости меня вполне устраивало: говорить с Одибером было как-то неохота. Да и кто он мне теперь! Что бы там у них на фирме ни творилось, что бы он ни хотел мне сказать, чем бы ни обернулась моя драка – все это меня больше не касалось. Мне просто хотелось немного поспать. Легко сказать! Я никогда не пробовал считать овец, и сама мысль вести учет ходячим мешкам с шерстью, чтобы поскорее заснуть, казалась сущей нелепицей[21]. Но теперь попытался – и вот воображаемые овцы, одна другой потешней, заскакали через меня. Да и я тоже хорош – лежу и наблюдаю, как они резвятся. Меня разобрал смех. Спать расхотелось вовсе, но, по крайней мере, почти не болела спина. Овцы отвлекли меня. Не зря, значит, старался.
