Тан Тван Энг - Дар дождя
В конце концов с чужеземными дьяволами заключили мир, и Китай потерял еще больше территорий и лица.
Однажды вечером Вэньцзы привел меня в один из множества безмолвных, просторных залов. Дворцовые чиновники называли его Залом покаяния. На деревянной балке в середине пустого помещения висел шелковый веер. Он был развернут и достигал около двадцати футов в ширину. Я поднял взгляд на белый шелк, размеченный в складки тонким каркасом из слоновой кости. Веер был испещрен вертикальными строчками черных иероглифов. Я легко прочитал названия: Нанкин, Тяньцзинь, Гонконг, Амой – их было множество. Множество названий городов и портов, отданных по условиям неравных договоров, подытоживших войны, которые Китай вел против Запада и проиграл ему. Слова на веере казались нам упреком предков, словно спрашивая: «Как вы могли допустить такое?»
Возможно, зная о своем шатком положении в качестве будущего китайского императора, Вэньцзы постоянно делал заявления, которые, как он надеялся, Господь небесный должен был услышать и, соответственно, помочь обеспечить ему безопасность.
«Когда я стану императором, ты останешься со мной как друг и советник. Чтобы вернуть нашей стране могущество, нужно будет многое изменить. Мы покажем Западу, на что способны».
– Он всего лишь повторял старые идеи, захватившие дворец за несколько лет до Боксерского восстания, когда к императору обратилась с петицией группа реформаторов, желавших восстановить Империю, положив в основу невразумительную интерпретацию сочинений Конфуция и модернизировав ее в соответствии с западными идеалами.
– Император бы отправил их восвояси.
– Как раз наоборот: император оказал им поддержку и издал ряд указов, объявляющих о будущих реформах. Но реформаторское движение потерпело неудачу, и император, растеряв иллюзии, вернулся к старым привычкам: праздности и сибаритству.
Я считал, что с реформами и модернизацией было покончено, но я ошибся. Весной тысяча девятьсот восьмого года, на второй год моего пребывания во дворце, движение возродилось. Император снова вышел из ступора и горел желанием вернуть былое достоинство. Впрочем, в этот раз он пьянел не от вина или опиума, а от мысли о том, что мог бы войти в историю как спаситель династии, особенно в свете великого унижения, понесенного после Боксерского восстания. Он снова начал провозглашать реформы вопреки воле вдовствующей императрицы.
Почерпнув силы в императорских прокламациях, новые реформаторы устроили смуту в Шанхае, Кантоне и Пекине. Они разрушали фабрики и все опиумные склады, принадлежавшие западным торговым компаниям.
В одно из своих посещений отец предупредил меня держаться от этого подальше. Я передал его предупреждение Вэньцзы, но тот не обратил внимания. Он регулярно наведывался в Зал покаяния, читая названия утерянных портов и сданных территорий как сутру.
«Эти порты снова будут принадлежать Китаю, – заявлял Вэньцзы с сияющим взглядом, словно уже видел будущее, предсказанное реформаторами. – Мы снова обретем независимость».
Он позаботился о том, чтобы его взгляды стали широко известны во дворце. Как многие молодые люди, он любил эпатировать окружающих, но я уверен, что он был искренне предан своим идеалам. Однако искренность при дворе часто не считалась добродетелью.
– Как вам удалось так долго продержаться во дворце? Там, наверное, было совсем нечем дышать.
– Нам часто удавалось выбраться в город на час или два. Мы бродили по знакомым мне с детства улицам, мимо чайных и борделей с вычурными названиями вроде «Башня буйных звезд» или «Хижина вселенского удовольствия». На балконах стояли ярко накрашенные женщины, размахивая надушенными носовыми платочками, зазывая прохожих обещаниями изысканных, неземных наслаждений. На улицах толпились нищие, уличные актеры и лоточники, а в воздухе витали запахи жареного мяса, кипящих сахарных леденцов и жареного тофу, переплетавшиеся с запахами грязи и отбросов. По обочинам оцепенело лежали беженцы с Севера – жертвы засухи и войны. Слышалось множество языков: из Монголии, из пустыни Гоби и с внешних рубежей Империи. Люди спорили на разных провинциальных диалектах; каждый из них был отдельной цветной нитью, вотканной в гобелен Срединного царства. Это был настоящий центр ойкумены. Компас был китайским изобретением, и мне казалось совершенно логичным, что мы помещались в самом его сердце.
То тут, то там на дорогах валялись опиумные наркоманы с остекленевшим взглядом, безучастные даже тогда, когда реформаторы пинали их ногами и кричали на них. Опиумные курильни разрушали, а принадлежавшие иностранным владельцам опиумные фабрики поджигали – и тогда в небо взмывали облака сладкого дыма, такого густого, крепкого и бесконечного, что боги в небесных чертогах точно должны были опьянеть от одурманивающих потоков. Может быть, они действительно опьянели, потому что страна страдала от катастроф и бедствий. Многие обедневшие наркоманы собирались на таких пожарищах, втягивая в себя воздух в надежде извлечь из этого бессмысленного расточительства весь наркотик до капли. Меня беспокоила реакция Старухи, потому что реформаторы несомненно ослабляли ее влияние и подставляли ее под удар Запада, взбешенного уничтожением принадлежавшей ему собственности. Кроме того, все знали, что когтистые пальцы вдовствующей императрицы загребли немало подобных предприятий.
В одну из таких вылазок мы увидели евнуха, заносившего в антикварную лавку деревянный ящик. Владелец изучил содержимое ящика, застыл в изумлении и проявил несомненное желание расстаться с большой суммой золотых таэлей[52].
Тогда мы поняли, что стали свидетелями одного из многих способов обогащения евнухов. Кража дворцовых сокровищ была одной из неприглядных практик, которые император в приступе реформаторского успеха решил искоренить.
Мы видели, как дворцовые счета подверглись тщательной проверке. Евнухи впали в панику, и ночью многие бежали, прихватив с собой сосуды с самым драгоценным – своими законсервированными органами. Они знали, что не смогут попасть на небеса, если окажутся укомплектованы не полностью.
Чтобы спастись, одни евнухи стали обвинять в краже других. Больше всего огорчало количество самоубийств. Стали обыденностью вопли служанок, открывавших дверь и обнаруживавших болтавшиеся в воздухе ноги, которые принадлежали висевшему на потолочной балке телу. Еще больше меня пугали слухи, что некоторые самоубийства были убийствами, совершенными по приказу Старухи.
А потом до нас дошел слух, что вдовствующая императрица тайно выбрала другого наследника, младенца, едва отнятого от материнской груди. Фракции, раньше поддерживавшие Вэньцзы, сдвинулись, словно кусочки стекла в зеркальном трубке, про которую мне однажды рассказывал учитель английского, создав новую конфигурацию власти и предоставив Вэньцзы самому себе. Назначение не было объявлено, и я пытался успокоить гнев и страх воспитанника. Уступить трон младенцу было для него прямым оскорблением, и тогда я понял, что присутствие Вэньцзы стало несущественным, даже неудобным.
Большинство евнухов было слишком умно, чтобы не злить Вэньцзы – ибо кто знает, в какую сторону божественный ветер подует завтра? – но им хватало политической мудрости учитывать его сомнительное положение. Те, что были помоложе, хорошо с нами ладили, особенно Цзянь Ли, красивый стройный юноша, влюбленный в Вэньцзы. Именно он нас предупредил.
– О чем он вас предупредил? – Когда мне начинало казаться, что дед погружается в свои мысли, я осторожно его подталкивал.
– Странно, что я до сих все так ясно помню, – проговорил он тихим голосом. Я наклонился ближе, чтобы не пропустить ни слова. – Стоял жаркий летний день, гладь карповых прудов была настолько спокойной, что казалось, будто стрекозы медитировали на собственное отражением на воде. Когда я шел по тропинкам вокруг прудов, в ожидании когда Вэньцзы присоединится ко мне для игры в китайские шахматы, подошел Цзянь Ли с сообщением от него.
Обычно молодой евнух пренебрегал формальностями.
«Его высочество с сожалением сообщает, что император призвал его обсудить реформы, и поэтому он не сможет к вам присоединиться».
Я состроил мину.
«Тебе обязательно так выражаться? Не можешь говорить как нормальный человек?»
Я был слишком раздражен и разгорячен, чтобы обратить на Цзянь Ли внимание, ожидая, что он ответит обычной остроумной колкостью.
«Вам нужно хорошо питаться и следить за здоровьем. И Его высочеству тоже. Нарушенное здоровье нельзя реформировать».
Услышав необычное для прозвучавшего контекста последнее слово и страх в его голосе, я перестал обмахиваться веером. Наши взгляды встретились, и я похолодел. Летний зной внезапно перестал мне досаждать.
«Разумеется, – с трудом ответил я в той же высокопарной манере. – Так же как и вам».
