Светлана Талан - Не упыри
А со мной случилась беда. Приду в школу, а спустя несколько часов у меня начинают неметь губы, потом их начинает покалывать, покалывание доходит до головы, и мне становится плохо. Учительница отпустит меня, я приплетусь домой на ватных ногах, а ни есть, ни пить не хочу и не могу. Через неделю я уже еле передвигалась – так обессилела.
– Что-то надо с дитем делать, – наконец сказала мать.
А что тогда делали в селах? Привели ко мне бабку-шептуху. Она что-то долго шептала над моей головой, а потом вылила воск от растопленной свечечки в воду.
– Вот, смотрите! – сказала бабка.
Мать с Тетей посмотрели и в один голос: «Лисица!» Тут я и призналась, что недавно испугалась лисицы. На следующий день из воска получились кусты, а еще через сутки – тот самый дядька-обходчик, которого я испугалась. С того дня я начала выздоравливать.
На противоположном конце села было большое озеро, а за ним далеко-далеко тянулась сосновая роща. Меня, как старшую, моя крестная брала с собой в лес чаще других детей. Ходили мы далеко, в такие места, где людей бывает мало. Крестная наберет две большие корзинки ягод, а я – одну. Иду домой, и мне стыдно, что возвращаюсь всего с одной корзинкой. Ополосну вечером ноги в речке, мать приложит к потрескавшимся подошвам листья подорожника, привяжет тряпкой, и утром я уже опять бегаю босиком.
Но обычно по ягоды в рощу ходили только дети. С вечера Тетя готовила нам плетеные из лозы лукошки, а утром, только зарозовеет на небе, будила нас. Глаза слипались, но мы все равно поднимались и выходили – надо быстрее в лес, потому что есть хочется. Сами босые, пятки потрескавшиеся – роса обжигает детские ножки. Перед выходом забегали к соседям, чтобы забрать с собой Валю.
– Давай и Петруся разбудим, – предлагает подруга.
– Зачем? Нам больше ягод достанется, – говорю.
– А ты знаешь, как этот лес называется?
– Нет, – признаюсь. – А какая разница?
– Покойное! Вот как!
Одно это слово уже напугало меня.
– А Петрусь старше нас, – не унимается Валя. – И с ним не так страшно.
– Вот еще! – говорю, а сама заворачиваю во двор к Петрусю.
Идем к лесу, а вокруг так хорошо, что я уже и забыла его страшноватое название. Вдоль обочин зеленеет высокая трава, величаво раскинулись лопухи, в траве стоят нежно-голубые колокольчики. А еще дальше выглядывают ясноглазые ромашки, розовеет душистый клевер. А старый лес торжественно и неторопливо движется нам навстречу.
В лесу стоит сладкий земляничный дух, и мы сразу бросаемся к маленьким кустикам с резными листочками. Не утерпев, первые несколько ягодок отправляю в рот, долго наслаждаюсь вкусом, а тем временем руки торопливо снуют в траве. Нам повезло, потому что пришли рано, и никто еще не успел выбрать ягоду. Кладу в лукошко не только спелые, но и наполовину зеленые ягодки. И больше не пробую – не одна же я голодная!
Когда мое лукошко уже почти наполнилось, в лесу потемнело. Поднимаю голову и вижу: большая черная туча зацепилась за верхушки высоченных сосен.
– Наверное, скоро дождь пойдет, – говорю Вале.
– Пока корзинку не доберу, домой не пойду, – отвечает та и продолжает шарить в траве. – А ты не спрашивала Петруся, почему лес называется Покойное?
– И почему тебе нравится меня пугать?
– Рассказать? – Петрусь уже тут как тут.
– Если что-то страшное, то лучше не надо, – прошу я, но он начинает:
– Когда-то давно леса тут не было, а стояло село, и жили в нем люди. Посреди села была у них красивая церковь. А однажды все село и церковь вместе с ним провалились глубоко под землю.
– Не ври! – говорю я.
– Не веришь?! – Петрусь аж подпрыгнул. – Я не враль и докажу тебе это. Ну-ка, иди сюда и приложи ухо к земле!
Я послушно подхожу, опускаюсь на коленки и прикладываю ухо к земле.
– Слышишь?
– А что я должна слышать?
– Мой дед говорил, что если приложить ухо к земле и как следует прислушаться, то станет слышно, как в церкви колокола звонят и певчие поют!
Я замерла, затаив дыхание, а в это время вдалеке загремел гром. Я вскочила, как безумная, и с криком понеслась из лесу, а за мной – все остальные. Остановились мы, чтобы отдышаться, только на опушке.
– Ты слышала? – спрашивает Петрусь.
– Да! – отвечаю, хоть и сама не знаю, слышала что-то или просто испугалась грома.
И тут Валя разревелась.
– Я… Я корзинку в лесу забыла, – всхлипывая, проговорила она.
Петрусь, хоть и был всего на год старше, отважно говорит:
– Трусихи! Ждите меня здесь. Сейчас принесу твою корзинку.
– А ты и правда слышала колокола? – спросила Валя, когда мальчишеская фигурка исчезла в гуще леса.
– Правда! – отвечаю. – И чего ты ко мне прицепилась? Не веришь – пойди сама на то место и послушай!
Валя была гораздо смелее меня и часто пугала, чтобы потом посмеяться.
– Пошли на берег, погуляем, веночки поплетем, – предлагает в одно субботнее утро Валя.
– Не могу, – отвечаю. – Надо пол мазать.
Родители были на работе, а в субботу в мои обязанности входило мазать пол в хате красной глиной.
Валя прищуривается и что-то обдумывает, но недолго.
А я уже догадываюсь, что подружка что-то сочинила, чтобы уговорить меня пойти с ней.
– Вот ты пойдешь сейчас в хату, а там – никого, – начинает Валя.
– Ну и хорошо, никто не будет мешать.
– Хорошо-то хорошо, но когда в хате никого нет, там летают ангелы.
– Ну и пускай себе летают, – без особой уверенности говорю я. – Они мне тоже не мешают.
– Так они же не просто летают… – таинственно шепчет Валя.
– А что они делают? – уже дрожащим голосом спрашиваю я ее.
– Летают и звонят в такие маленькие колокольчики! – говорит Валя и хитро улыбается.
– Врешь! – говорю я, а у самой уже мурашки от страха по спине бегут.
– И ничего не вру! Сама слышала!
– Это в твоей хате летают ангелы, а в нашей их нет! – говорю, показывая Вале на прощание язык.
Во дворе развожу в горшке глину с водой, беру щетку и жгут пакли. С опаской тихонько переступаю порог хаты. Вслушиваюсь в тишину. Страшно, очень страшно, но придется войти. Быстро мажу пол – ангельских колокольчиков вроде бы не слышно. Но это еще не все. Теперь надо паклей ровненько промазать стены понизу, над самым полом. Но руки дрожат от страха, ровно не получается, и я начинаю тихонько плакать – то ли от испуга, то ли от отчаяния, и все время прислушиваюсь, не звякнет ли где колокольчик.
В середине лета на огороде поспевал мак. И так хотелось хотя бы одну маковку сорвать и высыпать в рот черные зернышки! Все чаще мы, дети, стали похаживать вокруг грядки с маком и поглядывать на него искоса. Это вскоре заметила Тетя и говорит:
– Вы ж не вздумайте заходить на грядку с маком, а то будет вам беда!
– А что будет? – спрашиваю, одновременно соображая, как это она догадалась, что нам мак покоя не дает.
– В маковой грядке живут русалки!
– И что они нам сделают?
– Защекочут до самой смерти, вот что!
Вечером Петрусь хвастает:
– А я уже мак попробовал!
– Сам рвал?
– Не. Мать головку сорвала и меня угостила.
– Смотри, сам не ходи на грядку, – говорю, и рассказываю то, что слышала от Тети.
– Никаких там русалок нет, – уверенно возражает Петрусь. – Там живет Баба Киса!
Кто бы там ни жил, в этом маке, но мы с тех пор обходили грядку стороной.
В конце лета мы ходили в лес, собирали груши-дички. Их сушили на печи, а зимой варили узвар. А чтобы он был слаще, сахарную свеклу упаривали в печи с водой, пока жидкость не становилась сладкой и слизистой. С этой водой и варили накрошенные дички. Противный был узвар, аж выворачивало, но все равно приходилось пить – до того хотелось сладкого.
Идем однажды целой толпой в лес за грушами. Дорога тянется через поле. И вдруг видим: на дороге волк лежит, и один глаз у него светится. И хоть было нас много, испугались, остановились и думаем, что делать. И назад возвращаться нельзя, и дальше идти страшно. Мальчишки из тех, кто посмелее, нашли где-то палки и двинулись на волка. Подошли ближе – а это кусок обугленного дерева, из которого выпал сучок. А мы-то думали, что это глаз! Посмеялись, да и пошли себе дальше.
Мне было пять лет, когда началась Великая Отечественная. Детская память не сохранила всего, что довелось нам тогда пережить, только эпизоды. Мы, дети, услышав слово «война», конечно, еще не представляли, что это такое. Но само слово звучало жутковато, зловеще, оттого и люди произносили его тихо, с горечью.
Помню, стоял жаркий день, когда по селу разлетелось новое слово – «мобилизация». Всех мужчин собирали для отправки на фронт. Мать взяла за руку трехлетнего Сашка, на руки – сестричку Софийку, которой было всего три месяца, и мы с папой пошли в центр села. Там уже было много людей, стояли грузовики. Женщины, бабушки, молодые девушки – все почему-то плакали, и я расплакалась.
– Не плачь, Марийка, – сказал папа и куда-то побежал.
Вернулся он с двумя булочками, которые купил в буфете. Какая же она была вкусная, эта булочка! Кругленькая, мягкая, корочка пахучая, поджаристая, золотистая. Столько лет прошло, а мне все кажется, что вкуснее я никогда ничего не пробовала. Отец поцеловал нас на прощанье, забрался в кузов машины, и та вскоре исчезла в дорожной пыли. Мать плакала, а мы с Сашком жевали свои булочки и не понимали, почему она плачет.
