Катрин Лове - Потешный русский роман
То, что случилось, Валентина, то что случилось…
Я попросила водителя подождать и подошла к Льву. Он сидел на земле и доставал зажигалку – мы поменялись местами: он сидел и собирался рассказать мне историю, а я стояла.
То, что случилось, Валентина, это полный бред, дешевка.
Он закурил сигарету.
Нечто кричащее и фальшивое.
Он затягивался и пускал колечки.
Изобразил пару усталых танцоров средним пальцем и сигаретой.
То, что случилось, это грустный праздник, сказал Лев.
Я несколько секунд ждала продолжения, но не дождалась.
Таксист посигналил. Я помогла Льву подняться. Он довел меня до машины. Поцеловал.
Я сказала ему, что он прав.
Что праздник действительно грустный.
Грустный и желтый.
Проблемы
Ужасно, когда все проблемы наваливаются разом. Я чищу гранат и размышляю об этом. Разбираю гранат, зернышко по зернышку, снимаю горькую белую пленку и бросаю ее в стоящую слева пиалу. Чудесные красные слезки отправляются в блюдечко, стоящее справа. Мое белье сушится на натянутых по всей квартире веревках. Чемодан открыт. В нескольких метрах от меня храпит Жан. В Москве идет дождь. Я знаю, что проблемы следует решать последовательно, не обязательно по мере поступления, и вне зависимости от их важности. Я по опыту знаю, что разбираться с неприятностями можно, только определившись с подходом, но заниматься мне хочется совсем другими вещами. Я предпочитаю есть гранат, читать книгу и курить сигареты, открыть вторую, третью, четвертую книгу – все равно сколько, если книги интересные. Я предпочитаю писать друзьям, что мне их не хватает, пойти на курсы обучения игре в маджонг или в кружок сальсы, спать с утра до вечера или с вечера до утра.
Первая проблема легко поддается распознаванию. У нее есть имя и фамилия. Это удача по сравнению со всеми остальными безымянными проблемами, существующими в реальном мире и моем личном списке.
Фамилия первой проблемы: Либерман.
Имя: Жан.
Должность: лучший друг рассказчицы, человек доброй воли и высокой культуры, подавленный, больной, временами склонен к самоубийству.
Ах да, чудак!
Жан появился в Москве три дня назад. Во вторник. Представьте: раздается звонок. Я слышу голос Жана. Думаю, что он звонит из Швейцарии, и пребываю в этом заблуждении несколько минут. Понимаю, что он собирается приехать в Москву, и всячески пытаюсь его отговорить. Погода жуткая, загрязнение окружающей среды достигло высшей точки, цены запредельные. Добавляю, что вот-вот уеду в Сибирь. Ни в коем случае не трогайся с места. Слишком поздно. Жан в аэропорту «Шереметьево». Только что прилетел, рейсом в 12.15. Я должна забрать его. Он не хочет ехать на такси, категорически отказывается. Он еще не вышел из здания аэропорта, а зазывалы уже чуть его не разорвали, тянут за руки, пытаются выхватить чемодан. Называют дикие цены. Все это очень его пугает. Количество предложений и лица предлагающих. Кроме того, у него появилось чувство – голос Жана дрожит, – ни на чем не основанное, не подкрепленное солидными основаниями, что тут многое изменилось. Так ты сможешь приехать?
Три дня назад Жан водворился в квартиру, куда меня пустили пожить и которую я скоро покину. Сейчас он спит и похрапывает. Приезд Жана Либермана заставил исчезнуть Льва Николаевича Николаева. Жан и Лев знакомы очень давно. Они всегда сотрудничали, когда это было необходимо, но случалось это нечасто. Судя по всему, между Жанами и Львами существуют некие расхождения, несовместимость, и день, когда одни полюбят других, еще не наступил за Уральским хребтом.
Итак, первая проблема, «Жан Либерман», породила вторую – «Лев Николаевич». Между тем во вторник вечером, когда мы с Жаном вернулись из аэропорта, атмосфера была вполне дружеская. Мужчины произносили тосты, говорили речи. Я продрогла, пить мне не хотелось, и в голову внезапно пришла мысль о том, что они сговорились за моей спиной. Я знала, – Лев считает, что должен помешать мне уехать в Сибирь. Слишком опасно. Когда кого-нибудь засовывают в забытую Богом и людьми дыру – в какой бы стране эта дыра ни находилась, – делают это с одной единственной целью, чтобы о нем забыли. Лев заявил, что метод универсален. Если кто-то начинает интересоваться «спрятанными» людьми, предполагая написать роман, в России это нравится властям не больше, чем в любом другом месте. Возможно, российским властям это нравится гораздо меньше, чем любым другим властям – по причинам, о которых Лев не пожелал распространяться. Возможно, моя наивная, романтическая упертость заставила его вызвать Жана, Жана – приехать и их обоих – изображать передо мной в ночь со вторника на среду дружное веселье.
В ту ночь у Жана разболелись зубы. Ужасно. Лев прекрасно видел, что Жану плохо, но ничего не предпринимал. Только наливал снова и снова и произносил заздравные речи. За ночь боль Жана не утихла. Ему стало хуже. Настолько, что я даже заглянула ему в рот, но не увидела ничего, что могло бы объяснить его состояние. Я сказала Льву, что это еще одна причина для беспокойства и для того, чтобы перестать пить. У боли, причину которой нельзя объяснить, но она продолжает болеть, есть тайная причина, нечто скрытое, что придется откопать. Я дала Жану лекарство, сильнодействующие таблетки, и посоветовала больше не пить. Сказала, что рано утром мы втроем отправимся к стоматологу, так что со спиртным нужно завязывать, причем обоим – и страдальцу, и здоровому, чтобы иметь ясную голову на случай, если придется действовать в пожарном порядке. В ответ мне заявили, что я преувеличиваю, и обвинили в саботаже. Они чокались, пили, последовали другие обвинения в мой адрес – в нездоровом агитаторстве, за тебя, Жан, в порочном уклонизме, в чистоплюйском ревизионизме, за дружбу, Лев, в закоренелом тунеядстве, за нас! Потом началась дискуссия – я в ней не участвовала, – в которой слова «зуб» и «стоматолог» прозвучали во всех существующих в русском языке сочетаниях, коих немало. Жан не желал идти к стоматологу в России. Он не пойдет, ни при каких обстоятельствах. Пусть все стоматологи, специалисты по зубам этой страны, знают, что Жан никогда не станет с ними консультироваться. Ни за что, даже если зубная боль будет такой острой, что заставит его убить отца и мать, упокой Господь их души. Никто не просил его заходить так далеко, но он это сказал. Лев возразил, что если в мире есть хоть одна страна, где стоит мучиться зубами, то это Россия. Что в международном и планетарном масштабе никто и нигде не достиг непрерывно совершенствующего уровня российской стоматологии. То, что у Жана разболелись зубы именно здесь, не невезение и не злой рок, а идеальное стечение обстоятельств. Жан выпил и принял очередную таблетку. Я закричала, что четыре таблетки за час это почти смертельная доза. Особенно в сочетании с алкоголем. Мужчины констатировали у меня прискорбную тенденцию к современному гигиенизму. Жану ужасно больно, он едва может говорить, но заявляет, что даже под дулом пистолета не пойдет лечить коренные зубы в России, потому что не хочет оказаться в местной психушке. Общеизвестно, продолжил он, что все те, кто вчера, сегодня или завтра вверяли, вверяют или вверят хоть малейшую часть своего тела врачам этой страны, заканчивают психушкой. В этот момент я поняла, что дело примет дурной оборот. Ничего нельзя поправить, все взаимосвязано, даже зубы и шизофрения. Все диссиденты in corpore через это прошли, о чем свидетельствуют их медкарты. За несколько минут в квартире выросла новая Стена с колючей проволокой и вышками. Мы больше не были ни старыми друзьями, ни иностранными туристами. Лев взбесился. Он не желал слушать, как Жан с пьяным смехом мешает российскую стоматологию с советской психиатрией. Буферная зона исчезла, но в эту ночь я тщетно, как комар-смертник билась о стекло, пытаясь отыскать таковую, а потом решила лечь спать, пока не прихлопнули ладонью.
Рано утром Лев исчез, а зубная боль Жана не оставила нам выбора.Я сидела в зале ожидания стоматологической клиники и размышляла о причинах, побудивших Жана прилететь ко мне в Москву. Возможно, в его жизни наступил просвет, он ощутил прилив энергии и неожиданное безумное желание увидеть Елену былых времен? Не знаю, как Жан это сделал, но он отправил ко мне Льва. Чем руководствовался Лев, я понятия не имею. Неужели он действительно искренне тревожится обо мне и его так напугали мои планы, что он позвал на помощь Жана, который редко беспокоится о других людях? Я терпеливо жду, когда Жан выйдет из кабинета, и перебираю в уме все мои письменные и телефонные признания, сделанные Жану с момента приезда в Москву. Да, я часто жаловалась, но не могла вспомнить на что именно. Ну, на русскую кухню, конечно, как и все, и на русский язык, на русские перемены и русских мужчин. Но разве подобные общие места могут заставить лучших друзей, особенно если они домоседы и тяжело больны, прыгнуть в самолет?
Марин я, кстати, тоже плакалась. Она моя лучшая подруга. И тем не менее не сочла нужным прилететь и позвонить мне уже из «Шереметьево». С Марин я была гораздо откровенней. Призналась, что чувствую себя потерянной, что перестала понимать, зачем явилась в эту страну, и не знаю, что делать с этим романом, и с этим человеком, Ходорковским, и с собой, потому что больше не понимаю ни его, ни себя. Этой подруге я сделала нелестные признания о себе и о Льве, написала, что за мной, кажется, присматривают, даже шпионят, что я получаю абсурдные послания и приглашения, что мне предлагают войти в контакт с якобы полезными, якобы информированными людьми, появляющимися, как кролик из цилиндра фокусника. Я не скрыла от Марин, что все это меня не интересует, что я мечтаю лишь о том заурядном состоянии, которое принято называть миром в душе и которое как нельзя лучше подходит для обдумывания романа, для его долгого вызревания, медленного написания и переписывания. Я не скрыла от Марин, что вряд ли найду такие условия в огромной России, что чертовски в этом сомневаюсь. Если миллионы квадратных километров территории с постоянно убывающим населением не способны вдохновить меня на писательство, кто или что сможет это сделать?
