Кингсли Эмис - Эта русская
Во-первых, хотя в доме и было теплее, чем на улице, но все-таки не особенно тепло. Поскольку на календаре значился месяц июнь, отопление было выключено. Ричард даже не попытался пойти его включить, потому что это закончилось бы либо подскоком температуры до тридцати градусов, либо взрывом. Его так и не научили управляться с этим устройством, вернее, он сам не научился, а даже если бы и научился, ему никогда не пришло бы в голову позволить себе такую вольность – как, например, не пришло бы в голову в неурочное время запустить водогрей, отключавшийся с часу до пяти, что дня, что ночи. Нет, во всех подобных вещах, от отопительных приборов и сухих завтраков до планов на отпуск и семейного бюджета, Ричард полностью полагался на свою жену.
Жену его звали Корделия; прошагав через величественный вестибюль, Ричард выпалил ее имя, оповещая о своем приходе. Вообще-то выпаливать такое замысловатое имя было трудно и ненатурально, но всяко лучше, чем выкрикивать по слогам, и он уже здорово наловчился. Сверху долетел обычный отклик, слабый, писклявый, скорее причитание, чем приветствие; выпаливать что бы то ни было Корделия не умела.
По установившейся привычке Ричард сразу прошел в свой кабинет на первом этаже. Это была тесная комнатка с небольшим письменным столом, на котором, – помимо пишущей машинки и связанных с нею вещей, вроде отпечатанных рукописей, громоздились стопки книг, брошюр и прочей литературы на русском языке, о русском языке или о русской словесности. Другие книги – пухлые тома, собрания сочинений – теснились на деревянных полках вдоль стен, полки эти уходили за пределы комнаты, в коридор, и занимали короткий проход возле лестницы. Здесь не было ничего лишнего, никаких картинок, фотографий, украшений, ни единой, самой неброской, суперобложки – Ричард сдирал их при первой же возможности, оставляя только клапан, если на нем было что-нибудь полезное.
Тут его внимание привлекла записка, положенная на пишущую машинку – так всегда делала Корделия, – начертанная черными чернилами, твердым изысканным, аккуратным почерком. Издалека писания Корделии напоминали хорошо сохранившийся средневековый манускрипт, а при ближайшем рассмотрении оказывались столь же нечитабельными. Впрочем, в этой записке речь явно шла о телефонном звонке. В других домах давно избавились от подобной докуки, обзаведясь автоответчиком, но Корделию мысль об автоответчике не прельщала.
Из каракуль Корделии Ричард разобрал достаточно, чтобы почти полностью увериться: это вариация, по-иному искаженная, на тему записки, которую он получил в институте, а потом отправил в урну на Карет-стрит. Текст был столь же невнятен, однако цифры телефонного номера после дешифровки вроде бы совпали. Ричард прислушался, не услышал ничего, кроме гула могучего потока машин, с ревом и лязгом струящегося в тридцати метрах от его окна, и без всякого энтузиазма снял телефонную трубку.
Вскоре на другом конце кто-то хмыкнул.
– Мне передали, что меня просят позвонить по этому номеру.
Осторожность, как врожденная, так и благоприобретенная, не дала ему сказать больше.
– С кем вы, пожалуйста, хотели бы говорить?
Сказано было с запинкой и с русским акцентом, не очень сильным, однако заставляющим предположить, что человек редко отваживается изъясняться по-английски. Ричард повторил то же самое по-русски, потом, поколебавшись, кратко представился.
– Вы говорите, вы англичанин?
– Разумеется, англичанин.
– Один момент.
Это было произнесено строгим, заговорщицким тоном. Потом до Ричарда долетели отголоски придушенного обмена репликами по ту сторону накрытой ладонью трубки, отчего он подумал: мало ему хлопот с соотечественниками, еще русских не хватало, и это чувство все нарастало во время затянувшейся паузы.
Наконец раздался интеллигентный девичий голос – по-русски, кажется, с московским выговором, хотя в фонетических тонкостях Ричард был не особенно силен.
– Простите, как, вы сказали, вас зовут?
Ричард еще раз назвал себя.
– Так это действительно вы, доктор Вейси, а я сомневалась. Просто замечательно, что я наконец-то вас разыскала. Позвольте представиться. Меня зовут…
Раздались короткие гудки. Ричард повесил трубку и остался сидеть, в голове у него крутились сразу несколько мыслей, одна – что, стоит ли перезвонить позже, он решит позже, другая – что у девушки приятный голос. В конце концов… разговор прервала не она, а кто-то другой, видимо, первый его собеседник, который намеренно помешал ей назвать свое имя. Почему? Тут, видно, сказывается русский характер, скрытность, залог выживания при царизме и до него, равно как и при Ленине, и при Сталине, и при их преемниках, да и в будущем. Ну, с этим все. Пока.
Ричард помедлил за столом, вяло размышляя, как дивно было бы жить в мире попроще, и тут услышал из гостиной звуки, свидетельствовавшие о присутствии там Корделии. Вообще-то это была ее гостиная не в том смысле, что где-то в доме была другая, принадлежавшая ему, и даже не в том, что его допускали туда только в особых случаях или не допускали вообще, – нет, просто и отделка, и обстановка соответствовали ее вкусу, от розовой краски на стенах, увешанных рисунками и гравюрами с изображением исторических развалин, до сбродной антикварной мебели, тяжелых малиновых портьер и ползучих растений. Она же за все это и заплатила, как, впрочем, и за сам дом, и за его отделку, и практически за все находящиеся в нем вещи, и долговечные, вроде ванны, и преходящие, вроде бутылки бургундского. Ричард платил за телевизор, звуковую аппаратуру и обслуживание автомобиля.
Богатство жены, в общем, не вызывало у него иных чувств кроме непритворной радости и благодарности, и он редко жаловался, даже самому себе, на то, что свалилось оно крайне несвоевременно, сильно пошатнув его репутацию порядочного человека. Истинная правда, Корделия унаследовала материнское состояние еще до свадьбы, но правда и то, что к тому моменту, когда ее пятидесятичетырехлетняя мамочка, отличавшаяся завидным здоровьем, рухнула с небес вместе с сотней-другой бедолаг куда-то в Скалистые Горы, свадьба была уже делом решенным, – однако о последнем обстоятельстве все почему-то благополучно забыли. Впрочем, на эту забывчивость Ричард смотрел сквозь пальцы. Гораздо труднее оказалось смотреть сквозь пальцы на то, что подобное положение дел плавно и органично (как говорят об исправной работе не дающего сбоев механизма) привело к тому, что владелица денег в одиночку решала, на что их стоит или, в некоторых случаях, не стоит тратить.
Не тратились они, например, на тот сорт китайского чая, который Ричард любил больше других, поскольку был он вроде как подороже и продавался далеко не в каждом чайном магазине. В первый год-другой семейной жизни Ричарду бы еще, пожалуй, пришло в голову заикнуться, что он сам прихватит пакетик чая по дороге с работы, или просто принести этот самый пакетик в дом без предварительного согласования. Другое дело теперь. Он слишком явственно представлял себе, какие угрызения совести – с легкой примесью досады – отразятся на лице Корделии, едва она увидит, до чего его довела. Потом она примется объяснять, дотошно, словно втолковывая что-то очень трудное или совсем незнакомое, насколько было бы проще, если бы кто-то один (она) вел хозяйство и отвечал за все – закупку продуктов и прочих припасов, рассылку заказов, оплату счетов. Особенно оплату счетов. Но, конечно, Корделия очень-очень постарается раздобыть этот самый чай – как, ты сказал, он там называется? Да Бог с ним, решал Ричард в этот момент, она никогда не могла запомнить ни одного названия.
Некоторая часть ее денег – весьма внушительная – была потрачена на ее гардероб, не только, разумеется, на предмет мебели с этим названием (похоже даже, что эпохи Вильгельма IV), занимавший почетное место в их супружеской спальне, так что его собственный платяной шкаф (ок 1935 г.) выглядел рядом сущим заморышем, но и на то, что она носила на плечах и на прочих частях тела. В данный момент комплект состоял из белой водолазки, тонкой, безыскусной, однако мягким блеском напоминавшей о своей цене, бирюзовой юбки из плотной, похожей на замшу ткани и итальянских туфель, украшенных золотой монограммой производителя. Золотая монограмма перекликалась с массивными браслетами на ее запястьях, точнее, на манжетах водолазки. Корделия любила золотые браслеты и иногда говорила, что это единственная роскошь, которую она может себе позволить.
Едва он отворил дверь и шагнул в гостиную, она подняла глаза, приветствуя его улыбкой, исполненной обожания. Неизменную радость, с которой она его встречала, Ричард считал одним из ее бесспорных достоинств. Другим, еще более существенным достоинством была ее внешность, особенно большие ярко-синие глаза и свежая, нежная кожа, под стать превосходной фигуре. Ричарда ее красота поразила с первого взгляда, задолго до того, как он задумался, есть ли у нее матушка, тем более есть ли у той деньги. Да и сейчас он по-прежнему считал Корделию красавицей, хотя ей уже пошел сорок второй год и даже несмотря на то, что она уже почти десять лет была его женой.
