Эндрю Миллер - Чистота
– У графа во многих местах есть интерес, Баратт. Не получится наряжать жену в бриллианты, если не имеешь нигде интереса.
Похоже, министр изволил пошутить, и в ответ следовало бы произнести что-нибудь остроумное, но в то же время уважительное, однако Жан-Батист не думает ни о жене графа с ее бриллиантами, ни о его любовнице с ее бриллиантами. Он думает о шахтах Валансьена. Об особом роде нищеты – беспросветной, закутанной в пелену дыма, не знающей милости природы.
– Да и к вам тоже он имеет интерес, не так ли?
– Да, милорд.
– Ваш отец шил графу перчатки?
– Да, милорд.
– Может, он и мне сошьет парочку?
– Мой отец умер, милорд.
– Ах, вот как?
– Тому уже несколько лет.
– Отчего же он умер?
– От болезни, милорд. Он долго болел.
– Тогда не сомневаюсь, что вы хотите почтить его память.
– Хочу, милорд.
– И вы готовы послужить?
– Да, милорд.
– У меня кое-что для вас есть, Баратт. Дело, ведомое с необходимым умением, с необходимой рассудительностью, обеспечит вам неуклонное продвижение по службе. И позволит заработать имя.
– Благодарю вашу светлость за доверие.
– Покамест не будем говорить о доверии. Вы знаете кладбище Невинных?
– Кладбище?
– То, что у рынка Ле-Аль.
– Я слышал о нем, милорд.
– Оно пожирает тела умерших парижан с незапамятных времен. С глубокой древности, когда город едва распространился за пределы своих островов. Тогда это, вероятно, было еще терпимо. Так, кусок земли, вокруг которого почти ничего не было. Но город рос. И окружил кладбище. Потом построили церковь. Следом стену вокруг погоста. А за стеной – дома, лавки, таверны. Все то, что нужно живым. Кладбище меж тем стало знаменитым, прославленным, стало местом паломничества. Матушка-церковь получала немалые барыши за похороны. Побольше – за погребение в самой церкви, поменьше – за погребение в галереях. А вот похороны в общей могиле не стоили ничего. Нельзя же в самом деле требовать у человека плату за то, что его останки сложили поверх прочих, как слой бекона. Мне рассказывали, что во время одной эпидемии чумы на кладбище Невинных меньше чем за месяц похоронили пятьдесят тысяч покойников. Погребения шли без конца – труп на труп, телеги с мертвецами ждали своей очереди на Рю-Сен-Дени. Хоронили даже ночью, при свете факелов. Труп на труп. Невозможно и подсчитать. Целые легионы ложились в клочок земли не больше картофельного поля. Но, похоже, это никого не волновало. Никто не протестовал, не выражал возмущения. Возможно, происходящее даже казалось естественным. Но позднее, наверное, в прошлом поколении парижан, к нам пошли жалобы. Для некоторых, живущих вблизи кладбища, соседство стало весьма неприятным. Начала портиться еда. Свечи гасли, словно потушенные невидимыми пальцами. Люди, по утрам сходившие со ступенек крыльца на улицу, вдруг падали без чувств. Урон был также нанесен морали, особенно среди юношества. Молодые люди и дамы, до этого времени отличавшиеся незапятнанной репутацией… Была создана комиссия, дабы расследовать такое положение дел. Множество господ-специалистов написали множество слов по этому поводу. Были высказаны рекомендации, начерчены планы создания новых, не столь вредоносных кладбищ, которые будут вынесены за черту города. Но эти рекомендации не были приняты в расчет, планы оказались свернуты и отложены. Усопших продолжали привозить к воротам кладбища Невинных. Для них кое-как находилось место. Так бы и продолжалось, Баратт. Тут сомневаться не приходится. И продолжалось бы до Второго пришествия, если бы пять лет назад не прошли на редкость сильные весенние ливни. Подземная стена, отделяющая кладбище от подвала дома на одной из прилегающих улиц, не выдержала. И в подвал вывалилось все содержимое общей могилы. Можете себе представить волнение тех, кто проживал над этим подвалом, их соседей, соседей их соседей, всех тех, кто, ложась вечером спать, не мог выбросить из головы мысль о кладбище, напирающем, точно прожорливое море, на стены домов. Кладбище уже не желало оставаться при своих мертвецах. Вы могли похоронить отца, а меньше чем через месяц уже и не знать, куда девалось тело. Сам король был обеспокоен. Был издан указ о закрытии кладбища Невинных. И кладбища, и церкви. Без промедления. Ворота следовало запереть на замок. С тех пор, несмотря на просьбы Его Светлости епископа, все остается без изменений. Запертые ворота, пустота, тишина. Что вы об этом думаете?
– О чем именно, милорд?
– Можно ли просто оставить все как есть?
– Трудно сказать, милорд. Вероятно, нет.
– Оттуда идет зловоние.
– Да, милорд.
– Иногда мне кажется, что я чувствую его даже здесь.
– Да, милорд.
– Кладбище отравляет город. Если долго ничего не предпринимать, оно отравит не только местных торговцев, но и самого короля. Короля и его министров.
– Да, милорд.
– Его нужно убрать.
– Убрать?
– Уничтожить. И церковь, и кладбище. Нужно, чтобы это место перестало распространять заразу. Огнем, серой, чем хотите, только избавьте нас от него.
– А как же… обитатели, милорд?
– Какие обитатели?
– Покойники.
– Ликвидировать. Все до последней косточки. Здесь требуется человек, не страшащийся некоторых неприятных ситуаций. Который не побоится тявканья попов. Тот, кто не склонен к суевериям.
– Суевериям, милорд?
– Вы же не думаете, что такой погост, как кладбище Невинных, не оброс легендами? Говорят, там появляется существо, рожденное от волка еще в те дни – следовало бы сказать «ночи», – когда волки зимой приходили в город. Вы испугались бы такого существа, Баратт?
– Только если бы я в него верил, милорд.
– Вы, без сомнения, скептик. Ученик Вольтера. Насколько мне известно, он обращается именно к молодым людям вашего класса.
– Я… конечно, слышал…
– Да, безусловно. Здесь его тоже читают. И гораздо больше, чем вы можете вообразить. Когда речь заходит об остром уме, мы истинные демократы. Да и человек с такой кучей денег, как у Вольтера, едва ли так уж бесповоротно дурен.
– Да, милорд.
– Так значит, вы не шарахаетесь от призраков?
– Нет, милорд.
– Работа будет одновременно и щекотливой, и грубой. Вы сможете действовать от нашего имени. Получите деньги. А докладывать будете через моего агента месье Лафосса.
Министр смотрит через плечо Жан-Батиста. Тот оборачивается. На табурете за дверью сидит человек. Жан-Батист успевает заметить лишь длинные, тонкие пальцы, длинные, обтянутые черным конечности. И, конечно, глаза. Два черных гвоздя, вбитые в череп.
– Лафоссу будете рассказывать обо всем. У него есть свои конторы в Париже. И он будет посещать вас на работе.
– Да, милорд.
– Информацию о природе вашей миссии держите при себе как можно дольше. Человеческие пристрастия непредсказуемы. Они могут распространяться даже на такое место, как кладбище Невинных.
– Когда мне следует приступить, милорд?
Но министр вдруг перестает его слышать. Потерял интерес. Он переворачивает страницы и тянется рукой к небольшой рюмке, которую слуга, обойдя стол, вкладывает в его раскрытую ладонь.
Лафосс поднимается с табурета. Из глубин своего одеяния он извлекает листок сложенной и запечатанной бумаги, а потом кошелек. Передает их Жан-Батисту. Тот кланяется Лафоссу, потом отвешивает более глубокий поклон министру, отступает назад, к двери, и, повернувшись, выходит. Того человека, который ждал вместе с ним, уже нет. Был ли он тоже инженером? Тем Жан-Мари Лестенгуа, чье имя назвал министр? А если бы желтоглазый слуга взглянул на того человека первым, не ему ли теперь поручили бы уничтожение кладбища?
Жан-Батист берет свой редингот, висящий на спинке стула. На полу собачий ручеек, истратив первоначальный импульс, впитывается древесиной паркета.
Глава 3
Минуя пару коридоров и крыло здания, Жан-Батист понимает, что движется по кругу. Он проходит мимо окон, таких огромных, что через них можно провести лошадь или даже слона. Спускается по винтовым лестницам, вдоль которых висят гигантские аллегорические гобелены, дрожащие на осенних сквозняках и наверняка искалечившие зрение не одной дюжине мастериц, что идеально ровными стежками выткали на них в мельчайших деталях цветы у подножия Парнаса, полевые французские цветы: маки, васильки, живокость, ромашки…
Дворец похож на игру, но он устал в нее играть. В некоторых коридорах темно, как в сумерки, другие освещены расходящимися ветвями тающих свечей. В этих последних он наталкивается на суетливые группки слуг, однако когда пытается спросить дорогу, его либо не замечают, либо указывают в четырех разных направлениях. Один парень кричит ему вслед: «Идите, куда нос укажет!» Но нос указывает ему лишь то, что дерьмо властей предержащих мало чем отличается от дерьма бедняков.
И везде, в каждом коридоре, двери. Следует ли открыть какую-нибудь из них? Может, именно так и находят выход из Версальского дворца? Хотя двери здесь, как и всё прочее, подвластны законам этикета. В какие-то положено стучаться, а в какие-то легонько скрестись. Кузен Андре объяснил это ему, пока они ехали в Ножан. Кузен Андре, правовед, который, хоть и младше его на три года, уже обладает светской изворотливостью, завидными познаниями в области законов придворной жизни.
