Сильвен Жюти - Запах высоты
Мы все еще не могли разглядеть Сертог, но уже не сомневались: она – там, за облаками, на высоте трех-четырех километров над нами. Она была там – ее висячие ледники, суровые мрачные стены, грохот обвалов, скрежет разрываемых трещин и путаница хребтов – ребра, ведущие в никуда. Но самая высокая точка была не видна, и мы не понимали, как нам ее искать в этом лабиринте шипастых отрогов, узких кулуаров, одиноко торчащих скал и вторичных вершин; в переплетенье ребер, скрученных жестокой эрозией, искаженных дальней перспективой и окутанных туманом.
Мне трудно представить себе, чтобы могло быть на свете другое место, вызывавшее такие же сильные чувства подавленности и бессилия. Впрочем, все мы были угнетены этим зрелищем.
Гора подпустила нас к себе, успокоив легкостью предыдущего пути, и вот мы встретились с нею лицом к лицу: гора была прямо перед нами, и здесь ничего не было. Весь этот гнетущий вид громко кричал нам об этом: вам нечего искать, потому что тут ничего нет. Ничего, кроме Иллюзии, которая правит миром, как утверждают монахи.
Однако мы сохраняли ясное сознание нашей цели, не теперь казалось, что осознание этой цели никак не связано с горой, подавлявшей нас всем своим весом, с этим куском земной коры, вспученной неведомыми силами земных глубин – работа их была столь громадна и зрима, что уже не гора казалась нам ужасной, наоборот: это наше присутствие подле нее становилось не просто бессмысленным, оно выглядело чудовищно-нелепым. Наша гора… Мы чувствовали себя рядом с ней так же, как иногда чувствует себя человек, глядя в глаза ребенка или несчастного, убитого горем, или же тот, кто взялся за неразрешимую задачу, – безоружными. Нам было нечего ей сказать. Покорить ее? В конце концов, это самый простой выбор, но это – тот выход, который находит ленивый разум. Не замечать эту гору мы не могли – она запрещала нам оставаться к ней равнодушными; обожествлять ее как монахи – тоже; и вряд ли бы нас удовлетворили наставления Раскина, призывавшего любоваться горами «оттуда, откуда мог бы спокойно смотреть на нее и старик, и ребенок».
Высочайшая гора стояла тут, надо мной, она затмевала собою небо и подавляла рассудок, мешая мне думать; во всяком случае, замкнутость суженного горизонта ограничивала мои способности к рассуждению, не позволяя заходить дальше самых простых мыслей. Я задыхался, но не из-за высоты: меня душили не столько снег и скалы, сколько негибкость и ограниченность наших поступков. Мы не сумели ответить на возвышенную поэзию этой горы ничем, кроме самых неизобретательных, самых прозаических действий. Мне хотелось махнуть на все рукой, отметая прочь, как дурной сой, весь наш поход, и вернуться в Париж к моим книгам, где я мог бы снова склониться над тонким пергаментом и заняться разбором трудных выражений из рукописи монаха ХШ века. Да, я уже говорил это: я чувствовал себя тут не на своем месте; но мои товарищи тоже выглядели теперь сбитыми с толку.
Все, кроме Даштейна.
– Решительно, монахи были правы, – произнес он внезапно.
Мы озадаченно посмотрели на него. О чем это он?
– Да, монахи были правы. Эта гора – священна. Взгляните вокруг чем выше поднимаешься, тем больше кругом ледяных глыб, тем больше они поражают воображение.
В самом деле, кальгаспоры были такими громадными: никто из нас не мог припомнить ничего подобного. Некоторые из них были высотою с кафедральный собор.
Пока остальные делали привычную работу по устройству лагеря, мне захотелось немного развеяться, я надеялся, что прогулка отвлечет меня от грустных мыслей. Поэтому я стал подниматься по острому гребню боковой морены; время от времени мне преграждал путь какой-нибудь особенно крупный кусок гранита, и тогда приходилось опять спускаться по крутым бокам каменных отложений; но препятствия не казались мне слишком трудными, так как я обнаружил что-то вроде тропинки, возможно, протоптанной горными баранами. Прошло почти четверть часа, а я все еще брел в тумане по подобию тропы, спускавшейся по внешней стороне ледника; этот склон морены уже кое-где захватывал редкий кустарник. Тропка заканчивалась крошечной ложбинкой, зажатой между мореной и склоном горы и представлявшей собой что-то вроде укромной гавани, заросшей высокими горечавками. Лужайка оказалась очень удобной, но, к несчастью, для нашего лагеря этот уголок не годился: он был слишком тесен. Однако тропинка вела дальше, хотя я едва мог разглядеть ее в этой скудной траве. Теперь она снова поднималась, огибая скальные преграды, или переводила через них, ныряя в узкие коридоры, либо карабкалась вверх по ступенчатым уступам.
Заинтригованный, я прошел по ней еще с четверть часа, пока не добрался до тесного прохода, за которым дорожка становилась еще круче, но след узкой тропинки тянулся все дальше, и я углядел на ней катышки помета, свидетельствующие что здесь и правда проходили бараны; затем дорожка пошла по наклонному желобу, заваленному грудой камней, – он вел по почти отвесным травянистым склонам, лежащим выше скальных пород, перегораживавших нижнюю тропу. Пройдя через это пастбище – новые кучки помета и другие следы не оставляли на этот счет никакого сомнения, – тропинка привела меня к подножию желтой скалы, вершина которой терялась в тумане, и пещере, возле входа в которую я нашел молитвенные камни – мани. На опушке на небольшом выступе, будто на пороге, стоял любопытный утес: метра три высотой и почти совершенной кубической формы, рассеченный тонкой вертикальной трещиной. Однако меня удивила не его форма, а это невероятное положение на краю обрыва – словно его тут нарочно поставили. Но пришедшее мне в голову, предположение было, конечно, невозможно: даже если допустить, что монахам взбрела на ум столь нелепая мысль, этот валун весил, должно быть, сотни тонн.
Пещерка оказалась узкой и темной, пол был застелен соломой. В углу я нашел медную чашку и немного дров.
Мне показалось, что дорожка за ней продолжалась: не на ней ли совершалось то самое знаменитое паломничество, о котором рассказывали нам монахи? В этом случае совершенно очевидно, что их целью была не «наша» Сертог. Но едва я. приготовился это исследовать, облака внезапно разошлись. И словно по волшебству я наконец увидел ее, «нашу» Сертог, возвышавшуюся над заснеженным хребтом, справа от которого ясно выделялся пик, поразительно схожий с Сильверхорном бернских Альп. За ним угадывался обледенелый перевал, путь к которому, несомненно, шел через разорванный трещинами ледник, замеченный нами из базового лагеря; над этим ледопадом[78] торчала острая, обточенная ледником шпора другого отрога, а правее, прямо над большими сераками, просматривался желоб кулуара – по всей видимости, они были единственными путями, открывавшими доступ на ребро, ведущее на вершину. Ребро же поднималось спокойно и ровно, плавно сворачивая направо – к желтой скале, и я вроде бы заметил там сверкание ярких бликов: очевидно, это и была Золотая Крыша, которую нам показывали монахи, – скальный «жандарм», напоминавший крепостную башню.
Сама же вершина была прямо над ним: «запятая» заснеженного гребня, удивительно чистый изгиб которого завершался выступом карниза, нависшим над другим склоном горы, – а дальше была неизвестность. Я сохранил это воспоминание на всю жизнь, вероятно, потому, что мне удалось увидеть эту картину всего один раз (потом я видел вершину только мельком), и ее совершенная форма, сияющая белизна и неожиданность внезапного появления врезались мне в память – я испытал такое сильное чувство, которое никогда не решусь назвать непредвзятым, но оно, по-моему, объясняет, почему я по сей день не в силах забыть мое чудесное видение.
Я быстро спустился обратно, собираясь сообщить товарищам о моих открытиях, но нашел их поглощенными таким множеством самых насущных дел, что предпочел подождать. И кроме того, в глубине души мне, вероятно, хотелось сохранить для себя воспоминание о совершенных изгибах этой вершины – словно секретный талисман, власть которого потускнела бы, если б я разгласил его тайну.
Вечером мне никак не удавалось заснуть, и я вышел из палатки в ночную тьму. Носильщики пока не ложились и пели возле костра: завтра они должны были спуститься к монастырю. Как обычно, в палатке Клауса еще горел свет. Черные тени гор едва угадывались, луна спряталась за облаками, небо все еще было покрыто тучами. Единственными светлыми пятнами оставались огромные ледяные конусы кальгаспор, казалось, только они еще сохраняли ничтожные капли дневного света.
Я вошел в палатку Клауса.
– Я обнаружил пещеру, про которую говорили монахи.
Клаус едва поднял на меня глаза:
– Нам не нужна пещера. Это – путь к верхнему бассейну[79] ледника. Но уже поздно, мсье Мершан. Надо бы выспаться. Завтра нас ждет тяжелый день: если верить всему, что писали до нас другие путешественники, расплата с носильщиками – трудное испытание.
