Николас Монтемарано - Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать
– Где болит?
– Не знаю… везде.
– Звучит серьезно.
– Ты что, смеешься надо мной?
– Нет, но если у тебя везде болит…
– У меня артрит – ты это знаешь.
Я схватился за метлу, не давая ей подметать. Она выдернула ее у меня.
– Я могу сама это сделать, – сказала она. – Пойди в дом и поешь.
– Где у тебя болит?
– Ерунда.
– Ты была у врача?
– Он не знает, что это такое.
– Так значит, ты была у врача?
– Нет, но он не знает.
– Давай, по крайней мере, я подержу мешок, – предложил я.
– Я сама возьму, – сказала она.
Я потянулся за мешком; она подняла на меня глаза, в очередной раз опускаясь на колени. – Я же сказала, я сама возьму, – сказала она.
Я вернулся в дом и сунул в рот крекер. Кэри читала детям, сидя на полу. За их спинами на экране телевизора с выключенным звуком горел Токио в старом фильме-ужастике.
Я пошел наверх, на второй этаж, в ванную. Бритве моего отца исполнилось уже двадцать пять лет; на лезвии до сих пор оставалась его щетина. На душевом рожке висел водонепроницаемый транзисторный приемник; какой-то человек рассказывал, как несколькими неделями раньше в Квинсе разбился самолет. Он испугался, говорил он. Все только и делали, что боялись, с самого сентября. В любой момент можно было ожидать чего угодно. Если ждать достаточно долго, со временем и небо упадет на землю.
В отцовском комоде стояли старые бутылки из-под одеколона в форме корабликов, черная расческа, которой он пользовался, пачка сигарет, которую он так и не открыл. Я вскрыл пачку и принюхался. Его белье и нижние рубашки, черные носки, скатанные в шары. Ничего нового. Никаких сюрпризов. Я видел все это и прежде, долгие недели после его смерти.
Из моей комнаты было видно его надгробный камень; казалось, он был дальше и меньше, чем мне помнилось. До того как уехать из дома, я каждый вечер перед закатом выглядывал в окно. Мне было страшно смотреть, но я все равно смотрел. Помню, я ждал, что увижу его сидящим на камне, курящим сигареты или тасующим колоду карт.
– Ты ищешь того человека?
В дверях стояла Люси, за ней Винсент. Он рассмеялся.
– Ты испугался, – заявил он.
– Нет, не испугался.
– Нет, испугался, – он приоткрыл дверь чуланчика в коридоре, в котором моя мать хранила подушки и одеяла; на корточках вполз внутрь, под ступени чердачной лестницы. – Это отличное место для пряток, – заметил он.
– Поосторожнее там, – предупредил я.
– А что?
– Просто будь поосторожнее.
Люси уселась на мою кровать.
– Так что, ты искал того человека?
– Какого человека?
– Человека, который похож на тебя.
– Я что-то нашел! – завопил Винсент. Он вылез из чулана, держа в руках бейсбольную карточку, покрытую пылью. Мне эта карточка была незнакома; должно быть, она принадлежала отцу. Сэм Лесли, «Бруклин Доджерс», 1934. Он стоял на первой базе, силясь дотянуться до мяча. Поля за спиной не видно; он играл в бейсбол в облаках.
– Можно, я возьму ее? – спросил Винсент.
– Конечно, – сказал я, но он положил карточку на комод и забыл о ней.
– Он в шкафу, – заявила Люси.
– Кто?
– Тот человек.
– Давай его поймаем! – предложил Винсент.
Он побежал к двери, но я перехватил его по дороге.
– Держись подальше от этого шкафа.
– Ты боишься, – сказал он.
– А ты нет?
– Нет, – ответил он, но мне стало ясно, что боится.
– Ну, давай, – предложил я. – Открой дверь. Посмотрим, кто там.
– Я не боюсь, – сказал он и выбежал из комнаты.
– Ты собираешься посмотреть? – спросила Люси.
– А ты хотела бы, чтобы я посмотрел?
Она отрицательно покачала головой, и мы пошли вниз.
Я помогал в кухне, а Кэри играла с детьми в саду. Мать протянула мне разделочный нож. Я проткнул индейку двузубой вилкой, изготовленной для великана. Нож шел как по маслу, и тонкие ломтики мяса падали на блюдо с цветочным орнаментом. Мать положила ладонь мне на спину и, улыбаясь, смотрела, что я делаю. Выискала на блюде маленький кусочек и положила в рот. Подобрала еще кусочек, но этот она поднесла к моему рту. Я отвернул голову, но она потянулась вслед за моими губами. Как ребенок, я крепко стиснул губы. Мать прижала мясо к моему рту; я ощущал его вкус. Я открыл рот, чтобы заговорить, и она протолкнула кусок мне в рот.
Я его выплюнул, и ее улыбка поблекла.
– Совсем ни кусочка?
– Ты же знаешь, что я не ем мясо.
– Это не мясо – это индейка.
– Я не ем ничего такого, в чем когда-нибудь билось сердце.
– Но ты же носишь кожаные кроссовки.
– Давай не будем снова об этом.
Она попыталась отобрать у меня нож, я не дал. Она снова попыталась, но я отдернул нож. Она поморщилась и отвела руку в сторону. На ее пальце появилась тонкая ниточка крови.
– Дай, я посмотрю, – сказал я, но она ушла. Кусок индейки, который предназначался мне, она отдала костлявой черной кошке в саду.
Во время ужина мать то и дело посасывала палец; поднимала на меня глаза, чтобы удостовериться, что я это вижу. Винсент нагнул голову над тарелкой и заталкивал ложкой в рот кукурузу, словно процесс поглощения пищи был неким состязанием. Люси осторожно передвигала еду по тарелке. Она расплющила картофельное пюре, превратила его в своего рода холст и сделала картинку: кукурузные зернышки были звездами, горошек, кусочки ямса и клюква – листьями на деревьях из индейки. Кэри говорила матери, как вкусно все, что она приготовила. Она казалась счастливее всего в те дни, когда ей следовало бы печалиться, а возможно, так и было. В выходные, когда она должна была скучать по семье. В день рождения ее матери, в день рождения отца, в годовщину свадьбы сестры. В годовщину того дня, когда разбился их самолет.
Она каким-то образом убедила мою мать позволить ей и детям помыть посуду. От матери потребовалось гигантское усилие, чтобы оставаться за столом, пока остальные убирают. Каждые несколько минут Винсент показывался в дверях, демонстрируя, как он вытирает тарелку. Мать хвалила его за отличную работу, а потом говорила:
– Осторожно, смотри, не урони, дорогой. Ты же не хочешь, чтобы осколок стекла воткнулся тебе в ногу.
Дети внесли десертные тарелки, чистые вилки и чизкейк.
– Иди поешь, – позвала мать Кэри, и Кэри ответила: – Хорошо, Ма, одну минутку, – и я услышал что-то такое в ее голосе; хотя, может быть, я ждал этого весь день. Прошло несколько минут, и я пошел в кухню, чтобы проверить, как она там. В раковину лилась вода; она наклонилась над раковиной, спрятав лицо в ладонях. Услышала за спиной мои шаги и торопливо выпрямилась; глаза у нее покраснели.
– Что не так?
– Ничего, – сказала она. – Просто голова болит.
– Ты плакала.
– Нет, – возразила она. – Я просто потерла глаза, а руки у меня мокрые.
Мать заглянула в кухню, желая знать, что случилось.
– Ничего, – сказал я ей.
Мать посмотрела на Кэри, и та сказала:
– Просто голова болит. Пойдемте, съедим по кусочку… – возникла долгая пауза; казалось, она лихорадочно ищет слово «пирог», словно позабыла его. – Пойдемте, поедим, – наконец выговорила она.
Винсент намазал пирогом нос Люси, и она не стала его вытирать, а Кэри намазала пирогом собственный нос, я мазнул по носу матери, и несколько мгновений она казалась почти счастливой.
Когда мы собирались уходить, мать спросила, поедем ли мы домой по шоссе Бруклин-Квинс.
– Не уверен, – ответил я.
– Не езжайте по улицам, – предупредила она. – Наша округа – Бог ты мой, что с ней сталось!
Это был старый сценарий; я знал наизусть каждое слово.
Я поцеловал ее на прощание.
Мать расцеловалась с Кэри и сказала:
– Я выросла в Бушвике. Какая жалость, что все это случилось!
– Что случилось? – спросил Винсент.
– Не важно, – ответил я, и мы поехали домой через Бушвик.
Под мигающей красными и желтыми лампочками вывеской винного погребка молодые люди пили, спрятав бутылки в бумажные пакеты. Один из парней вышиб бутылку из рук другого; другой подобрал ее и разбил о тротуар. Они, пошатываясь, вышли на мостовую и встали перед нашей машиной; светофор зажегся зеленым. Я ждал, пока они препирались. Светофор загорелся желтым, затем красным. Впечатление было такое, будто нас не существует. Люси спала на заднем сиденье. Винсент не спал, смотрел на улицу, прижавшись носом к стеклу. Я нажал кнопку, блокирующую двери. Один из парней повернулся к машине и сказал: «Слышь, ты бы лучше запер свои дверцы». Он поставил ногу на капот машины, как будто подбивая меня дать газу. Один из его приятелей стащил с себя рубашку, закрыл глаза и распростер руки, как Христос на кресте.
Покой и безопасность.
Я молча повторял слова, с которых начал свой день. Я повторял их мысленно с того самого момента, когда мать предупредила нас, чтобы мы не ехали по улицам, и именно в этот момент я решил, что так мы и поступим. Битва между страхами моей матери и моим позитивным мышлением, моей уверенностью в своей способности создать безопасную поездку домой, через какие бы районы мы ни ехали. Битва между матерью и сыном, но только сын знал о том, что он сражается в этой битве. Мой разум заполняли эти два – и только эти два – слова, пока они не стали звуком более мощным, чем все, что выкрикивали молодые люди. Покой, безопасность. Покой, безопасность.
