Кэролин Джесс-Кук - Мальчик, который видел демонов
Алекс замолкает. «Это очень уж жестоко», – говорит он точке у окна.
«Что жестоко?» – спрашиваю я. Он поворачивается ко мне.
«Если демон терпит неудачу, его на сто человеческих лет приковывают цепями на дне ямы в миллиарде миль от солнца, а потом он вновь проходит весь курс обучения».
«Да, согласна, жестоко. – Я смотрю в свои записи. – А что такое Борона?» – Мне понятно, что этот термин очень важен для Алекса, и я хочу знать, какое значение он в него вкладывает.
Алекс смотрит в пол, словно слушает, затем поднимает голову.
«Руэн хочет, чтобы я повторил его слова, все, что он сейчас скажет. Вы согласны?»
Я киваю и пристально наблюдаю за ним. Он пару раз моргает, потом открывает рот и начинает говорить.
«Я – Борона. Моя работа – приходить после того, как барьеры сломаны, дело сделано, после того, когда сожаление глубоко загнало клыки в память, и тогда я бороню душу, пока она не будет готова принять семена сомнения и беспомощности, для которых в человеческих языках нет адекватного аналога. Я могу назвать вам тысячи переводов выражения «душевная боль» на самые различные языки человеческого мира, все они отличаются, но ни один и близко не передает сложность этого выражения. По этой же причине нет точного слова, которое может описать мою работу. Никому не нужно попадать в ад, чтобы испытать это на себе. Мы всего лишь проращиваем семена в душе, пока они не становятся миром как внутри, так и вокруг человека».
Алекс глубоко вздыхает, плечи расслабляются, взгляд блуждает по комнате, создается ощущение, что ему скучно.
«Боронование – важная часть обработки души, с тем чтобы отбросить саму идею выбора. Душа – не дым на воде. Она нечто среднее между жидкостью и металлом, как ядро Земли. Когда ее боронуют, на ней возникают канавки, формируются впечатления. Из тела душу может забрать только Бог, это правильно, но, если дверь открыта, а тропа расчищена для меня, я могу придавать этой мягкой субстанции любые формы, создавать пустоты, которые тоннелями тянутся в вечность.
На этой работе очень много времени уходит на ожидание. Чтобы эффективно ее выполнить, я должен наблюдать, как другие демоны анализируют, искушают, предлагают, умело ощипывая чешуйки человеческого здравомыслия, пока угрызения совести и ужас не мостят мне путь. Это не красная дорожка. На этой сцене я один, и некому аплодировать виртуозности моей работы. Зато я вижу, как человек все глубже и глубже утопает в себе, созданные мной канавки и пустоты утаскивают его все дальше».
Убедившись, что Алекс закончил, я нажимаю на «Паузу» и «Сохранить» в мобильнике, после чего торопливо пишу в блокноте несколько строк. Сейчас никаких вопросов у меня нет. Мне нужно время, чтобы переварить полученную информацию. И тут Алекс говорит:
«Мне задать ей эти вопросы сейчас?»
Обращается он к пустому месту у окна – не ко мне. Однако я спрашиваю:
«Какие вопросы?»
Алекс кивает.
«Хорошо. Он не хочет, чтобы вы отвечали на них сейчас».
Я улыбаюсь и благодарю Алекса – и Руэна – за уделенное мне время.
«Руэн говорит, что всегда рад услужить вам, моя госпожа».
* * *После того как я прокрутила запись, Майкл долго сидит молча. Наконец говорит:
– Это что-то очень серьезное.
– Взято из какого-то религиозного текста? Есть в какой-нибудь известной вам религии такая концепция Бороны?
Майкл чешет затылок.
– За десять лет церковных занятий я никогда не встречался с термином «борона». Я этим займусь и посмотрю, с какими строками Библии его можно соотнести. Хотя, насколько мне известно, семья Алекса не религиозна.
– Мы ничего не знаем о его отце, – возражаю я. – Может, он был верующим. В этом случае большая часть сказанного им, вероятно, результат строгого религиозного воспитания. А почему так много внимания праву выбора?
– «Он будет питаться молоком и медом, доколе не будет разуметь, отвергать худое и избирать доброе». Ветхий Завет, Книга Исайи, глава семь, стих шестнадцатый. Нет, пятнадцатый. Свободная воля – фундамент христианства.
– И вы ничего не выяснили насчет отца Алекса?
Он наклоняется ко мне, качая головой.
– Синди не говорила о нем. От Алекса я добился одного: его отец умер и отправился в ад.
– В ад? – удивляюсь я. – Не на небеса?
– Сами видите, он ответил предельно конкретно.
– Десятилетний ребенок не способен на такие интеллектуальные религиозные рассуждения. – Я поднимаю с травы мобильник и смотрю на него, прежде чем убрать в карман. – А что вы думаете о вопросах, которые, по словам Алекса, хотел задать мне Руэн? Он когда-нибудь хотел задавать вам вопросы?
– Нет, пожалуй, нет. Послушайте. – Что-то меняется в его тоне, выражении глаз. Он гладит мою руку. Я отдергиваю ее резко, на его лице появляется тревога. – Что? Я же вытер руки.
– Дело не в этом.
– Тогда в чем?
«Тебе сорок три года, – упрекаю я себя. – Тебе вполне по силам устанавливать профессиональные барьеры». И все-таки я ощущаю стыд, когда говорю ему, в чем.
– Я бы предпочла, чтобы мы оставались коллегами, вот и все.
Майкл смотрит на меня так, будто я сошла с ума, и я чувствую, как горят щеки. Однако в прошлом я позволяла мужчинам выискивать возможность миновать железные ворота дружбы, а потом наблюдала, как вытягивались их лица, когда я наотрез отказывалась ответить взаимностью. Поэтому мне представляется, что лучше заранее расставить все точки над i, чтобы наши взаимоотношения никак не повлияли на получение Алексом надлежащей помощи.
– Что ж, очень жаль. Я не собираюсь идти в театр с кем-то из коллег, вот и подумал, может, мы разделим такси, которое повезет нас на сегодняшнюю премьеру «Гамлета»?
Я облегченно выдыхаю.
– Такси я готова разделить.
Он радостно улыбается.
– Я подъеду к вашему дому около семи. Договорились?
Я открываю рот, чтобы сказать: «Знаете, лучше встретимся прямо там», но Майкл уже рассказывает о своем участке, о брюссельской капусте. О том, что нам надо распить бутылочку домашнего апельсинового сока.
* * *Лишь пытаясь найти наряд для поездки в Большой оперный театр, я осознаю, что за последние несколько недель дело Алекса отняло у меня невероятно много личного времени: квартира обставлена лишь частично, заполнена нераспакованными коробками, а это означает, что у меня нет ни столовых приборов, ни тарелок, ни стульев, и минимум одежды. Я зарываюсь в коробку с надписью «Одежда», достаю с десяток нарядов, раскладываю по красным керамическим плиткам моей гостиной. Все они одинаково черные: юбка до колен и блузка с рукавом в три четверти. Как только я оглядываю этот небогатый гардероб, мысли возвращаются к Поппи. В моей памяти она стоит рядом со мной в нашей квартире, качает головой, когда я достаю одежду из гардероба. Если я совершенно не понимаю, что модно, а что нет, то Поппи родилась с тонким чувством вкуса, могла определить, что с чем сочетается и что кому идет еще до того, как начала говорить предложениями. Помню, как она сидела в ванной около корзины с одеждой, приготовленной для стирки, доставала то, что ей нравилось цветом или на ощупь, обматывала голову и плечи, а потом бродила по нашей маленькой квартире в моих туфлях на шпильках.
«Как насчет этого?» – слышу я свой голос. Я прижимаю к себе очередное черное платье. Она закатывает глаза и качает головой.
«Все у тебя черное. – Она лезет в гардероб. – Почему нет ничего красного? Или оранжевого и даже желтого?»
«Это мои цвета?»
Ее глаза сверкают. «Кожа у тебя смуглая, волосы темно-каштановые, глаза темно-карие».
«Как я понимаю, это означает «да».
Она находит белое платье, задвинутое к дальней стене. «Ага! Оно нам и нужно».
Я оглядываю платье, замечаю, что к ярлыку еще крепится бирка с ценником. Платье от Стеллы Маккартни, купленное импульсивно. Тогда я исповедовала девиз: «Если можешь без этого прожить, проживи… за исключением Стеллы». Ныне я этот девиз чуть укоротила. Поппи сует платье мне.
«Это оно».
Я качаю головой. «Оно слишком узкое».
Глаза снова закатываются. «Мама, ты худая. Щеголяй этим, понимаешь?»
И в тот самый момент, когда ее не по годам взрослые слова звенели в моих ушах, я кое-что замечаю на дне коробке. Что-то такое, чего вроде бы не паковала. Нечто белое. Протягиваю руку и достаю, обратив внимание на бирку. То самое платье. Я не надела его в тот вечер, несмотря на настояния дочери. Заявила, что в нем я – не я.
Раздеваюсь до белья и через голову надеваю платье. Элегантно подрезанное выше колена, с одним рукавом, скромным вырезом у горла чуть ниже ключиц, золотистой молнией на боку, оно сидит на мне как влитое. И в нем я по-прежнему не я.
* * *В семь часов раздается автомобильный гудок. Я хватаю брифкейс, талисман и выбегаю из дома. Майкл стоит у такси. В костюме темно-синего цвета и белой рубашке без галстука, волосы зачесаны назад. Дверцу он держит открытой.
