Дельфина Бертолон - Грас
Она подъехала к трансформаторной будке, где по привычке парковалась. Выключила зажигание. Тишина в салоне стала такой плотной, такой настойчивой, что казалась от этого фантастической. Лиз не шевелилась, словно пораженная кататонией, уставившись на закончившуюся дорогу. Это напомнило мне, как она замирала посреди моей комнаты, когда была подростком. Меня это снова напугало – детский, иррациональный ужас. Я так боялся, что она опять заговорит тем замогильным, чужим голосом, что сам решился заговорить. Прежде чем слова вырвались из горла, мои губы издали странный звук, будто лопнул пузырек воздуха.
– Что ей скажем?
Нарушивший гипертишину, мой собственный голос показался мне чужим. На долю секунды мне в голову пришла несуразная мысль – это Орельен, Орельен говорит, – и, чтобы превозмочь эту мысль, я повторил:
– Что маме скажем?
Сестра наконец шевельнулась, повернулась ко мне – только лицо, туловище было по-прежнему обращено к дороге. Это лицо было нейтральным, без всякого выражения, почти неузнаваемым. Что касается тембра ее голоса, он был каким-то механическим – так говорит кукла, когда дергаешь за веревочку у нее на спине.
– Скажи что хочешь. Я туда не пойду.
– Как? Хочешь поехать обратно?
– Я должна вернуться к себе. Меня там кое-кто ждет.
– Лили… ты не думаешь, что мы должны поговорить обо всем этом?
– Папа прав. Ты прав. Все сказано. В каком-то смысле все встало на свои места.
Напряжение, накопившееся во мне, слегка ослабело. Лиз разделяла мое чувство – закрытая глава, и в некотором смысле это меня успокоило. Вместе мы закрыли старое дело. Наверняка тишину, сверхъестественное молчание, породило именно это: огромная папка с прошлым только что убралась с полки и из нашей жизни, мы наконец перестанем натыкаться на нее, а она – беспрестанно сваливаться нам на голову, пока мы блуждаем на ощупь в склепе некоей истории, которую нам не удавалось прояснить вплоть до сегодняшнего дня. Отец был трусливым и чувственным человеком, который безрассудно влюбился; я мог бы понять его как любовника, но не как отца. И этот человек теперь – старик, близкий к тому, чтобы окончательно потерять рассудок, его память обречена постепенно пустеть, словно выливаясь через кран. Это было ужасно. Но некоторым образом это нас успокоило. Если он перестанет думать о нас – а рано или поздно это обязательно случится, – то и мы, быть может, сможем не думать о нем. В этой мысли была надежда, свет на границах мрака.
– Но даже если он не будет знать, что я его дочь, – прошептала Лиз, – я-то всегда буду знать, что он мой отец. Это ведь несправедливо, верно? Ты не находишь, что это совершенно несправедливо?
Ее эмоции вновь вырвались на поверхность, черные, но успокаивающие, – она все-таки была живой.
– Помнишь, как ты приходила меня пугать?
– Что?
– Годами. Это длилось годами, Лили… Ты приходила в мою комнату и говорила не своим голосом, словно… словно кто-то в тебя вселился.
Она покачала головой:
– Малыш, понятия не имею, о чем ты.
– Не могла же ты забыть такую шутку? Да это и была не шутка… Это была пытка.
– Да что я говорила-то?
– Не знаю. Это было похоже на иностранный язык. В любом случае – я затыкал уши.
– Уверяю тебя, Нат, я совершенно не понимаю, о чем речь. Мама рассказывала, что в подростковом возрасте у меня случались приступы сомнамбулизма… Похоже, я еще и сегодня говорю во сне. Во всяком случае, так мой мужик утверждает.
Тревога снова скрутила мне жилы. Больше я не хотел об этом знать, как и о той квартире на улице Фобур Сен-Дени. Я даже сожалел теперь, что напомнил об этой истории. Все, что я хотел, это уйти. Покинуть машину и глотнуть ночи.
– Я уезжаю послезавтра, – сказал я сестре, не найдя ничего более подходящего. – Еще увидимся?
– Не знаю, я работаю. Позвони мне. Попытайся позвонить. Или я сама тебе скоро позвоню.
Она опустила глаза.
– Поцелуй за меня детей.
По ее интонации я понял, что мы не увидимся.
– Знаешь, Лиз… Ты такая странная. Мне никогда не удавалось тебя понять. По-настоящему, я хочу сказать. Ты моя сестра, а я тебя совсем не знаю…
Она подняла голову, почесала себе крыло носа ногтем с розовым лаком. Молодежные пряди выбились из ее заплетенного шиньона и в слабом свете лампочки на потолке напоминали языки пламени, блуждающие вокруг ее лица огоньки. Она глубоко вздохнула, потом ее глаза наполнились слезами, видимыми и вполне материальными, готовые перелиться через край, как на рисунке манга.
– Родная кровь или нет, Натан, никто никого не знает. Никогда. Об этом тоже бессмысленно говорить. Некоторые вещи объяснить невозможно.
Я на мгновение оторопел. Конечно, она права. Но было слишком поздно. Для нас двоих было слишком поздно. Я наклонился, коротко поцеловал ее в щеку и одновременно положил руку ей на запястье. Когда я ставил ноги на землю, она бросила:
– Жалко, что он не разбогател, а?
Я прыснул, и этот внезапный смех удивил меня самого, как выстрел в фильме в самый неожиданный момент, когда вы сидите себе спокойно в своем кресле, уже готовые задремать. Она это сказала, чтобы доставить мне удовольствие, вроде «да полно тебе, малыш, ты ведь меня все-таки немного знаешь».
Нарочито шутливым тоном я ответил:
– И впрямь, Лили. Просто выть хочется.
Она улыбнулась и включила зажигание.
Я хлопнул дверцей в черной ночи. И наступила могильная тишина. Вдалеке был виден свет дома, высоко на холме. Медленным шагом я двинулся в ту сторону. За моей спиной загудел мотор «Клио», потом зажглись фары, осветив холодную дорогу. Задний ход, скрип резины по замерзшему асфальту. В этот раз я тоже не обернулся. Продолжал шагать вперед сквозь собственное белое дыхание, кристаллизовавшееся в воздухе. И все ломал голову, что же расскажу Грас.
Полный дурных предчувствий, я поднялся по каменным ступеням крыльца. На тот случай, если бы произошло что-то странное, матери было велено срочно позвонить мне, но мой мобильник молчал весь день. Я искал в карманах дубликаты ключей, чтобы открыть дверь. И чувствовал, что мои движения как-то ненормально медленны, вроде того, как Лиз уходила из кафе, забыв даже покурить. Мое тело и рассудок казались разобщенными. Ну, давай же , – понукал я себя. И при этом делал глубокие вдохи, глядя на дорогу внизу, из опасения, что меня снова охватит приступ паники. Небо было чернильно-черным, словно его напылили через трафарет. Эта сторона долины, куда не достигал свет от муниципального фонаря, под которым раньше находилась телефонная кабинка (я пользовался ею иногда, чтобы звонить своим нареченным, не слушая их), была полностью погружена в темноту. Я стоял какое-то время, глядя во тьму, потом устремился к настоящему – к реальности двери и повернул ключ в замке.
И немедленно навалилась одуряющая жара. Я снял парку, свитер, повесил их на вешалку в прихожей. В доме витал сильный запах горелого жира. Треснувшее стекло походило на маленькое окошко в гостиную, и, движимый внезапным порывом, я протянул к нему руку. Моя рука прошла сквозь пустую рамку и оказалась по другую сторону двери. У меня возникло ощущение, что там есть за что ухватиться, уцепиться, но, разумеется, мои пальцы ухватили лишь воздух, пропитанный фритюром. В гостиной зажглась люстра, и только тут до меня дошло, что я делаю – то есть черт-те что. Я поспешно убрал руку. Дверь в прихожую открылась.
– Господи, Натан, что ты тут мудришь?!
– Сам не знаю, – сказал я, покачав головой. – Захотелось вдруг просунуть руку в дыру, я и просунул.
Я вошел, начал обследовать кухонный угол в поисках чего-нибудь съестного. У меня возникло ощущение, что я никогда не был так голоден в своей жизни, словно прорва разверзлась у меня в животе.
– Ты и в самом деле странный какой-то, – пробормотала мать, нахмурившись.
– Забавно, я недавно сказал то же самое Лиз, – отозвался я, жуя краюху хлеба. – Ты произвела на свет странных детей, так чего же удивляться. Орельен тоже, возможно, был бы странным.
Внезапно кровь бросилась ей в лицо. Я не собирался говорить таким образом о своем брате, вот так, ни с того ни с сего. Это вырвалось само собой, против моей воли, точно так же, как у сестры про дармовые духи. Я пытался проглотить свой хлеб, но он не лез в горло. Сбросив эту бомбу довольно спокойным тоном, с набитым ртом, я вдруг утратил всю свою развязность. В горле немедленно пересохло. Я поперхнулся, закашлялся; мать кинулась ко мне и хлопнула по спине. Я сел на скамью, чтобы перевести дух, а она пошла к раковине, чтобы налить мне стакан воды.
– Лучше?
Она наблюдала за мной своим металлическим взглядом, стоя поодаль и слегка откинувшись назад, словно готовая к обороне. Ее обеспокоило не то, что я подавился, а моя реакция по поводу близнеца.
– Как дети? – спросил я задушенным голосом.
– Спят. Надеюсь, по крайней мере. Во всяком случае, они легли больше получаса назад.
