Эндрю Миллер - Чистота
Из церкви, наклонившись под притолокой, выходит Арман и идет через кладбище. Его волосы кажутся единственным ярким пятном, оставшимся в этом мире.
– Вижу, – говорит он, кивая на лопату, – ты оправдываешь свое прозвище, месье Кайло.
– С такой землей, – отвечает Жан-Батист, – лучше бы действовать топором.
– Ты же знаешь, земля может оставаться замерзшей не один месяц, – веселым голосом продолжает Арман.
– Этого не будет.
– Потому что министр не разрешит? Очень хорошо. Но думаю, до Рождества ты не станешь копать. Поезжай домой. Чтобы вспомнить, кто ты есть.
Жан-Батист кивает, постукивает краем лопаты у самых своих ног. Домой. Было бы здорово. Ему до боли хочется уехать.
– А ты? – спрашивает он.
– На Рождество? Сначала я буду три дня пить, а Лиза будет поносить меня за то, что я такая скотина. Потом протрезвею и стану часами заниматься с ней любовью, затем пойду с нею и детьми на мессу в церковь Святого Евстафия. Там мне придут в голову нечестивые мысли о чьей-нибудь молоденькой женушке, сидящей на скамье передо мною. Даст бог, прижмусь к ней у алтарной преграды, когда будем причащаться.
– Что там твои друзья? Лис, Цветок и де Бержарак?
– А-а, тебе они не слишком понравились, верно? Честно говоря, в них мало что может нравиться. Между прочим, краска у тебя на щеке со временем сойдет. А пока можешь делать вид, что это у тебя «мушки» – для красоты. Кстати, о красоте…
От домика пономаря к ним идет Жанна с тяжелой шалью на плечах. Поднимает в приветствии свою розовую ручку.
– Вы вернулись, – говорит она.
– Да, – отвечает Жан-Батист.
– А я все думала, куда вы подевались.
– У меня были дела, – говорит он, – в другом городе. Я уезжал.
– Хорошо, – говорит она. – Удачно съездили?
– Цель была достигнута, – отвечает Жан-Батист.
– А она знает, какова цель-то? – спрашивает Арман. – Знает она, что ты нам уготовил?
Жанна смотрит на Армана, потом на Жан-Батиста.
– Вы нам что-то уготовили? – спрашивает она.
– Уготовили другие, – говорит Жан-Батист. – Важные люди.
– О, – восклицает она.
– Действительно, о! – вторит Арман.
– Наверное, ты, Жанна, все это время думала, зачем я сюда приехал. И когда помогала мне, тоже думала.
– Мне нравилось вам помогать, – говорит она. – Я и сегодня могу помочь, если желаете.
– Сегодня нет надобности, – отвечает он.
– Речь о кладбище, – говорит Арман. – Я все-таки расскажу ей, если ты сам не хочешь. Кладбище должно быть снесено, Жанна. Кладбище и церковь.
– Дело это решенное, – говорит Жан-Батист. – Вся территория должна измениться. Очиститься. Этого желает сам король.
– Король?
– Тебе нечего бояться. Останки, кости будут перевезены в освященное место, где и будут лежать в целости и сохранности.
– Все?
– Да.
– И вы сможете это сделать?
Девушка смотрит на лопату.
– Мне будут помогать.
Она несколько раз кивает.
– Если вам будет угодно, – тихо говорит она.
– О тебе и дедушке позаботятся. Даю слово.
– С обещаниями стоит быть поосторожнее, – предупреждает Арман.
– Кладбище, – говорит Жан-Батист, пропуская слова Армана мимо ушей, – нельзя просто взять да забыть, правда?
– О, нет, – соглашается она. – Нельзя.
– И ты знаешь, как люди жалуются на него.
Девушка хмурится.
– Дедушка говорит, что когда-то они гордились, что живут рядом с таким знаменитым местом. Даже хвастались.
– Обоняние у людей, – говорит Арман, – стало тоньше.
Жанна кивает, на этот раз увереннее, как будто получила весомый аргумент.
– А наш дом? – спрашивает она.
– У вас будет новый. Может быть, даже здесь, после того, как землю очистят.
– Здесь?
– Да.
– Дедушке будет хорошо, если я с ним останусь, – говорит она.
– Конечно. Ты должна быть с ним.
С четверть минуты они стоят молча. Смотрят вокруг. Ничто не предвещает, что скоро тут все будет иначе.
Через час, согревшись коньяком и горячей водой, в отдельном зеркальном кабинете кафе де Фуа Арман говорит:
– Она согласилась только из-за тебя. Ты окутал ее своим нормандским очарованием. Но не ввел ли ты ее в заблуждение? Когда твои шахтеры возьмутся за дело, они раскидают кости по всей округе, как дрова. А что за дом ты ей предложил? Сам придумал? Ты точно так же не в силах обеспечить ее домом, как и меня органом в приходе Святого Евстафия.
– Я сделаю, что будет в моих силах, – отвечает Жан-Батист.
– Ты сделаешь, что тебе велят, – говорит Арман. – Это, по-моему, более вероятно.
– Министр…
– Твой большой друг министр.
– Не думаю, что он… человек бесчувственный.
– Полагаешь, у него возникнут какие-то чувства по отношению к Жанне? Или это у тебя есть к ней чувства? Не сомневаюсь, что с такой девушкой приятно обняться в постели в холодную ночь.
– Она же почти ребенок.
– Почти – это верно. Наша дражайшая королева вышла замуж в четырнадцать. Да и девчонка пойдет за тобой куда угодно. Ты смог бы тайком провести ее в свой угол к Моннарам. Хотя, не сомневаюсь, Зигетта жутко обидится.
– По-моему, это ты питаешь интерес к Зигетте.
– Если ты хочешь сказать, что я переспал бы с Зигеттой, подвернись мне такая возможность, то да, ты прав. Полагаю, и ты тоже. В связи с этим мне пришло в голову, что неплохо было бы пойти и поглазеть на прелести персидской принцессы. Что скажешь?
– Не сегодня.
– Нет? Ты настоящий зануда, месье Кайло. Тебе следует избавляться от занудства. Это не модно. Но пусть будет как ты хочешь. Когда ты заплатишь за коньяк, я окажу тебе честь и провожу до дома.
У края рынка, переходя начало Рю-де-Пешёр, они встречают Австриячку. Она несет небольшой сверток книг, аккуратно связанный черной бечевкой. Такое впечатление, что ее почти не беспокоит холод, снег с грязью на булыжной мостовой и порывы ветра, заставляющие морщиться остальных. Арман приветствует женщину и вдруг замечает, что что-то проскользнуло между нею и его товарищем, всего на секунду инженер и шлюха обменялись взглядами.
– О нет! Неужели и она тоже? – спрашивает он. И хохочет.
Часть вторая
Настанет день, когда я буду оплакивать своих близких или когда они будут оплакивать меня…
При мысли о смерти опечаленная душа мечтает полностью раскрыться и объять предмет своей любви.
Ж. Жирар. «Могилы, или Влияние похоронных институтов на нравы»Глава 1
Из окон едущего без остановки экипажа деревенская бедность представляется почти живописной. Много ли изменилось за последнюю сотню лет? Разве во времена Генриха Четвертого люди не жили, в общем-то, точно так же? Возможно, даже лучше, поскольку население было меньше, земля не так истощена, а лорды с их едва различимыми где-то вдали замками были не столь многочисленны.
Он едет домой! Домой через одиннадцать недель, хотя, судя по его душевному состоянию, это вполне могло бы быть и одиннадцать лет, а сам он словно поседевший Улисс, напряженно вглядывающийся в голубую тень Итаки.
Дороги, хвала Господу, проходимы. Снег, выпавший на прошлой неделе, растаял, и новая погода – низкое, ледяное солнце и ночной трескучий мороз – превратила грязь в камень.
Он дважды сменил экипаж. Возница последнего пьян, что не может не беспокоить, но лошади знают дорогу. Баратт смотрит на стену леса, волнуется, когда путь им преграждает стая гусей, которых ведет впереди какая-то сонная девочка с прутиком. Затем последний пригорок, церковная башня, лиловеющая в дневном свете, и рев возницы: «Белем! Белем!»
Он выходит на рыночной площади. Багаж отвязывают и бросают ему, он ловит. Как всегда, несколько горожан стоят неподалеку, скрестив руки на груди, и наблюдают. В Белеме любопытство никогда не выйдет из моды. Его узнает одна из стоящих, вдова, которая умеет снимать зубную боль, лечит паралич и мокнущие язвы. Он вступает с ней в разговор и узнает о смерти двух-трех человек, чьи имена ему знакомы, о замужестве местной девушки, выданной за текстильщика из Маме, о поимке браконьера в усадьбе кардинала и отправке его на суд в Ножан. Похоже, никто ничего не зарабатывает. Земля родит лишь камни. И все-таки жизнь кое-как продолжается, чинятся церковные часы, а будущей год, благодарение Господу, будет лучше, потому что они люди неплохие и грехи у них небольшие.
– А сам-то как? – спрашивает она наконец, переведя дух. – Ездил куда-то?
Ему еще предстоит пройти часть дороги пешком. Он взваливает на плечи поклажу, спускается с горы, пересекает по камешкам ручей, осторожно под углом срезает поле, где когда-то за ним погнался белый бык; из леса, что сбоку от него, доносится дым углежогов, таинственных людей, никому не принадлежащих, кроме самих себе. Потом он идет мимо священного дерева – в этом году на нем полно ягод, пересекает Дальнее поле, слышит, как начали лаять собаки, и вот уже дом, двор, залатанные надворные постройки, родные камни и грязь на том самом месте, где они и должны быть, и все-таки он почему-то им удивляется. Он ускоряет шаг. В дверях появляется женская фигура. Он поднимает руку. Она тоже. В эти последние минуты она следит за ним. Словно ее взгляд – это тропинка, по которой он идет к ней, словно в конце пути он войдет прямо в ее серые глаза.
