Сюзанна Камата - Теряя сына. Испорченное детство
Я не видела ни одного портрета Джорджии О’Киф [8] , но на нее впервые обратили внимание именно благодаря тем ее наброскам, где были изображены люди.
В то время, когда она преподавала в Колумбийском колледже в Южной Каролине, она нарисовала дочь одного профессора и подарила ему рисунок. Она любила детей и отчаянно хотела стать матерью, но Стиглиц [9] был против. Он оберегал ее чистый творческий дух и считал, что ребенок будет отвлекать ее от искусства. Кстати сказать, у него-то были свои дети.
И может быть, он был прав. Если бы она забеременела, возможно, мир никогда не увидел бы ее чувственных цветов, ее черепов в пустыне. А если бы их не было, то, может быть, и я в свою очередь не нарисовала бы пенистое море и колючие сосны Японии. Мне нравились ее фотографии – сильная женщина в белом платье, за спиной – бесконечная песчаная пустыня. Я представляла, каково ей было так далеко от дома (она родилась в Сан-Прерии, штат Висконсин) в чужом краю, где над головой наливается бурей темно-синее небо, а под ногами цветут кактусы.
Она очень хотела детей, но Альфред Стиглиц – тот самый, кто владел студией, кто выставлял работы Джорджии и делал эти знаменитые фотографии, где она в белом платье, – он говорил «нет». И она рисовала.
Когда родился Кей, я вдруг потеряла всякий интерес к искусству. Он был моим лучшим созданием, и ни карандаш, ни кисть не смогли бы даже приблизиться к совершенству его кожи, мягкой, как дождь. Его пухлых щечек. Пушистых волос. Его запаху – сладкому аромату кожи на голове и запаху его влажного молочного дыхания и чистого пота.
Было время, я могла долго стоять перед картиной, углубляясь в нее, пытаясь ее понять. Теперь мне было все равно – мне хотелось смотреть только на моего мальчика. Самого красивого на свете.
Первые недели после рождения Кея, после того, как его выпустили из инкубатора и отдали мне, я постоянно была с ним. Я носила его на груди в специальном рюкзаке-«кенгуру» и кормила каждые два часа. Два месяца мы были с ним неразлучны, но тут свекровь заявила, что мне просто необходим отдых.
– Сходи куда-нибудь, погуляй, – сказала она елейным голосом. – Каждая мать должна время от времени отвлекаться от материнских обязанностей. Мы с Юсукэ здесь. С ним ничего не случится.
Мне не хотелось оставлять Кея, но я с минуту подумала, неуверенно улыбнулась и отстегнула рюкзак.
Мать Юсукэ взяла его на руки и проводила меня до двери.
Я вышла на солнечный свет. Вначале я двигалась неуверенно, потому что не ощущала привычной тяжести сумки, но скоро привыкла.
Теперь, когда у меня был Кей, мир выглядел по-другому. Мимо пролетела стрекоза, и я подумала, что пройдет несколько месяцев, и он с восторгом будет следить за полетом существа с почти невидимыми синеватыми крылышками. Он в первый раз в жизни прикоснется к лепесткам космей, стеблям травы, головкам одуванчиков. Каждый шаг будет для него познанием чего-то нового.
К тому времени, когда я вернулась домой, моя грудь уже набухла молоком. На футболке проступили мокрые пятна. Я сбросила ветровку и пошла искать Кея.
Я нашла его в гостиной. Юсукэ валялся на татами и читал газету. Свекровь держала моего сына на руках и кормила его из бутылочки.
– Что вы делаете! – воскликнула я. – Вы же знаете, что я кормлю Кея грудью!
Она пожала плечами:
– Он хотел есть. Он заплакал, а тебя не было. Юсукэ сходил в магазин за молочной смесью.
– Вы не имеете права! – Я выхватила у нее бутылочку.
Она посмотрела на меня так, словно я дала ей по щечину.
– Я ничего такого не сделала. Он мой внук. Сын моего сына.
Кей уже плакал.
Она стала его укачивать, но я отобрала его, развернулась и вышла из комнаты.
1997
Я пытаюсь представить, каково это – по собственной воле оставить своего ребенка на попечение другого человека. Я мешаю мамалыгу, а Вероника сидит за кухонным столом и курит. Что она чувствовала, когда уезжала из Джакарты, оставляя сына с бабушкой?
– И что ты готовишь? – спрашивает она.
– Креветки с мамалыгой. Хорошо для души.
Она криво улыбается. На нее не произвели никакого впечатления «Спагетти-Оу», которыми я кормила ее в прошлый раз. Но я знала, что она все равно все съест.
– Еще выпьем? – спрашиваю я.
– Ну еще бы. – Она протягивает мне пустой стакан.
Мы пьем дайкири с арбузным соком. Я до краев наливаю ей густого розового напитка и спрашиваю:
– Ну, как у тебя продвигается с Симой-сан?
– Нормально.
Я уже знаю, что они ужинали вместе в ресторане. Он присылает ей китайские розы и сантан . Вероника подозревает, что и то и другое ввозят из Филиппин.
– Думаешь, он сделает предложение?
Она вздыхает и смотрит в окно. В окне пальмы, выбеленный солнцем песок, горизонт.
– Уже сделал. Он говорит, что Луис может приехать и жить с нами. И мама тоже.
Ясно, что она не любит Симу-сан и даже не испытывает к нему сексуального влечения. И так же ясно, что она выйдет за него замуж.
– Ты еще можешь встретить кого-нибудь другого, – говорю я.
Она качает головой, волна гладких черных волос приходит в движение.
– Я скучаю по Луису. Не хочу больше ждать. Устала от «Ча-ча-клуба».
От этого разговора мне становится тоскливо. Вроде бы пора есть, но тревожное ощущение перебивает всякий голод. Мамалыга густеет. Значит, готова.
Вероника пожимает плечами и показывает на стол, на котором расставлены бумажные тарелки.
– Давай есть, – говорит она.
Делать нечего, надо есть.
* * *На юге небо наливается фиолетово-черным. Я включаю телевизор, чтобы узнать, что происходит. На синеве океана – белое вращающееся пятно. Сюда идет тайфун.
Снимок со спутника сменяют улицы Нагасаки. Там страшный ливень. Женщина в туфлях на высоких каблуках бежит по тротуару, стараясь не попасть в особенно глубокие лужи. Порыв ветра выворачивает ее розовый зонт наизнанку. Затем традиционные кадры портов и аэропортов: переполненные залы ожидания, табло, где светится «отменено» против каждого рейса самолета или парома.
На снимке шторм выглядит угрожающе, но я не боюсь. Я уже давно не закрепляю предметы и не запечатываю окна. Открываю окно. В лицо бьет порыв ветра. «Ну давай!» – кричу я.
Оконное стекло дрожит.
Я проверяю, есть ли у меня свечи. Вино. Сигареты. Потом просто жду.
Через три часа приходит тайфун. К этому времени я уже выпила четыре бокала мерло и чувствую некоторую легкость в голове. Мне хочется познакомиться поближе со зверем, ревущим за стенами дома.
Я с трудом открываю дверь. Мгновенно промокаю до нитки. По улице летают ковры, деревья гнутся под ветром.
Люди погибают в тайфунах обычно потому, что делают глупость и в самую круговерть оказываются вне дома. А потом мы читаем о том, что кого-то убило носящимся в воздухе мусором, чью-то машину смыло с дороги.
Но я не считаю, что делаю глупость. Мне просто нужно почувствовать напор ветра, злые удары дождевых капель. Я хочу на своей шкуре ощутить мощь природы.
Постояв так несколько минут, я захожу обратно в дом, вытираю натекшие с меня лужи и лезу в ванну.
Утром небо уже чистого голубого цвета, но ветра еще хватает на то, чтобы гнать к берегу тяжелые волны.
Я надеваю купальник, сверху джинсы и футболку и иду на пляж. Всего семь часов, а серфингисты уже тут как тут. Эрик, разумеется, тоже.
Я стою у кромки пляжа, волны лижут мои кроссовки. Эрик летит по склону волны в мою сторону – грациозно, как в балете. Спрыгивает с доски, тут же оборачивается к морю и высматривает следующую хорошую волну. Можно его позвать, но я жду, когда он сам заметит меня.
– Ты рано встала, – говорит он. А затем, всмотревшись мне в лицо: – Что-то случилось?
– Эрик, – мой голос пресекается – это мое первое слово за день. – Научи меня кататься.
Он долго на меня смотрит. Сначала я думаю, что он сейчас рассмеется, но он обнимает меня за плечи мокрой рукой и говорит:
– Подожди секунду. Достану тебе доску.
Мы с Эриком отплываем ярдов на сто от берега. Я лежу на куске стекловолокна, гребу руками и изо всех сил стараюсь не свалиться. Волны подходят спереди, хотят отправить меня на дно морское. В их шуме я слышу слова: «Ты слишком стара для этого. Твое тело разрушено сигаретами, выпивкой и горем. Возвращайся на берег, на твердую землю. Там твое место».
А что мне там делать? Рисовать? Не хочу я больше рисовать это море. Ни пляж, ни серфингистов, ни черные сосны на парковке. Хочу погрузиться в воду, обновиться, очиститься. Если я верну себя, то смогу вернуть и сына. По крайней мере, так я себе говорю, отплевываясь от попадающей в рот соленой воды.
Поворачиваю голову, набираю воздуха и кричу Эрику.
– Что? – спрашивает он.
– Я говорю, кажется, не стоит этого делать. Я не в форме.
Он ухмыляется:
– Да ладно, не прибедняйся. Еще пару ярдов.
И я опять вскапываю воду. Мышцы ноют, наливаются тяжестью. Да, он был прав. Надо было йогой заниматься.
И вот, когда сил уже почти не осталось, Эрик говорит, что все, мы приплыли.
