Карла Фридман - Два чемодана воспоминаний
Я вспомнила рассказ Баал-Шем-Това о дворце. Интересно, можно ли было вломиться внутрь сквозь воображаемые стены? Может быть, в возвышенных духовных областях. В материальном мире, где правят идиоты, стены оказываются чересчур реальными, так же как и сами идиоты. Некоторое время я слушала хихиканье привратника за шкафом, потом повернулась и вошла в лифт.
Госпожа Калман не выглядела ни удивленной, ни рассерженной. Она боялась гнева привратника и предложила заплатить за порванный плащ, даже достала деньги из шкафа, но я не стала их брать.
– Тогда я сама отдам ему, – предложила она.
– Если вы это сделаете, я откажусь у вас работать.
Она вздохнула:
– Будь муж дома, он бы с ним поговорил. Но он уехал по делам в Швейцарию.
– Нет смысла разговаривать. Привратник говорит на другом языке.
– Конечно, он не говорит на идише, но мой муж хорошо знает фламандский.
– Я не это имела в виду. С этим типом невозможно разговаривать ни на каком языке. Он – существо другого вида.
– Он – гой.
– Не все гои такие, госпожа Калман! Я знаю в этом городе множество гоев, которые не имеют с евреями ничего общего и тем не менее не калечат еврейских детей и не строят баррикад. У этого привратника просто крыша поехала.
– Может быть, так оно и есть, но, выходит, это реакция на тебя. Мы тут пять лет живем и до сих пор не имели с ним проблем.
– Он обзывает вас жидовскими свиньями, издевается над вашими детьми, третирует вашу няньку, а у вас с ним все еще нет проблем?
– За все эти годы не случилось ничего серьезного, ничего достаточно серьезного, что нас бы обеспокоило.
– Что вы находите достаточно серьезным? Умышленное убийство?
– Я больше не хочу ничего об этом слышать, – сказала она. – Сегодня ты останешься ночевать здесь, а утром посмотрим. Мы не должны обострять ситуацию.
– Привратник уже обострил ее до крайности. Я не собираюсь здесь ночевать. Это ничему не поможет. К утру мебель не исчезнет из коридора. И что мне делать тогда? На коленях умолять его выпустить меня? Я хочу уйти домой сейчас, а не когда привратник соблаговолит меня выпустить. Я не позволю себя запирать!
Дрожа от злости, я побежала сперва в спальню мальчиков, потом на кухню. Окна этих комнат выходили во двор. Госпожа Калман частично утратила свою ледяную невозмутимость.
– Ты ведь не собираешься спускаться из окна? Это слишком опасно. Кроме того, у нас на окнах решетки.
– Решетку ничего не стоит снять.
– А дети? Ты подашь им дурной пример.
– Может быть, на самом деле это хороший пример.
– Ты имеешь в виду – свалиться с четвертого этажа и сломать себе шею?
– Нет, показать им, что я не позволяю привратнику садиться себе на голову.
– Но ты именно этого и добилась. Мы не даем себя провоцировать, а ты порвала ему плащ, и теперь не только у тебя, но и у нас будут неприятности. – Она прогнала Аврома и Дова, с интересом слушавших наш разговор, в гостиную и добавила: – Каждый день я говорю мальчикам, чтобы они держались подальше от окон. Если теперь ты вылезешь в окно, они не будут воспринимать мои слова всерьез!
– Можно сказать им, что для меня это неопасно, потому что я – ведьма. Все равно в этом доме у меня дурная слава. Как вы меня тут называете? Гомерь?
Слезы брызнули у нее из глаз.
– Неправда. Ты не могла слышать, чтобы я так говорила. Может быть, мой муж, да, но он не имел в виду ничего плохого. Ему неприятно, что ты такая независимая, что ты делаешь вещи, которые запрещены еврейским женщинам.
– В Священном Писании полно независимых женщин, – заметила я. – Без помощи Ревекки Иаков никогда не получил бы права первородства. Эсфирь спасла еврейский народ от уничтожения. Дебора, жившая меж Рамой и Вефилем, разрешала споры и стала судией. А я, госпожа Калман, вылезу из вашего окна, хотите вы этого или нет!
Она пробормотала что-то насчет Божией помощи и вышла из кухни. Я сняла решетку, загораживавшую окно. Рядом, по наружной стене, проходила водосточная труба. Мне надо было спуститься только на один этаж, чтобы оказаться на плоской крыше соседнего дома. Я высунулась в окошко.
Антверпенские дома со стороны дворов являют собою почти деревенскую анархию. Жилища, одинаковые с фасада, ни в чем не схожи с обратной стороны, где их украшает неряшливая смесь балконов, выдвинутых на подпорках лоджий, граненых и круглых эркеров, стеклянных куполов и пристроек, упрямо норовящих перещеголять соседские. Среди лабиринта заборов можно увидеть то маленькую голубятню под черепичной крышей, то ухоженный огород с курами.
Я влезла на подоконник и уже поставила одну ногу на трубу, когда появился Симха. Кисти его арбеканфес снова вылезли и свободно болтались из-под рубашки.
– Ты уходишь? – прошептал он.
– Да, я не могу остаться.
– Потому что ты должна идти к уточкам?
– Нет, я забыла взять зубную щетку.
– Ты хочешь вылезти на крышу?
Я покачала головой и показала вниз.
Он крякнул и кончиком указательного пальца тронул мою ногу, стоявшую на подоконнике.
– Ave Caesar, morituri te salutant, – произнесла я и поглядела вниз.
– Что ты сказала?
– Это волшебное заклинание, чтобы не упасть. Теперь отойди подальше от окна.
Он остался на месте. А я скользнула вниз, и его бледное личико с огненными волосами постепенно исчезло за краем рамы, словно опускающееся за горизонт солнце. Я поранилась об острые проволочки, соединявшие куски трубы между собою, и, вся в крови, спрыгнула на крышу. По-настоящему ловко лазать я не умела, но необходимость побега и победы над привратником вдохновила меня на подвиг. Не раздумывая, перебиралась я через высокие заборы, пристройки и сарайчики. Запыленная, в порванных джинсах, я оказалась на улице и только тут поняла, что побег удался.
Назавтра госпожа Калман ждала меня на углу Симоновой улицы. Она держала за руку Симху и выглядела взволнованной. Ей кажется, сказала она, что мне лучше в ближайшую неделю вовсе не приходить. За это время привратник остынет, и мне можно будет снова появиться. Я запротестовала, но ее было не сбить. Она сама справится с Симхой и близнецами. И я получу деньги за все это время, так что мне не о чем беспокоиться. Но я беспокоилась. То, что она с улыбкой назвала «перемирием», для меня имело горький привкус капитуляции.
Дни покатились – без Симхи. Я бродила по набережным Шельды, потом без всякого энтузиазма осматривала Музей. Несколько часов провела я в зале Джеймса Энсора. Сидела на диванчике и смотрела на «Явление Христа» из Брюссельского музея, огромное полотно, на котором самого Христа едва видно, так плотно обступила его возбужденная толпа. Среди черни мне несколько раз попались лица, напоминавшие привратника. Казалось, весь народ состоял из таких же подонков, как он.
* * *В один из этих безотрадных дней я отправилась излить душу дядюшке Апфелшнитту. Я пришла, когда он собирался произнести утреннюю молитву. Сидя на диванчике у окна, я смотрела, как он надевает тфилин – молитвенные ремешки. Он высоко закатал левый рукав рубашки, чтобы закрепить тфилин на руке, поближе к сердцу. Потом начал произносить молитву, равномерно обматывая руку длинным черным ремнем. Я молча смотрела, как он, продолжая молитву, прикрепил второй ремень надо лбом. Потом он начал раскачиваться, произнося главную молитву – Шма: «Слушай, Израиль, Господь – Бог наш, Господь один!» В «Сайентифик американ» я прочла об открытии какого-то кардиолога. Оказывается, ритм движений еврея во время молитвы в точности совпадает с ритмом биения его сердца. На меня движения дядюшки Апфелшнитта нагоняли сон, глаза мои закрывались.
Но когда, кончив молиться, он сел против меня, мне удалось победить сонливость. Я рассказала про привратника, про его брань, про случай с детской коляской и про то, как он напал на Симху. Постепенно накаляясь от злости, я сказала, что не могу понять реакции госпожи Калман.
– Она позволяет этому подонку безнаказанно творить все, что ему вздумается. Я ни разу не видела, чтобы она или ее муж протестовали. Где это написано, что они не должны вмешиваться, когда издеваются над их детьми?
– Нигде, – отвечал дядюшка Апфелшнитт. – В прежние времена раввины не были сторонниками применения силы, но и они признавали, что иногда в этом есть необходимость. Они говорили, что когда кто-то сознательно ранит другого или пытается убить, то третий не только имеет право, но обязан вступиться и в крайнем случае даже применить силу. Этот привратник может радоваться, что отделался порванным плащом. – Он поднялся и налил себе стопку водки. – В Талмуде говорится и о необходимости самообороны, – продолжал он, ловко опрокинув содержимое стопки в рот. – Тот факт, что так много евреев позволили Эйхману задушить себя в газовых камерах, – результат не нашей религии, но нашей истории. Две тысячи лет нам приходилось переживать насилие христиан, от Византии до крестоносцев, от испанской инквизиции до русских царей. Мы принимали удар за ударом и оставались живы. Так возникла легенда, что мы неуязвимы, не как отдельные индивидуумы, но как народ. Что еврейский народ нельзя уничтожить. – Он снова налил себе водки. – И как же удавалось нам выживать? Нет-нет, мы не сопротивлялись. Мы притворились маленькими-маленькими. Мы, возвеличившие Давида за его победу над великаном Голиафом, швырнули себя к ногам великих князей, умоляя о милосердии. Мы, с гордостью рассказывавшие детям, как Самсон погубил тысячу филистимлян, ползали в пыли перед бургомистрами и ничтожнейшими из их канцелярских крыс. Налоги никогда не казались нам слишком высокими, а унижения – чрезмерными. Мы отстаивали свое мнение кланяясь. Армия крестоносцев идет, чтобы убить нас? Нет нужды! Еврейская услужливость простиралась так далеко, что мы сами запирали себя в своих домах и сами же их поджигали. Умолять и искать компромисс стало нашей второй натурой. Как могли мы знать, что с Гиммлером и Эйхманом компромисс невозможен в принципе? Конечно, было и сопротивление – в гетто, даже в лагерях, – но оно началось слишком поздно, и никакого результата, кроме уничтожения пары сотен врагов, нам не удалось достичь. – Он вздохнул и поднял стакан. – А знаешь, раньше я мог сплясать фрейлахс со стаканом водки на голове и ни капли не пролить! Сейчас даже пробовать не хочу. Я благодарен Богу, что могу завязать шнурки, не теряя равновесия.
