Жауме Кабре - Тень евнуха
Энергичным жестом Голубоглазый разделил нашу диверсионную группу надвое: Симон и Наталия – к кассе, с ненавистью в глазах и исступленными жестами, давай, давай, давай, деньги из кассы, давай; Кролик и кто там еще – к сейфу, с двумя мешками; а в середине высился Голубоглазый, как дирижер оркестра во всем своем великолепии, взирая на картину с высоты метр девяносто. Он припугнул какую-то даму, чтобы та не двигалась, и в негодовании направился к тому единственному клиенту, который его послушался:
– Я сказал, лицом вниз!
Теперь они друг друга поняли, и Голубоглазый с расстановкой пояснил двенадцати гражданам, находившимся в тот момент на территории банковского отделения «Ла Кайша» в Валькарке[57], что бояться им нечего и что это ограбление санкционировано вооруженными силами революционного народа.
– Санкционировано? – удивился все тот же умник, который знал, что такое «навзничь».
– Он хочет сказать – осуществлено, – объяснил товарищ Симон с пачкой купюр в руке – голова у него шла кругом.
И застыл на полуслове, во-первых, потому, что заговорил со свидетелем (первое правило, которое нельзя было нарушать во время экспроприации), но самое главное, потому, что тот, кому он ответил, учился с ним вместе в университете, дружил когда-то с девушкой по фамилии Гитерес, был членом Социалистической партии национального освобождения Каталонии, писал в газетах «Бой», «Борьба» и «Вперед» и время от времени спорил с ним о терминологии. Звали его Костас. Костас его не узнал, а узнал бы, так не преминул бы об этом сообщить. Симона замутило еще сильнее, к горлу подступила рвота. Но он смог сдержать тошноту до входной двери, через которую они выбежали как раз тогда, когда сработала сигнализация, включенная предателем и контрреволюционером управляющим.
Они пересчитали конфискованные деньги за три минуты. Миллион двести тысяч, превосходно, никто не умер, и не пришлось стрелять, и вот они уже доехали до церкви Святого Иосифа, прислушиваясь украдкой, не гонится ли за ними машина с сиреной, а Франклин, во время ограбления ждавший их в машине с включенным зажиганием (обшарпанный «рено-дофин», лично им, при содействии Курносого, конфискованный в Оспиталете[58] за три часа до операции), говорил: «Не пойму, как это может быть, что так просто грабить банки?» И голос Симона, с заднего сиденья, отвечал ему: «Какое „просто“, я чуть не помер со страху». И все, кроме Голубоглазого, нервно рассмеялись, как будто только что напроказили во дворе религиозной школы. И когда они вышли из машины, чтобы рассеяться, оставив все деньги в руках Голубоглазого, он только и сказал им: «Молодцы, ребята, прекрасно поработали. Но если вдруг узнаю, что кто-нибудь собирается блевануть во время следующей операции, я так ему задам, что мало не покажется».
– Но…
– А нечего. – Взгляд Голубоглазого был холоден как лед. – Мы солдаты, Симон.
– Мы не давали клятвы не бояться.
– Спокойной ночи, товарищи.
А дело было средь бела дня. То есть грабить банки придется еще не раз, а нашу ячейку, судя по всему, перевели в отдел обеспечения Партии. И Микелю Женсане стало страшно, потому что, как и в Бейруте, его запросто могла убить шальная пуля, могла попасть в него даже рикошетом.
10
Всем этим семейным династиям, уходящим в далекое прошлое, с аристократической породой и изрядным количеством полотен, живописующих смену поколений, возможность выжить дает как раз постоянный приток чужой крови. И, Микель, это говорю тебе я, единственный настоящий отпрыск династии Женсана, которому царствовать так и не довелось. Это может показаться парадоксальным, но такие семьи, как наша, живы в той мере, в какой они смешиваются с другими. Если бы этого не было, они бы понемногу угасли, производя на свет особей с неправильным прикусом, с потерянным взглядом, медлительных, слюнявых, с замедленной реакцией, и выродились бы в конце концов в нечто такое, чему и имя дать невозможно, как те королевские семейства, которые во имя чистоты рода предпочитали веками самовоспроизводиться и дошли до того, что их отпрыски годятся лишь для журналов светской хроники, даже не для карточной колоды.
– Это что, новый лев?
– Ну да. Абиссинский. Видишь, какая у него большая грива?
– Ты должен меня как-нибудь научить их делать, дядя.
– Ты каждый раз так говоришь.
– Правда? Да у меня ведь руки как крюки. Придется начинать с корабликов и птичек.
– И шляпы Наполеона. Ты принес мне еще бумаги?
– Принес. Японской. Я тебе на стол положил.
– Великолепно. А шоколада ты принес? – Дядя перешел на взволнованный шепот.
– Конечно принес! Неужто я бы тебя подвел, дядя? Он в тумбочке.
– Полковник Саманта не устраивает тебе обыск на входе?
– Нет. Даже улыбается. Мне кажется, она ни о чем не подозревает… Главное, чтобы у тебя понос не начался.
– Молодой человек, от шоколада живот у меня не болел никогда. – Он, похоже, собирался продолжить апологию шоколада, но забыл, что хотел сказать. Дядя опустил голову. – Подай мне генеалогическое древо, сделай милость.
Первый Антоний Женсана, основатель рода и родового гнезда (в котором теперь никто не жил, кроме некой Майте Сегарра и ее слащавого метрдотеля), примерно к концу восемнадцатого века вступил в брак с Аделой Каймами, моей прапрабабушкой, родители которой жили на Майорке. Наши предки, Женсана-Каймами, Родоначальники, от которых пошел наш род, приходились кузенами Жузепу-Феррану Сортсу, виртуозу и весьма богемному персонажу эпохи, услаждавшему слух завсегдатаев парижских салонов и аристократов в петербургском дворце Потемкина игрой на гитаре. У меня нет вещественных доказательств, Микель, но ставлю на карту свой престиж Официального Историка, что этот самый Сортс сыграл значительную роль в запутанной и темной тяжбе в одной из высших судебных инстанций Барселоны. Однако Антоний Женсана по причинам, мне неизвестным, поскольку я не нашел ни одного документального о них свидетельства (а если не нашел, то его не существует), поселился на окраине Фейшеса, в глубине леса, принадлежавшего его семье, и по его приказу там был построен дом, который с тех пор называется домом Женсана. В нем наши предки положили начало тому, что через двести лет эпической и героической истории блистательно завершилось открытием модного ресторана с метрдотелем, который умело состроил кислую мину, когда я намекнул, что мы, возможно, открыли бы бутылочку белого вина. Холодненького.
– Но ведь, господа… – Он в замешательстве переводил взгляд с одного на другого, как зритель в самом разгаре теннисного матча.
– В горле у меня пересохло, а красное вино ударяет мне в голову.
Метрдотель нашел виновного. Он посмотрел на меня с нескрываемым презрением и бросил:
– Если желаете, могу принести вам воды. Понимаете, о чем я?
Я уже собирался было вскочить и рассечь ему пижонски поднятую бровь, но Жулия меня спасла:
– Бутылку минеральной воды и еще бутылку вина. – Она взглянула на меня сурово. – Того же красного, разумеется.
Она грациозно взмахнула ручкой, приказывая ему удалиться. И метрдотелю было ясно, что приказ отдан по всем правилам. Он опустил голову и только повернулся, чтобы уйти, как я сказал Жулии, чтобы ему отомстить:
– У них просто белое вино закончилось.
Краем глаза я видел, что метрдотель меня слышит. Слышал-слышал, и прикусил язык, и поклялся тенями своих предков, что с этого момента будет разговаривать только с мадемуазель и, насколько это возможно, обращать еще меньше внимания на этого непричесанного клошара. Уходя, он окинул взглядом зал, отмечая для себя, что клиенты за четырнадцатым, тринадцатым и восьмым столиками, скорее всего, закажут десерт. Все, что он делал, не имело ни малейшего отношения к истории этого зала, где он проводил вечер за вечером, презрительно поднимая бровь. К истории, которая, в соответствии с информацией, полученной от дяди Маурисия, была основана на гордых поколениях Мауров и Антониев, крещенных невзирая на святцы, а также их менее известных братьев и сестер (обойденных Историей), и прабабушек, привносивших новые соки в семейное древо, с тем чтобы раскидистая и узловатая крона этого высоченного дуба не увяла от нашествия полудурков. Видишь? После Родоначальников идут Маур Женсана Первый и Жозефина Портабелья, а затем Маргарида Бардажи, супруга их сына, Антония Второго по фамилии Женсана-и-Портабелья. Молчаливая и увядшая Пилар Прим-и-Прат, многострадальная супруга прославленного поэта Маура Второго Женсаны-и-Бардажи, соперничавшего в области провансальской литературы с каждым попадавшимся ему под руку поэтом. Он почти достиг звания «Мастера всех наук», получив две из трех премий поэтических состязаний «Цветочные игры» («Живой цветок» в 1891 году и «Золотую Розу» в 1896-м). Он был братом таинственной, прекрасной и трагической Карлоты Женсаны Безземельной, моей настоящей матери, Микель, – матери, которую я вспоминаю только во сне или глядя на тот дагеротип. (Микель помнил, что, когда его дом был еще его домом, дагеротип с изображением тети Карлоты висел в той же самой галерее, над той же самой австралийской пальмой, которая все росла и росла, в знак вечной памяти.) – А потом мама Амелия, заставшая расцвет текстильной промышленности вместе с мужем, Антонием Третьим, Фабрикантом, моим горячо ненавидимым приемным отцом. Генеалогическое древо заканчивалось детьми мамы Амелии, Пере Первым, Беглецом, и двумя тетями, которых я никогда не знал, Элионор и Эльвирой. И нам когда-нибудь придется дополнить это генеалогическое древо, Микель, потому что в нем не хватает твоей матери, тебя и твоего брата. Ты давно не видал маму Амелию?
