Харуки Мураками - О чем я говорю, когда говорю о беге
Теперь можно уже ни о чем не думать. Вернее, можно перестать думать о том, чтобы ни о чем не думать. Просто отдаться на волю течения. Так я и сделал, и невидимая сила подхватила и понесла меня вперед.
Я бежал очень долго – было бы странно, если бы я не испытывал усталости или даже боли. Но к тому времени физическое изнеможение воспринималось как что-то нормальное и привычное. Воинственный Революционный трибунал – мои мышцы – угомонился. Никто не стучал кулаком по столу, никто не швырял бокалы. Они смирились и приняли усталость как историческую данность, неизбежное последствие революции. Я превратился в самодвижущийся автомат, который ритмично двигает взад-вперед руками и по очереди переставляет ноги. Я ни о чем не думал. Я ничего не чувствовал. Я обнаружил, что в какой-то момент исчезает даже физическая боль. А может, она не исчезла, а просто оказалась задвинута в дальний угол, как уродливая мебель, избавиться от которой все никак не доходят руки.
На этом новом этапе, последовавшем за тем, как меня пропустили через невидимый барьер, я начал обгонять других бегунов. После контрольного пункта на семьдесят пятом километре (там нужно было оказаться не позже чем через восемь часов сорок пять минут после старта, в противном случае тебя дисквалифицировали) многие, в отличие от меня, прилично замедлились. Некоторые бегуны сдались и перешли на шаг. Отсюда и до финишной линии я обогнал человек двести. И только один или два раза кто-то обогнал меня. Я занимался этими подсчетами просто потому, что мне больше нечем было заняться. Находясь на грани истощения физических сил и смирившись с этим, я все же был способен продолжать движение. Мог ли я желать большего?
Если бы в том была необходимость, то, продолжая путь на автопилоте, я наверняка смог бы пробежать и больше ста километров. Удивительное ощущение, когда на финише ты уже не понимаешь, кто ты и что ты здесь делаешь. Наверное, это должно настораживать – но меня не насторожило. Бег приобрел метафизический смысл. Теперь он был первопричиной и определял бытие сущности, обозначаемой словом «я». Я бегу, следовательно, я существую.
Когда бежишь марафон, на последних метрах голова занята исключительно мыслями о том, как бы скорее добежать до финиша, чтобы все это наконец закончилось. Ни о чем другом уже не думаешь. Но на этот раз все было по-другому. Финиш, конец гонки – эти понятия утратили привычный смысл. Они стали просто какими-то малозначащими вешками. Это как жизнь – она обладает смыслом вовсе не потому, что когда-то заканчивается. Мне пришло в голову, что сам факт выбора произвольной точки и обозначения ее как некоего «окончания» – это в своем роде метафора нашей ограниченности и предельности и мы делаем это лишь для того, чтобы нам было легче отыскать смысл своего существования. Вполне себе философское размышление. Впрочем, философия на тот момент меня совершенно не волновала. Я переживал это не интеллектуально – через слова, – а чувственно, на физиологическом уровне. Всем своим существом.
Это чувство крепло, пока я преодолевал последний участок трассы – природный парк, представляющий собой длинный-длинный полуостров. Бег превратился в медитативный акт. Приморский пейзаж был восхитителен, пахло Охотским морем. Вечерело (забег начался ранним утром), воздух был по-особенному чист и ясен. Кроме запаха моря чувствовался сильный, как это бывает в начале лета, аромат свежей густой травы. В поле я заметил небольшую стаю лисиц. В небе застыли пышные, полные тайного смысла облака, словно попавшие сюда из английской пейзажной живописи девятнадцатого века. Ветра не было. Бежавшие впереди и позади меня незнакомые люди по большей части просто тихо двигались в сторону финиша. Мысль о том, что я один из них, наполняла меня счастьем. Вдох, выдох. Я нисколько не запыхался. Воздух тихо проникал в меня и так же тихо вылетал наружу. Успокоившееся мое сердце ритмично сокращалось. Как воздуходувные мехи, легкие бесперебойно поставляли телу кислород. Я прислушивался к слаженной работе органов, ловил каждый звук внутри себя. Все работало как надо. Люди на обочине подбадривали нас: «Держитесь! Осталось совсем немного!» Их голоса прозрачным воздухом проходили сквозь меня. Я чувствовал это сквозное движение.
У меня появилось ощущение, что я – это я, но в то же время и не я. Это было спокойное, тихое чувство. Сознание отступило, разум потерял свою значимость. Нет, конечно же, как писатель, я прекрасно понимаю, какую огромную роль играет разум в моей работе. Лишите меня разума, и я никогда больше не напишу ничего оригинального. И все же тогда я чувствовал, что это не имеет никакого значения. Что и разум, и сознание – все неважно.
И тем не менее, оказавшись на финише в Токоротё, я был счастлив. Я всегда радуюсь, когда, оставив позади несколько десятков километров, добегаю до финиша, но на этот раз я был в восторге. Моя правая рука, сжатая в кулак, взметнулась вверх. На часах было четыре сорок две. Со старта прошло одиннадцать часов сорок две минуты. Впервые за последние двенадцать часов – половину суток! – я сел. Вытер пот с лица, попил воды, стянул с себя кроссовки и, пока вокруг понемногу темнело, аккуратно размял щиколотки. И в этот момент меня захлестнуло чувство… гордости – это, пожалуй, громко сказано, но как минимум чувство удовлетворения достигнутым. Ну и конечно, радость и облегчение от того, что предпринятая рискованная затея удалась, что я выдержал испытание. Честно говоря, чувство облегчения было заметно сильней, чем радость. Как будто внутри меня развязался какой-то тугой узел, о существовании которого я все эти годы и не подозревал.
* * *Первое время после забега на озере Сарома я с трудом спускался по ступенькам. Идти вниз по лестнице мог, только крепко держась за перила. Ноги подкашивались, колени не держали. Однако через пару дней все прошло, и я снова поднимался и спускался, как обычно, без напряжения. Как ни крути, но за годы тренировки ноги привыкли к бегу на длинные дистанции. Основная проблема на этот раз была не в ногах, а, как я уже говорил, в руках. Чтобы помочь уставшим ногам, я очень интенсивно работал руками. На следующий день после забега у меня появилась сильная боль в правом запястье, оно покраснело и отекло. Я пробежал за свою жизнь немало марафонов, но впервые от бега пострадали мои руки, а не ноги.
Однако психологические последствия стокилометрового забега оказались, пожалуй, куда существенней физических. Я впал в какую-то прострацию. Мало-помалу меня одолела «меланхолия бегуна» (по-английски я назвал это runner’s blue, хотя ощущение скорее мутновато-белое)[8], и я воспринимал окружающий мир словно через тонкую пленку. После ультрамарафона я уже не мог относиться к бегу с прежним воодушевлением. Отчасти это можно было списать на усталость, которая никак не желала проходить, но думаю, что дело было не только в ней. Главное, я больше не мог дать однозначный ответ на вопрос, хочу ли я бегать. И я не знаю почему. Однако факт остается фактом: со мной что-то произошло. Теперь я бегал все реже, дистанции становились все короче.
Но как и прежде, я раз в год участвовал в марафоне. Такое у меня железное правило. Стоит ли говорить, что если ты не отдаешься этому делу целиком и полностью, то пробежать марафон практически невозможно. Поэтому я по-своему всерьез тренировался и по-своему всерьез проходил дистанцию. Но это было именно «по-своему всерьез», не более того. Что-то засело во мне, как заноза. И у меня не просто поубавилось желания бегать. Да, верно – я лишился чего-то, но вместе с тем во мне пустило корни нечто новое. Должно быть, именно этими внутренними переменами и был вызван мой приступ меланхолии.
Так что же представляло собой это «нечто новое»? У меня нет слова, которое бы в точности подходило для описания этого чувства, но, наверное, самым близким по смыслу можно считать «покорность». Возможно, я несколько сгущаю краски, но этот стокилометровый пробег оказался в каком-то смысле метафизическим прыжком. После того как на семьдесят пятом километре ушла усталость, мое сознание как бы опустошилось, и в этом опустошении мне почудилось нечто философское или даже религиозное. И это нечто побудило меня к интенсивному самоанализу, который, в свою очередь, привел к тому, что мое отношение к бегу изменилось. Возможно, я навсегда лишился своей позитивистской установки бежать, несмотря ни на что.
А может быть, все это вовсе не так серьезно. Может, я просто перенапрягся и устал. Все-таки мне было уже под пятьдесят. Я попытался сделать то, что находится за пределами возможностей большинства моих ровесников, и оказался лицом к лицу с тем фактом, что пик моей физической активности миновал. А может, это просто была депрессия, вызванная неким мужским эквивалентом менопаузы. Не исключено, что имела место и совокупность всех этих факторов. Так как речь идет обо мне самом, мне трудно судить объективно. Короче, чем бы это ни было вызвано, я назвал этот синдром «меланхолией бегуна».
