Владимир Бошняк - Мальчики для девочек, девочки для мальчиков
Вдова так и прыгнула на Дейзи, так на ней и повисла.
– Ой, дорогуша! – умилилась она. – Как это чудесно! Это же у тебя будет третий. Подумать только! Трое детей, а тебе только двадцать три. Но ты можешь и здесь позаботиться о своем здоровье, дорогуша. Ну пожалуйста, ну не уходи.
– Ладно, позвони мне, когда утром проснешься, – сказала Дейзи.
По дороге домой мужчина спросил:
– Что ты имела в виду под тем, чтобы «позаботиться о своем здоровье»?
– Да надо бы принять очень горячую ванну. Мы не можем позволить себе еще одного.
– Позволь мне самому решать, что мы можем себе позволить, а что нет. Ты, конечно, заботься о своем здоровье, но не таким образом.
– Да может, я вовсе и не беременна. Может, у меня просто задержка. Но я весь день чувствовала себя беременной и действительно хотела, чтобы ничего не было.
– Почему?
– Ты еще спрашиваешь? Она флиртовала с тобой с момента нашего прихода и до самого конца, вот почему. И не говори мне, что ты этого не замечал.
– С чего ты взяла? В чем ты увидела флирт?
– В чем был, в том и увидела. С чего это я буду тебе еще одного ребенка рожать?
– Во-первых, с того, что ты беременна. Если беременна. Во-вторых, флиртовала она со мной или нет, не имеет к этому никакого отношения. Я общался с этими людьми, потому что они твои друзья и потому что тебе нет в жизни счастья, пока ты с ними в разлуке, и ты не дашь мне покоя, пока я тоже с ними не подружусь. Это же твои подруги, причем, как она сказала, «до гробовой доски».
– И ты весь вечер ей в этом подыгрывал.
– Я просто был вынужден весь вечер там находиться. А подыгрывал я ей не больше, чем той же Элис или тебе. Христом Богом клянусь, я бы вздохнул с облегчением, если бы мне сказали, что я их никогда в жизни больше не увижу.
– На Лукришию просто смотреть тошно. Такой притворщицы белый свет не видывал.
– Она же твоя подружка. Ты дозвонилась ей в Нью-Йорк и заставила приехать. Если бы ты к ним не лезла, бедняга, возможно, до сих пор был бы жив.
– Давай съездим куда-нибудь. Давай ездить всю ночь. Поехали в Рино. Ты ведь не пьян.
– Нет, не пьян, но я устал, а ты, может быть, беременна. Мы едем домой. Ты ложишься спать в свою кроватку, я в свою. Потом, когда будет окончательно ясно, беременна ты или нет, мы куда-нибудь обязательно съездим, но до тех пор, пока остается шанс, что ты беременна, я хочу, чтобы ты заботилась о своем здоровье. Хочу, чтобы завтра ты спала очень долго. Что-то мне говорит, что у нас будет еще один мальчик.
– А что насчет денег?
– О деньгах предоставь заботиться мне. А ты заботься о своем здоровье.
Глава 25
– Хватит читать, – сказала женщина. – Выключай свет и давай поболтаем.
– Сейчас, дай только вот это закончу…
– Что, всю книгу?
– Да тут всего пара страниц осталась.
– Про что там у тебя?
– Про то, как Достоевский однажды встретился с Тургеневым.
– Фи! Кому это может быть интересно?
– Двадцать лет назад я это читал уже. Достоевский разобиделся на Тургенева за то, что тот ненавидит Россию и любит Германию. Хочу поточнее выяснить, как это было.
– Ну, читай тогда вслух, что ли.
– «Гончаров, – начал читать мужчина, – все мне говорил о Тургеневе, так что я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился наконец ему сделать визит. Я пошел утром в двенадцать часов и застал его за завтраком. Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с пятьдесят седьмого года, с Wiesbaden’a, должен ему пятьдесят долларов (и не отдал до сих пор!). Не люблю тоже его аристократически-фарисейское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное; а главное, его книга „Дым“ меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: „Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве“. Он объявил мне, что это его основное убеждение о России. Нашел его страшно раздраженным неудачею „Дыма“».
Быстро пробежав глазами по странице, мужчина почти всю ее пропустил, поскольку она была по боль шей части про нигилистов, атеистов и религию.
– «Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая – это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. – Для чего? – спросил он. – Отсюда далеко, – отвечал я. – Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. Он ужасно рассердился. Видя его так раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностию сказал ему: „А ведь я не ожидал, что все эти критики на Вас и неуспех «Дыма» до такой степени раздражат Вас; ей-Богу, не стоит того, плюньте на все“. – „Да я вовсе не раздражен, что Вы!“ – и покраснел. Я перебил разговор; заговорили о домашних и личных делах, я взял шапку и как-то, сов сем без намерения, к слову, высказал, что накопилось в три месяца в душе от немцев…»
Видишь, как бывает, – сказал мужчина женщине. – Достоевский сбежал из России из-за долгов и в надежде поправить здоровье. Но начал играть и проигрывать, и чем больше проигрывал, тем больше ненавидел немцев. При этом он не замечает, что, если бы выиграл – особенно если бы выиграл столько, сколько нужно (то есть чтобы можно было расплатиться с долгами и вернуться в Россию), – он, может, и не так бы уже ненавидел немцев, глядишь, они бы ему даже и очень понравились. Но это его бодрит – просто вот ненавидеть их, да и все тут.
«„Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!“ Он побледнел (буквально, ничего, ничего не преувеличиваю!) и сказал мне: „Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского и горжусь этим!“ Я ответил: „Хоть я читал «Дым» и говорил с Вами теперь целый час, но все-таки я никак не мог ожидать, что Вы это скажете, а потому извините, что я Вас оскорбил“. Затем мы распрощались весьма вежливо, и я дал себе слово более к Тургеневу ни ногой никогда. На другой день Тургенев, ровно в десять часов утра, заехал ко мне и оставил хозяевам для передачи мне свою визитную карточку. Но так как я сам сказал ему накануне, что я раньше двенадцати часов принять не могу и что спим мы до одиннадцати, то приезд его в десять часов утра я принял за ясный намек, что он не хочет встречаться со мной и сделал мне визит в десять часов именно для того, чтобы я это понял. Во все семь недель я встретился с ним один только раз в вокзале. Мы поглядели друг на друга, но ни он, ни я не захотели друг другу поклониться.
Может быть, Вам покажется неприятной, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я Вам описываю Тургенева, и то, как мы друг друга оскорбляли. Но, ей-Богу, я не в силах; он слишком оскорбил меня своими убеждениями. Лично мне все равно, хотя с своим генеральством он и не очень при влекателен; но нельзя же слушать такие ругательства на всю Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, еще четыре года назад. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходит единственно от неуспеха „Дыма“ и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее».
– Ну, это уже конец? – спросила женщина.
– Там есть немножко еще, но я хотел перечитать именно эту часть.
Он выключил свет и сполз по кровати ниже.
– А у него что, долги были и впрямь а-а-гро-менные?
– Да, видимо, довольно крупные. Пришлось уносить ноги. И довольно долго потом жить за границей. Два или три года. Все это время он ужасно тосковал по родине. Но тут еще такой вопрос: неизвестно, может быть, живи он в это время в России, его бы все равно мучила та же тоска? Я хочу сказать, ну вот он в Россию вернулся, даром потеряв в Европе три года и все деньги, которые сумел назанимать, и что хорошего Россия ему дала? Ведь все равно же денег у него не прибавилось или, во всяком случае, прибавилось не настолько, сколько ему было нужно! Что хорошего, если бы он вернулся в Россию, а писать не смог? Когда он говорит о России, он очевидным образом имеет в виду себя и свое творчество, а когда Тургенев говорит о Германии, имеет в виду себя и свое. Один писатель ставит один регион и народ выше другого, потому что с этим регионом и народом в прошлом были связаны некоторые его удачи в литературе. А игрок-то он был паршивенький.
