Т. Корагессан Бойл - Ржа
Подумав о кухне, она туда и направилась, слегка пошатываясь после долгого сидения па одном месте – лодыжки совсем не работали, совсем, словно на них навесили здоровенные покрышки от грузовика, пока она смотрела телевизор. Кухня сияла, в окна лилось солнце, и все недоеденные остатки нескольких беспорядочных трапез вписывались в чистоту и красоту, от которой перехватывало дыхание и хотелось плакать: карамельно-коричневая бутылка кленового сиропа, голубая – «Виндекса»[4] и красная – кетчупа стояли вместе просто и естественно, как полевые цветы. Прелестная кухня. Самая прелестная и мире. Или когда-то такой была. Они перестраивали дом в 66-м. Или это было в 69-м? Раковина с двойным алюминиевым покрытием, плита с системой самоочистки, крепкие дубовые шкафчики и никакого дешевого ламинирования – благодарю покорно. Она любила кухню. И кухня дарила ей ощущение ответной любви, становясь местом, куда можно было бежать от библиотечных сплетен, где можно было укрыться от всех личных неурядиц и ждать мужа, который придет домой после тренировки по футболу, баскетболу или чему там еще – в зависимости от сезона.
Затем появилась мысль – точнее, чувство, поскольку теперь она руководствовалась чувствами, а не мыслями, – что, наверное, следует разогреть на обед банку томатного супа и неплохо бы для разнообразия открыть еще одну для Уолта. Хотя она знала, какой будет его реакция. «Не могу я это есть, – скажет он, – это не для моего желудка. Ты что, думаешь, мне все еще тридцать восемь?»
Что ж, да, честно говоря, так она и думала. Именно в тридцать восемь он увел ее у Стэна Садовски, подбив тому оба глаза, когда Стэн попытался сопротивляться, и тогда он ел все, что она ставила перед ним на стол – креветки в соусе с хреном прямо из банки, консервированные вишни со специями и свои особые техасско-мексиканские тамали с плавленым сыром и табаско.[5] И тогда он се любил. Как никто не любил прежде. Пальцы… У него были волшебные пальцы, пальцы массажиста, человека, который знал куда и как сильно нажимать, знал все мышцы, связки и нужные точки, который умел манипулировать ею, пока она не воспламенялась и не становилась мягкой, как тряпичная кукла.
Да, это он умел. Но куда же он, черт возьми, подевался?
Солнце сдвинулось с места. Никаких сомнений. Он спал, был без сознания, бредил от обезвоживания организма и от отравления солнцем – выбирайте сами, – и вот теперь он проснулся и неотрывно глядел на желтую кляксу в небе, которое стало темно-синим, а петом почернело – как бывает, когда смотришь слишком долго. Надо выпить воды. Выпить бурбона. Аспирин. Ибупрофен. Две маленьких кодеиновых таблетки, которые дал ему доктор, чтобы унять боль в коленях. Но больше всего ему хотелось встать с этой паршивой лужайки, пока трава не проросла сквозь череп. Внезапно придя в ярость, он собрал все силы, оторвал от земли правое плечо и голову, налитую мертвенной тяжестью – и держался, держался так целых пять секунд, словно на него давило собственное тело, а потом вновь откинулся назад. Не получилось, понял он, опять ничего не получилось – и отчаяние тонкой темной струйкой стало сочиться в сознание, образуя где-то внутри черную лужу.
Отчаяние вызвало образ Джимми. Так было всегда. Когда накатывала печаль, когда жизнь казалась мукой и не хотелось тратить силы на очередной вздох, отравляющий воздух, тогда появлялся Джимми. Семь лет, шесть месяцев и четырнадцать дней от роду, тонкие ножки, слишком крупная голова и волосы, которые всегда казались немытыми. Джимми. Его сын. Мальчик, который рос, держа в зубах бейсбольную рукавицу, и был самым шустрым во втором классе. Уолт был в школе в тот день, когда он погиб; занимался с гимнастами, которые выполняли упражнения на параллельных брусьях. Кто-то сказал, что вся улица в дыму, горит малярная кладовая, целый дом, может, даже банк – и под сводом спортзала стало тихо. Затем они почуяли запах дыма, душный и острый одновременно, и услышали вой сирен. Когда Уолт выскочил на улицу, его гимнасты уже неслись вперед, мелькая каблуками; пожарная машина, не доехав, по меньшей мере, квартал до огня, стояла на тротуаре, престранным образом его перегородив, и он, помнится, еще подумал, что пожарные либо пьяны, либо слепы – не одно, так другое. Добежав туда, где расположился пожарный расчет, и чувствуя на языке ядовитый и горький вкус дыма, затянувшего большую часть неба, Уолт спросил первого встречного – им оказался Эд Байки, заместитель директора – что случилось. «Одного ребенка, – ответил Эд, трясясь так, что едва мог говорить, – одного ребенка сбил грузовик».
Он вновь погрузился в милосердное забвение, и когда пришел в себя, солнце проглядывало сквозь крону дерева, а тень, спасительная и целительная, почти касалась его ног. Интересно, который час? Три. Наверное. А может, четыре. И где, черт побери, Юнис? Дома, где же еще. Дома, где время – это ничто, серия получасовых отрезков между программой передач, где день сменяется ночью, завтрак обедом, а веселые электроны вечно танцуют на экране. Он уперся локтями в траву и вдруг – да – почувствовал… почувствовал что-то в левой стороне. Он напряг каждый мускул своего тела: грудные мышцы, дельтовидные, бицепсы, длинные мышцы спины и то, что еще оставалось в левой ноге, но сесть так и не смог, не смог ни на дюйм увеличить расстояние между собой и примятой травой. Это его расстроило. И рассердило. И он снова закричал – слабое скрипучее мычание ярости и недоумения пересохшей глотки человека, который никого никогда ни о чем не просил.
Она позвала его обедать; то есть поднялась по лестнице примерно па фут и дважды выкрикнула его имя; но если уж он пошел спать, разбудить его было невозможно, самый страшный сопя в мире – лишь марширующий оркестр мог бы заставить его приоткрыть глаза – так что она разогрела томатный суп, освободила место на столе и съела его сама. Суп был хорош. Объедение. Только они всегда кладут слишком много соли, все эти фирмы-производители. От соли ей захотелось пить, и она решила смешать новую порцию водки с содовой, и не подумав при этом бессмысленно шарить по дому, разыскивая стакан, который, как она знала по опыту, где-то был. Она не считала часы, которые провела в ванной, в кухне или в гостиной, бродя в поисках того или иного слабоалкогольного напитка, после чего ноги словно сжимало тисками. Поэтому она просто взяла чистый стакан, налила и выпила. Уолт был наверху в спальне – где же еще, – и других возможностей она не рассматривала, потому что их не было.
По телевизору шли обычные дурацкие дневные программы; тупые толстяки повествовали о своей глупой жизни, а безмозглая страна хохотала над ними; шли игровые программы, танцевальные шоу подростков и мексиканские шоу, в которых были такие же глупые толстяки, только болтали они по-испански, а не по-английски. А затем наступил вечер. Сгустились сумерки. Она переключила на капал классического кино, стала смотреть фильм с Джуди Гарленд и Микки Руни, и когда на экране залаял пес, она на секунду обманулась и подумала, что лает Пиратка. Тут она вдруг заметила, что Пиратки нет. А как же Уолт? Что он мог делать все это время?
Она поднялась по лестнице, хотя каждая ступенька так и норовила ее зацепить, едва она собиралась поставить на нее ногу, и увидела, что спальня пуста и что ни человек, ни пес не устроились в ванной наверху, забавляясь монотонным кап-кап-кап из крана, который никогда не хотел закрываться. В полном недоумении она еще дважды обошла дом, заглянула даже в кладовку, под лестницу и под раковину. Уже почти совсем стемнело, и кубики льда в стакане позвякивали, как колокольчики, когда она решилась выглянуть наружу.
– Уолт! – позвала она, высунув голову за дверь. – Пиратка!
Назад прикатило хилое, блеющее эхо, а затем, откуда-то снизу прокрался замирающий шепот, не громче жужжания комара или птичьего посвиста, приглушенного темнотой.
– Помогите, – услышала она; звук был настолько слабый и напряженный, что она едва его различила.
– Уолт? – снова позвала она.
И затем…
– Юнис, сюда, дьявол тебя побери.
Она так испугалась, что уронила стакан, и он разбился о плиты у ее ног, забрызгав ей щиколотки водкой. Света становилось все меньше, она плохо видела, да еще без очков, и была совершенно, по-настоящему сбита с толку, услышав голос мужа, доносящийся из ниоткуда.
– Уолт, – бормотала она, пробираясь по темной лужайке, как по минному полю, и когда вдруг упала, то виной этому была не головка водоразбрызгивателя, не нора суслика и не рельеф лужайки, а длинное и худое, растянувшееся на земле тело ее мужа.
Упав, Юнис вскрикнула – резкий короткий выдох изумления, за которым последовал мягкий звук падения и почти неизбежный хруст крупной кости или сочленения. Он слышал этот хруст раньше, столько раз, что и не сосчитать, слышал на футбольном поле, на бейсбольной или баскетбольной площадке, и сразу понял, что случилась беда. Даже хуже, чем просто беда, если такое возможно.
