Башир Керруми - Красная пелена
Первым делом я решил, что буду самостоятельно добираться до учебного центра.
Мои первые передвижения с белой палкой по парижским улицам и в метро можно было снимать для фильма в жанре трагикомедии. Авантюра, достойная странствия по дебрям Амазонки! Во всяком случае, опасностей она таила ничуть не меньше.
Я шел по тротуару, постукивая палкой слева и справа, чтобы не наткнуться на препятствие.
Пятьсот метров, отделявшие меня от входа в метро, преподнесли мне кучу неприятных сюрпризов: я дважды ударился головой о столб, поранил ногу об амортизатор автомобиля, а в довершение всего какая-то женщина наступила на мою палку и надломила ее.
Но до метро я добрался. «Уф! – выдохнул я про себя. – Здесь будет полегче. Здесь хоть столбов нет!» Как жестоко я заблуждался! Не сумев правильно определить расстояние до края платформы, я шагнул в пустоту и свалился на рельсы. От ужаса погибнуть под поездом я вскарабкался на платформу за считаные секунды. Все тело болело, как будто накануне меня долго колотили. Как ни странно, хладнокровия я не утратил. Наверное, в глубине души я был готов к тому, что за свободу придется платить высокую цену. В самом деле, чтобы беспрепятственно передвигаться по городу, этому следовало научиться. Я отказался от предложения переселиться в санаторий именно потому, что хотел доказать себе, что смогу ходить по улицам один. В тот день я кусал от досады пальцы. В санатории мне наверняка подсказали бы, какие существуют приемы, облегчающие жизнь незрячим. Но… Время сожалений прошло. «Выкручивайся как можешь!» – сказал я себе.
Добравшись до учебного центра, я первым делом попросил аптечку. Секретарь центра, очень славная женщина, смазала мои синяки и ссадины и посоветовала мне на обратном пути воспользоваться обществом другого незрячего парня, который жил в том же общежитии, что и я.
Учебный центр располагался в подвале большого жилого дома. Нас – слепых и слабовидящих – было около шестидесяти человек. Меня поразило, что всех нас загнали в этот тесный подвал. Неужели Франция так стыдится нас, что не нашла для нас места получше? С глаз долой, из сердца вон?
Еще одним потрясением стало для меня знакомство с людьми слепыми от рождения. Их поведение казалось мне шокирующим. Они беспрестанно размахивали руками, реагировали на каждый звук и каждое слово. Все это походило на палату в сумасшедшем доме. К вечеру я пришел к выводу, что попал в филиал психушки. В действительности я просто попал в другой мир, не имеющий ничего общего с тем, к которому я привык.
Я ничего не мог с собой поделать – мои новые товарищи все до одного производили на меня впечатление ненормальных. Их манера речи отличалась жутким примитивом, они беспрестанно притискивались друг к другу и трогали друг друга руками – слепые, чтобы понять, с кем имеют дело, слабовидящие – чтобы хоть что-то разглядеть.
От некоторых исходил крайне неприятный запах, как будто они понятия не имели об элементарных правилах гигиены. Причем к уровню образования эти их качества не имели отношения: среди них были те, кто вполне успешно окончил школу и получил аттестат зрелости. Поговорив с некоторыми из них, я понял, что с ними не так. Большинство с младенчества жили в интернатах – так называемых специальных школах для слепых, своего рода гетто. Обычно дети учатся навыкам общения, копируя взрослых, но этим ребятам копировать было некого. Выросшие в искусственной изоляции, они стали такими, какими стали.
На обед мы ходили в столовую, расположенную примерно в километре от учебного центра. Там обедали сотрудники районной администрации, разрешившие слепым ее посещать.
Ровно в полдень мы отправлялись в путь. Слабовидящие, а также самые бойкие или просто хорошо запомнившие дорогу, помогали остальным. Живописную, должно быть, картину мы собой представляли. Разбившись на группки человека по четыре-пять, мы шли, ведомые вожаком, вытянувшись цепочкой и положив руку на плечо впереди идущему. Среди нас были записные остряки – эти всю дорогу отпускали шуточки и смеялись. Другие издавали жалобные стоны. Третьи громко ругались, непонятно на кого. Какое впечатление производило наше шествие на прохожих? Какие чувства мы вызывали – сострадание, презрение, насмешку? Не знаю.
Меня особенно терзал один вопрос. Почему некоторые из моих незрячих товарищей постоянно трясли головой? Вряд ли это была какая-то игра, ведь до появления в учебном центре никто из них не был знаком с другими. Я несколько недель мучительно размышлял над этой загадкой. Должно же быть какое-то рациональное объяснение! Полагаю, во мне говорил страх заразиться этой привычкой.
При каждом удобном случае я задавал этот вопрос нашим педагогам. «У них тик», – слышал я в ответ. Меня он не удовлетворил. Во-первых, что это такое – тик? Какой-то особый ген? Или название болезни? И если да, то не заразна ли она? На эти вопросы я не получил ни одного вразумительного ответа. Мои собеседники смущенно умолкали, а потом признавались, что сами не знают. «Вот дураки! – кипятился я про себя. – Повторяют с умным видом чужие глупости вместо того, чтобы разобраться в проблеме!»
В течение последующих дней один из учащихся – его звали Пьер, и он, как и я, был слепым – показал мне некоторые приемы владения палкой. Мы с ним стали вместе ездить из общежития в центр, и меня поражало, с какой ловкостью он передвигается, минуя препятствия.
Но этим его помощь не ограничивалась. Благодаря ему со мной случилась редчайшая в мире вещь, возможно выпадающая людям раз или два в жизни, но не больше. Он каким-то таинственным образом сумел передать мне свою уверенность и полное отсутствие страха в передвижениях по городу. Он ничего мне специально не объяснял, но в его присутствии я вдруг почувствовал веру в свои силы и перестал паниковать. Это здорово подняло мой моральный дух.
Отныне я больше не смотрел в будущее с тоской. Чернота, окутывающая меня, словно начала рассеиваться, и в ней замаячил яркий светлый луч. Впервые за много месяцев мне захотелось улыбнуться.
Глава 16
По вечерам, заперевшись в своей восьмиметровой комнатенке, я наслаждался одиночеством. Постепенно я вернулся к своему любимому занятию – писать стихи по-арабски. Доверяя бумаге строчки, пронизанные глубоким чувством, впитавшие в себя все пережитое, я испытывал несказанное удовольствие.
Я никогда не планировал стать поэтом. Но сочинение стихов приносило мне радость, которую я не променял бы ни на что другое. Это было подлинное счастье.
Исписанные листки я без всякой жалости выбрасывал в мусорную корзину. Сознательно или неосознанно, но обычно в стихах я старался выразить свои впечатления от минувшего дня, свои мысли, навеянные разговорами с другими людьми. Среди товарищей по учебе и преподавателей у меня сложилась определенная репутация. «Этот за словом в карман не полезет!» – частенько приходилось слышать мне. Я знал, что этой оценкой обязан своим упражнениям в стихосложении, но не спешил ни перед кем раскрывать свой секрет.
Я ловлю голоса отверженных,
Я, бездомный поэт,
Я внимаю стонам иссохшей земли,
И в моем разверстом сердце поднимается гнев.
Между нами с Пьером установились отношения искренней дружбы. Он уже год жил в общежитии и проходил обучение в центре. Благодаря своему открытому характеру и природной любознательности он сумел более или менее успешно освоиться в нашем квартале.
Как-то субботним вечером он пригласил меня в бистро. Незрячие обитатели общежития любили собираться здесь в конце недели за бутылкой вина и немудрящей закуской.
Мне казалось, я понимал, почему они выбрали местом встреч это облюбованное иммигрантами бистро. Наверное, находясь среди своих, легче прощать себе неудачи. В бистро и правда царила скорее средиземноморская, чем парижская атмосфера. Все свободно общались друг с другом, не ощущалось никакой натянутости. В число завсегдатаев входили рабочие из стран Магриба и Африки, португальцы, французы, живущие на минимальную зарплату, безработные всех цветов кожи, пара-тройка проституток, наркоторговцев и скупщиков краденого. В зале всегда стоял гвалт, а над головами посетителей плавали густые клубы табачного дыма.
Но никакая непринужденность обстановки и теплота общения не могли скрыть жестокой реальности.
За весельем и дружелюбием собиравшихся здесь людей угадывалось глубокое отчаяние. Сожаление о разбитой жизни, безысходность и глухая тоска сквозили чуть ли в каждом слове. В этом бистро я наблюдал примерно то же, чему был свидетелем во время моего краткого пребывания в Лилле, но теперь как бы изнутри. Чем позднее становилось, тем быстрее развязывались языки. Кто-то открыто оплакивал свою судьбу, кто-то пел, кто-то пытался подцепить подружку, кто-то обделывал свои темные делишки…
