Джек Керуак - Мэгги Кэссиди
30
Вечеринка заканчивается, договариваются, кто с кем поедет домой, вызывают такси – улюлюкают над снегами, в рыке плюющего снегопада лопаются снежки, у машин разогреваются моторы, врроом – все забито битком.
– А назад еще можно втиснуться?
– Ньее. Не знаайю.
– Мест что – не осталось?
– Не ссы! заваливай.
– Бууии!
Эти маленькие чайники не торопятся.
– Спокойной ночи, Анжелика – Спокойной ночи.
Окликают друг друга над сугробами – Муди-стрит в полуквартале отсюда вся в суматохе грузовиков, что лязгают цепями, бибикают, людей с лопатами, буран-то заставил мужичков поработать – «Эй, ну счас точно деньжатами разживусь», – переговариваются старые бичи в лоуэллских трущобах на Миддлсекс-стрит и шкандыбают на стертых алкогольных ногах к Городской Ратуше или где там еще работы по городу распределяют. Об этом сказал Иддиёт, когда все уже начали расходиться.
Гигантский успех – я к этой части никакого отношения не имел. Автобусы милостью божьей еще ходят, поэтому большинство толпы разъезжается по домам таким образом, Мэгги, что живет в трех милях отсюда на другом конце города, приходится взять такси – Мы идем за ним к «Мари» на ночную стоянку через дорогу от того места, где я живу. Поднимаю голову и вижу темные окна своей квартиры. Теперь, когда веселье окончилось, на всем остался налет хорошо приснившегося сна, точно зуб успешно выдернули. Мэгги:
– На этот раз ты не провожаешь меня в Южный Лоуэлл и не идешь пешком обратно в Потакетвилль.
– Почему это?
– Даже ты через такой буран не проберешься… десять дюймов снега. – Такое сицилийство сбивает с толку моего агнца любви: – Да я пройду сквозь эту бурю, как полковник Блейк из Гренландских Армад Северный полюс прошел, я же ходил по такой погоде к Хвойному ручью в лесах Дракута, среди ночи, в метель, с длинной палкой, которую всаживал поглубже в снег, чтобы в ручьи не провалиться или в колодцы – Я стоял в чащобах ночи и прислушивался к тому, как целуются снежные хлопья и зимние сучья, и поземка плевалась электрическими частицами в предвкушении, пощелкивая во влажных клейких корягах.
– Нет, я могу по такому бурану – но сегодня не буду, у меня галоши наверху остались, и как же спать хочется, елки-палки – уже три часа ночи!
– Мне тоже. Ну и вечеринка была.
– Тебе понравилось?
– Еще бы.
– А как тебе мой отец?
– Смешной.
– Правда, да? Все-таки мы неплохо повеселились. Черт, а некоторые парни – еще лучше.
– Не в этом дело, – деловито отвечает Мэгги.
– А в чем?
– Все это – в твою честь. Спасибо сказал бы.
– Я и говорю!
– Если ты так говоришь, тебе никто не поверит.
– Ну ты же мне веришь…
– Ага, – едва ли не фыркает Мэгги, – это просто потому, что я – такая же, как ты. – Двигая челюстями в истории нашей любви, она и выглядит круто в проеме парадного, и горбится – я стою с нею рядом гордый, некоторые парни в столовке текстильной фабрики через дорогу видят, что со мною ждет такси потрясная брюнетка – я недостаточно стар, чтобы потом локти кусать оттого, что не могу пойти с ней домой и там трахнуть. Как полный чурбан, смотрю я вверх на окна чужих квартир на той стороне, Мэгги поправляет волосы, глядя в маленькое зеркальце; грустный красный шарик света болтается с навеса остановки такси. По Муди шаркают ногами жалкие прохожие, заглоченные обвалом ветра, наперекор хлопьям, пылающим поперек отблесков уличного дугового фонаря. Я целую Мэгги – она швыряет себя прямо на меня, вольная, маленькая, юная, стоит лишь мне шепнуть слово поцелуемся, и она готова играть в поцелуи; я теперь начинал ощущать ее сексуальность, а было уже слишком поздно.
На другой стороне улицы показалась часть нашей компании с вечеринки, в «Текстильную Столовку» за гамбургерами и кофе, все втянулись внутрь, в дверном проеме мигнул музыкальный автомат, татуированные ручищи мужика за стойкой с полоумным лицом, он вопил: «Oy la gagne des beaux matoux!» (Ой кошаки проклятущие!) – Папке и остальным моим друзьям, что полупьяно балабонили в парной испарине столовки, мокрые, усталые, неголодные, уныло озирались и презрительно фыркали на все – но разражались хохотом, панибратствовали, доставая друг друга, но куда ж без этого, ржанием выказывали заботу друг о друге и вдруг выплескивали добродушие свое, нежно и радостно – Мужик за стойкой цедит слова уголком рта, когда поворачивается приготовить заказ.
Через дорогу, в запотевшие окна и сквозь летящий снег им, наверное, видно Мэгги и меня, наверху, бок о бок, в парадном, стоим как посторонние, вдруг превратившиеся в целующуюся парочку, а затем снова став посторонними, что, притопывая ногами, скорее, просто ждут такси.
– Хороший у тебя день рождения получился, лучше тебе и устроить бы, наверно, не могли.
– Ага – да не в этом дело – то есть – ты хоть рада была меня сегодня видеть?
– Я должна была тебя сегодня видеть.
– Я знаю, но только лишь видеть меня ха ха это я пошутил – нормально все будет. Поспишь, как домой вернешься, у тебя все будет хорошо.
– Джеки! – кинулась на меня, руками стиснула шею, чресла к моим чреслам, спина выгнулась, а она откидывается назад, впиться густотой своего взгляда в мой взгляд. – Я хочу пойти домой в наш дом и спать с тобой и жениться.
Я поник, задумавшись об этом – Я и понятия не имел, что мне следует делать.
– А? – Я вообразил, как моя мама говорит, что Мэгги «слишком нетерпелива», да и другие об этом говорят, все сладкое будущее наше, когда мы с Мэгги возвращаемся поздно вечером домой с вечеринки усталые и поднимаемся по темной лестнице вдоль обоев с розочками в смутную бархатную тьму комнаты наверху, где снимаем зимние пальто и надеваем пижамы и между, в середине обоих облачений – нагота пружинящей постели. Пружинисто подскакивающий малыш, у которого в глазах Рождество. В люльке, в розовой темноте, пузырик маленький, спит себе в своих крохотных мыслях. И не разбудить его погремушками разговоров, и ангелы с саблями барабанят по молью проеденному бурому виденью Занавеси, довольно скоро расступятся они, всплыв на Небеса пылая вселенскими частицами снега истины – Младенец Мэгги в реальности – мой, сынок мой, в снежном мире – мой бурый дом – река Мэгги исходит грязями, что весной еще ароматнее.
Она отправилась домой на такси, ее повез мой друг, чье лицо видел я в тысячах феллахских сумерек этой деревеньки в нашем грязноуличном мальчишестве, Нед, Фред, приятный парнишка, что-то пошутил насчет чего-то, когда они печально отчаливали, и большие красные задние огни парили выхлопом в суровых зимних условиях, и хлопали цепи, удаляясь вдаль, в Южный Лоуэлл, исток стрелы моей.
31
Вертоградики имеют свойство не спешить. Вечерушки имеют свойство заканчиваться.
Отец мой только начинал колобродить в столовке, и я тоже туда зашел – достойно день завершить, но лишь несколько раз зевнул в зеленоватом свете да заглотил три гамбургера с кетчупом и сырым луком, а все остальные тянули дальше свою музыку и рев старой доброй субботы или Буранной ночи в Новой Англии, на заре раскупорили бутылки, все смешалось, на Гершом-авеню в серые шесть утра, когда бродят лишь старые призраки Потакетвилля, пробираясь своими белыми тропками под черными вуалями в церковь, вдруг из глубин жилых домов доносится визгливый хохот какой-нибудь девахи на кухне с круглым столом и черной железной печуркой, дребезжат стекла, и черный малыш не может больше уснуть в своей подушке, не выспится он перед утренней метелью – Я тоже, сейчас лягу спать и открою настежь этого черного ангела в подушечной пустоте – а мир же пустоте не открыт.
– Давай Джеки мальчик мой, – даже сказал мой отец, скатившись с какого-то хохота, что устроили они с Недом Лейном, борцом а также наполовину хозяином буфета на колесах, – иди спать, если хочешь, а то ты уже весь иззевался, детишки сегодня перевозбудились, – а Нед Лейн на войне погибнет – никто тут на правильной арене больше не боролся – подруга моей сестры, маленькая дружбанка сестринского девичества, все хотела замуж за него выйти, да только не на то дерево лаяла в серьезной реальности открытого мира. Дерево это с корнями в тех реальностях уже сплело узловатые пальцы в промозглости.
– Ладно, Па, я пошел спать.
– Тебе день рождения понравился?
– Oui.
– Хорошо – Никому только не говори, если спросят, что я тут пару стакашек пропустил, я ж не дитя малое, чтоб взрослых слушаться. – Перед возвращением домой к ужину каждый вечер мой отец обычно выпивал свои две-три рюмашки виски в Клубе через дорогу, замечательное время было, когда я видел, как он оттуда направляется в парикмахерскую на другой стороне улицы, сцена эта выстраивалась долго и просторно, а он внутри, соломенная шляпа его летними вечерами сдвинута на затылок, я же тороплюсь следом в теннисных туфлях оттуда, где мы жили в двух кварталах от этой квартиры, сам на два года младше, вижу его – он невероятно богат в этой цирюльне, с журналом, под белым парикмахерским покровом, и человек склоняет колена пред своей работой, пока он бреется.
