Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент
Мариана подсобила:
– Это все из-за солнца.
– Ага, – отозвался Тед.
Потренировал новое движение еще раз-другой, закивал, дескать, да, врубился, и затем метнул буйно, по диагонали, прямо в лицо Мариане. С рефлексами, как у легендарного вратаря «Рейнджеров» Эдди Джакомина, Мариана вытянула руку и поймала мяч – безупречно. Марти обалдел:
– Отличный хват, Мариана.
Тед подтвердил:
– Ага, прямо чмок.
Что? Нет, ну пожалуйста, нет, он же не сказал вот прям это? Опять? Да, сказал. Услышал, как оно прозвенело в воздухе, заглушило птичьи песни. В голове сразу столпились мысли, все претендовали на высказывание, но по каким-то причинам опередила всех цитата из Роберта Фроста – о воздействии голоса свежесотворенной Евы на только что пережившего творение Адама: «надзвучья, тона смыслов, но без слов» – на голос Земли… «И песня птиц уж прежней не была. И чтоб все стало так, она пришла»[210]. И песня птиц уж прежней не была. Еще как, нах, Бобби Ф. Так о чем, бишь, мы? Ах да…
– Нет. Не чмок. Нет. Никак не чмок.
– Почему не чмок? – спросила Мариана.
– Телеграфируем доктору Фрейду, – сказал Марти.
– Нет, да, нет, не знаю, это омофон… ладно… я уверен, что… образно говоря, поцелуйно поймали, у вас получилось, чмок, в смысле…
– Перестань говорить «чмок». Вообще перестань говорить, – предложил Марти. Протянул руку помощи, называется.
– Ладно, короче, я же просто. Опять-таки Фрейд-шмейд. Бросайте мне, и всё. Не разогрет еще замах. Добросите? Я поближе подойду…
Тед потрусил ей навстречу, она едва вскинула мяч, как кетчер, подающий раннеру на второй базе, и стрельнула по низкой дуге из-за уха к уху Теда. Тед не успел даже поморщиться, руками взмахнуть, а мяч с полым кокосовым звуком уже отрикошетил ему от кумпола. Тед посмотрел на Марти – тот ржал.
Отреагировав с опозданием, взгляд у Теда померк, и он рухнул ничком на траву. Вырубился. И чтоб все стало так, она пришла.
41
– Это сотрясение мозга, – сказала Мариана, когда они высаживали ее.
– Все нормально, все нормально, – сказал по-прежнему униженный Тед.
– Не засыпайте сегодня до вечера. Приглядите за ним, Марти.
Марти казался отстраненным, встревоженным.
– Ага, не заснем.
– Все нормально.
Мариана склонилась поцеловать Марти, Тед решил, что это она к нему, и потянулся к ее лицу, но Мариана проскочила мимо – к отцу. И Марти, и Мариана заметили промах. Мариана сжалилась над Тедом и склонилась еще раз, поцеловать и его. Что почти искупило шишку размером с кумкват у него на лбу.
– Хочешь, я поведу? – спросил Марти.
– Ты когда последний раз вел машину? – задал Тед встречный вопрос.
– При администрации Кеннеди.
Тед переключил передачу.
Когда вернулись домой, Тед выколупал стамеской пакет с замороженным горошком из морозилки. Ее не размораживали так давно, что возня с морозилкой напоминала археологические раскопки динозавровых окаменелостей. Срок годности на пакете с горошком и повеселил, и ужаснул: 10/63 – истек целых пятнадцать лет назад. Тед присел охладить себе башку, а заодно свободной рукой виртуозно скатать косяк. Как показалось Теду, Марти все еще тревожился из-за его увечья.
– Скоро игра с «Янки», – сказал он. – Позвони, скажи, что заболел.
– Черт.
– Тебе отгул нужен после такого удара. Я тоже умаялся.
Тед прошелся вдоль окон и задернул все жалюзи, кроме одних. Это окно он распахнул, высунулся по пояс лицом вверх.
– Похоже, дождь будет! – крикнул он.
– Что? – спросил Марти. – Небо синее весь день.
– Нет, – опять крикнул Тед, призывая небеса опуститься. – Похоже, будет дождь!
У них на крыше, облачившись в «спидо», нацепив пластиковые козырьки от солнца, вооружившись серебристыми отражателями и намазавшись «Гавайским тропическим» кремом для загара, отдыхали пантеры. Танго Сэм держал серебристый отражатель, изготовленный во времена освоения космоса, прямо у лица: больше солнца – больше рака. Они услыхали Тедов отчаянный клич. Айвен глянул на часы, кивнул. Бенни направил форсунку, и из зеленого садового шланга полилась вода.
Теда окатило водой, Танго Сэм зажал пальцем конец шланга, чтоб разбрызгивалось помельче, и прицелился, чтобы лилось поближе к окну. Вода потекла по стеклам. Вполне убедительно. Тед отошел от окна, схватил кассету, купленную специально для этого случая, «Звуки тропического леса», сунул ее в маленький магнитофон. Комнату заполнил гром – и щебет тропических птиц, каких в Бруклине услышишь редко.
– Ты глянь. Вот это гроза. Во ливень. Ты, если устал, прими лекарство, ляг и поспи.
Он дошел до Марти, вручил ему таблетку, дал запить водой из стакана, помог улечься на диван.
– Спасибо. – Марти посмотрел на воду, текшую по стеклам. – «Ветер, дуй, пока не лопнут щеки»[211]. Лир. На ровном месте гроза эта.
– Это точно.
– Кажется, я слышу попугая.
– Да ладно.
– Да точно слышу.
– Наверное, сынок мистера Сойера себе завел.
– Да? Попугай в Бруклине. Идиотизм.
– Ну ты же знаешь Сойеров.
– Могу спорить, она полжизни в ужасе. Та птица. Бетон кругом. А зимой она такая: что за херня вот это вот?
– Так и есть, верняк. – Тед взбил подушку и подсунул ее под тяжелую отцову голову.
– Ты никогда себя попугаем в Бруклине не чувствовал, Тедди?
– Что?
– Тебе никогда не бывало страшно и не в своей тарелке, как попугаю в Бруклине?
– Интересный вопрос, пап.
– Люди всегда говорят, что вопрос интересный, когда не хотят на него отвечать.
– Интересный взгляд.
– Я – да.
– Что – «ты да»?
– Чувствую себя как попугай в Бруклине. Почти все время. Всю мою жизнь.
– Удивительно. Ты всегда казался таким… уверенным.
Марти рассмеялся:
– Уверенным. Нет, не уверенным. Прости, что я трусил. Отец не должен пугаться.
Он протянул руку и с нежностью погладил Теда по щеке. Тед не помнил, когда еще отец прикасался к нему так мягко. Он окаменел всем телом, а нутро у него расплавилось.
– Это нормально, пап. Человечно.
– Отцам не пристала человечность. – Марти уронил руку, глаза сонно закрылись. – Не к сыновьям. Сам однажды поймешь. Прости.
– Все хорошо. Ты поспи, пап. Это погода.
– Я бит[212]. Подремлю.
– Большой день был.
– «Чмок» – это смешно.
– Умора. – Тед закрыл глаза.
Марти уже засыпал.
– Тедди, – сказал он, – у тебя начало получаться. Даже так быстро. Ты бросал лучше. Прости, что не научил тебя, когда ты был маленький. Слышишь?
Тед слышал – и давил в себе всхлипы.
– Ничего, пап.
– Перестань меня так запросто прощать. Если это просто, значит – ненадолго.
– Ладно, пап, я потяну. Не прощаю тебя.
– Да. Ш-ш-ш. Тихо. Пусть все уляжется. Пусть все у тебя в сердце угнездится. Поймешь по весу на сердце. Прости меня, Тед, прости за миллион мелочей. – Тед открыл рот, чтоб простить, но остановился. Марти уснул.
Тед чувствовал, как миллион мелочей гнездится в его сердце, и все же ему сделалось легче. Марти был так неподвижен. Как покойник. На миг Тед испугался, что все кончено. Конец – в самом начале. И тут Марти сделал вдох. А когда захрапел, Тед со своей степенью бакалавра Коламбии рванул метать арахис. Хосе Льядиджи.
42
Тед добрался на стадион ко второму иннингу и получил взбучку от начальства. Начальство представлял потомок Мартине[213]. Абсолютно никакой власти развращает абсолютно[214]. Все уходило корнями к Стайнбреннеру[215]. Стайнбреннер – отвратительная человеческая сущность с моралью «выигрыш любой ценой»; он напоминал Теду надутого младенца в шлеме волос. Врожденное выражение лица – капризно скомканная гримаса пятилетки, которому недодают конфет. Страна кишела стайбреннерами и их подобиями. Житие победителей. Бедный человек, небезгрешный, честный, нерешительный Гамлет, возделыватель арахиса, алчный сердцем Джимми Картер упускал страну – он, по сути, уже проиграл ее этой тщеславной идее. На дальнем западе, в Голливуде, уже зачали это смазливое чудище, оно уже изготовилось родиться. Стайнбреннера скормили этому раздутому образу – и сам он кормился им, – и Теду казалось, что образ этот в Нью-Йорке день ото дня лишь набирает мощь. Город делался все менее значим культурно, и представление о том, что он состоит из «победителей», занимало психически все больше места – как раковая опухоль. Стайнбреннер был симптомом этого рака – и его причиной. Горжусь, что ньюйоркец. Ньюйоркцам подавай победителя. Правда? Чего это? Что дает этой конкретной географической точке, в отличие от, скажем, Кливленда, право требовать победителя? «Гордость Янки»[216]? Это еще что за херня? Мики Мэнтлу[217] можно было гордиться, что он забивал хоум-ран с бодуна и бухой. Вот это человеческий подвиг, постигаемый, сногсшибательный, ущербный. А вот «быть янки» – или ньюйоркцем, или американцем – не значит ничего. Мундир. Костюм в полосочку. Как Уолл-стрит. Город, стоящий на верху горы[218]. Угождать националистскому духу, что прячется в каждом, – зло, а также чертовски годный бизнес.
