Кристин Ханна - Соловей
И Вианна с Софи направились в кухню, где каждая заняла свое место – Вианна у медной раковины, а Софи у каменного стола. Мать мыла посуду, а дочь вытирала. По всему дому разносился аромат традиционной послеобеденной сигареты Антуана.
– Папа сегодня ни разу не засмеялся над моими рассказами, – пожаловалась Софи, когда Вианна расставляла тарелки на деревянных полках. – С ним что-то не так.
– Не смеялся? О, определенно это настоящая причина для тревоги.
– Он переживает из-за войны.
Война. Опять эта война.
Вианна отправила дочь наверх, в спальню. Присев на краешек кровати, она слушала бесконечную трескотню Софи, пока та натягивала пижаму, чистила зубы и укладывалась в постель.
Наклонилась поцеловать малышку на ночь.
– Я боюсь, – шепнула Софи. – Вдруг правда начнется война?
– Не бойся. Папа защитит нас. – Но в тот же миг вспомнила, как ее мама говорила ей то же самое. Не бойся.
Когда ее папа уходил на войну.
Софи явно не поверила:
– Но…
– Никаких «но». Не о чем беспокоиться. А сейчас пора спать. – Она еще раз поцеловала дочь, чуть дольше прижимаясь губами к пухлой детской щечке.
Вианна спустилась вниз, вышла во двор. Душно, в воздухе сильно пахнет жасмином. Антуан неловко пристроился на маленьком стуле, вытянув ноги.
Она подошла, тихо положила руку на его плечо. Он выпустил облачко дыма, вновь глубоко затянулся. Поднял взгляд на жену. В лунном свете лицо его казалось странно бледным, почти незнакомым. Он потянулся к жилетному карману, достал листок бумаги:
– Я получил повестку, Вианна. Как и все мужчины в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти.
– Повестку? Но… мы же не воюем. Я не…
– Должен явиться на призывной пункт во вторник.
– Но… но… ты же просто почтальон.
Он все смотрел на нее, и у Вианны внезапно перехватило дыхание.
– Похоже, теперь я просто солдат.
Три
О войне Вианна кое-что знала. Может, не о лязге оружия, грохоте взрывов, крови и порохе, но зато о ее последствиях. Она родилась в мирное время, но первые ее детские воспоминания – это война. Она помнила, как плакала мама, провожая папу. Помнила, как вечно мерзла и хотела есть. Но лучше всего помнила, как изменился папа, вернувшийся с войны, как он прихрамывал, как вздыхал, как угрюмо молчал. Он начал пить, замкнулся в себе, перестал общаться с родными. Вианна помнила, как громко хлопали двери, как взрывались скандалы и гасли в неловком молчании и как родители спали в разных комнатах.
С войны вернулся совсем не тот папа, что ушел на фронт. Она очень старалась, чтобы он ее любил, а еще больше старалась любить его сама, но в итоге и то и другое оказалось невозможным. С того момента, как он сдал ее в Карриво, Вианна зажила отдельной жизнью. Она посылала отцу рождественские и поздравительные открытки, но ни разу не получила ни слова в ответ. Они редко виделись. Да и зачем? В отличие от Изабель, которая не смогла принять все и смириться, Вианна понимала – и признавала, – что со смертью мамы их семья распалась. Отец просто отказался быть отцом.
– Я знаю, как тебя пугает эта война, – сказал Антуан.
– Линия Мажино устоит. – Она попыталась придать голосу уверенности. – К Рождеству ты будешь дома.
Линия Мажино – мили и мили бетонных стен, заграждений и огневых точек, сооруженных вдоль границы с Германией после Великой войны, чтобы защитить Францию. Немцам не прорвать ее.
Антуан взял ее за руку. Дурманящий аромат кружил голову, и Вианна внезапно поняла, что отныне запах жасмина будет всегда напоминать ей об этом прощальном вечере.
– Я люблю тебя, Антуан Мориак, и буду ждать тебя.
Позже она не могла вспомнить, как они вернулись в дом, поднялись по лестнице, как раздевали друг друга, как оказались в постели. Помнила только его объятия, неистовые поцелуи и руки, словно стремящиеся разорвать ее на части и одновременно удерживающие и оберегающие.
– Ты сильнее, чем думаешь, Ви, – сказал он потом, зарывшись носом в ее волосы.
– Вовсе нет, – прошептала она так тихо, что он не услышал.
Наутро Вианне хотелось удержать Антуана в кровати, вообще не отпускать. Может, даже убедить его собрать вещи и бежать вместе под покровом ночи, словно разбойники.
Но куда? Война нависла над всей Европой.
Она приготовила завтрак, перемыла посуду, а в затылке все стучала тупая боль.
– Мама, ты грустная, – заметила Софи.
– Ну что ты, как я могу быть грустной в такой чудный летний день, когда мы собираемся в гости к лучшим друзьям? – Улыбка у Вианны вышла неестественно радостной. И только выйдя из дома и остановившись под старой яблоней во дворе, она поняла, что все еще босиком.
– Мам! – торопила Софи.
– Иду-иду. – Она поспешила за дочерью мимо старой голубятни, приспособленной под сарай для инструментов, и пустого амбара.
Софи распахнула калитку на заднем дворе, влетела в ухоженный соседский двор и помчалась к маленькому уютному коттеджу с голубыми ставнями. Торопливо постучала в дверь и, не дождавшись ответа, вошла.
– Софи! – строго окликнула Вианна, но впустую. С лучшими подругами хорошие манеры ни к чему, а Рашель де Шамплен уже пятнадцать лет была лучшей подругой Вианны.
Девочки познакомились спустя месяц после того, как отец позорно бросил детей в Ле Жарден. Они были той еще парочкой: Вианна – тоненькая, бледная, нервная, и Рашель – высокая, как мальчишка, брови точно густые заросли, а голос – настоящая сирена. Белые вороны – обе. В школе они были неразлучны, но и потом не расставались. Вместе поступили в университет, обе стали учительницами. Даже забеременели почти одновременно. И сейчас работали вместе в школе.
Рашель появилась в дверях, держа на руках новорожденного Ариэля.
Глаза подруг встретились. Обе все понимали, обеим было страшно.
– Думаю, сегодня надо выпить, а? – предложила Рашель.
– Непременно.
Следом за подругой Вианна вошла в маленькую, светлую, идеально прибранную комнатку. На деревянном раскладном столике ваза с полевыми цветами, вокруг столика разномастные стулья. В углу столовой кожаный сундук, на котором пристроилась коричневая фетровая шляпа, любимый аксессуар Марка, мужа Рашель. Хозяйка налила два бокала белого вина, положила на тарелочку caneles. Женщины вышли в сад.
Вдоль серой каменной ограды росли розы. На вымощенном камнем пятачке стоял стол и четыре стула. С ветвей каштана свисали фонарики.
Вианна присела, надкусила canele – хрустящая, чуть пригоревшая трубочка и густая ванильная начинка.
Рашель устроилась напротив, малыш спал у нее на руках. Обе молчали, и это молчание постепенно заполнялось страхами и дурными предчувствиями.
– Познакомится ли он со своим отцом, – вздохнула Рашель, глядя на младенца.
– Все они вернутся другими.
Вианна вспомнила об отце. Он воевал в битве на Сомме, где расстались с жизнью три четверти миллиона людей. А немногие выжившие рассказывали о зверствах немцев.
Рашель, пристроив мальчика на плече, нежно поглаживала по спинке.
– Марк совершенно не умеет менять подгузники. Ари же обожает спать в нашей постели. Полагаю, теперь всем будет проще.
Губы сами собой растянулись в улыбке. Всего лишь шутка, пустяк, но сразу легче.
– Антуан жутко храпит. Наконец-то высплюсь.
– И ужинать сможем яйцами-пашот.
– И стирать в два раза меньше. – Но тут голос дрогнул: – Я не справлюсь, я не такая сильная, Рашель.
– Конечно справишься. Мы вместе справимся.
– Пока я не встретила Антуана…
– Знаю, знаю, – отмахнулась Рашель. – Тощая как плеть нервная заика с аллергией на все подряд. Знаю. Я, между прочим, все это видела. Но теперь все иначе. Ты стала сильной. И знаешь почему?
– Почему?
Улыбка Рашель погасла.
– Я знаю, что крупная – статная, как мне говорят продавцы белья и чулок, – но чувствую себя… совершенно разобранной, Ви. И мне нужно опереться на кого-то – на тебя, Ви. Не всем весом, разумеется.
– И, привалившись друг к дружке, мы не сможем обе сразу развалиться на части.
– Вуаля, – констатировала Рашель. – План готов. А теперь что у нас по плану – коньяк или джин?
– Сейчас десять утра.
– Ты права. Тогда «Френч 75»[3].
Наступило утро вторника. Вианна открыла глаза; старые потолочные балки слегка поблескивали в лучах солнечного света.
Антуан сидел у окна в кресле-качалке, том самом, что он смастерил для Вианны, когда она была беременна второй раз. Несколько лет это пустое кресло словно издевалось над ними. Три выкидыша за четыре года, крошечные синие ручки, затихающее сердцебиение. Бесплодие на земле изобилия. А потом – чудо: Софи, ребенок, который выжил. В трещинках этого кресла, может, и прятались печальные тени прошлого, но они хранили и немало теплых воспоминаний.
– Что, если вам с Софи переехать в Париж, – сказал он, когда Вианна села в кровати. – Жюльен мог бы присмотреть за вами.
