Мелинда Абони - Взлетают голуби
Глория, которая приехала из Хорватии и у которой великолепные зубы (мы сразу это заметили, когда беседовали с ней в первый раз), прибегает все с новыми заказами на капучино, и это – в обычный день, в среду! – а я все вспениваю и вспениваю молоко, и все посыпаю и посыпаю зыбкие белоснежные шапки шоколадным порошком, и время от времени пшикаю из баллончика со взбитыми сливками спиральные башенки на кофе меланж; ну да, тетя Ицу – мастерица печь фантастические, сказочные торты; я думаю, тетя Ицу всех бы здесь изумила своими невероятными гигантскими тортами: слой за слоем, слой бисквита, слой крема, и требуется порядочно времени, пока вы с поверхности, украшенной всякими карамельно-сахарными узорами, доберетесь до самого нижнего бисквитного слоя; я бы с удовольствием рассказала им, этим спортсменам, или кто они такие, что тетя Ицу – одновременно кондитер и садовник, и работает она на пеньковой фабрике; ее, собственно говоря, сюда бы срочно надо было доставить на «Конкорде-787», она бы тут своими волшебными руками, как говорит дядя Пири, даже из грязи сбивала крем.
My darling[19], кричит Глория, еще апельсиновый сок, пожалуйста, и я, в своей черно-белой блузке, быстро разрезаю пополам три апельсина, кладу их на пресс, нажимаю на черную рукоятку, из апельсинов струей льется сок, за стойкой появляется матушка, спрашивает, не нужно ли помочь, да, нужны еще два холодных шоколадных напитка, три ривеллы, один свежевыжатый яблочный сок; у меня есть один вопрос, хорошо, если бы ты ответила, говорю я. Но вопрос, наверно, подождет – и матушка заливает в миксер холодное молоко с шоколадным порошком; голос Глории, перечисляющий заказы, кран с паром, кофеварка, миксер – в этом шипении, бульканье, свисте, шуме здесь, за стойкой, все равно не поговоришь; скоро сможем устроить перерыв, говорит матушка.
Спустя полчаса мы сидим за служебным столиком, Номи тоже подсаживается к нам, и тут я спрашиваю матушку: а тебе никогда не приходило в голову, что тетя Ицу могла бы работать у нас на кухне? Я хочу сказать, мы хоть тетю Ицу могли бы вывезти сюда; я говорю чуть ли не шепотом, потому что в кофейне царит тишина, такая непривычная, что слышно даже тиканье настенных часов, почти все посетители только что разошлись; матушка поднимает взгляд, долго смотрит на меня своими большими глазами; не знаю, правда ли, что глаза – зеркало души, может, они и в самом деле отражают что-то, что происходит в самой глубине сознания человека, но что это нам дает, если мы не умеем читать по глазам? Правда, я научилась многое читать в глазах матушки – и я застываю в изумлении, потому что такой я ее еще никогда не видела, из зеленых глаза у нее становятся почти черными, мягкий блеск стягивается в одну точку; что с ней, думаю я, мама, говорю я (и смотрю на Номи), я ведь просто представила…
Ты считаешь, я никогда не думала, что можно было бы сделать для тети Ицу? Да нет, что ты, я… Но матушка не дает мне продолжить, ее взгляд я ощущаю как пощечину, ты знаешь, что я делаю ночами? Ты знаешь, сплю ли я вообще? Ты всегда была такая чуткая, что с тобой сейчас, а, Ильди? (взгляд матушки я не просто вижу, но ощущаю на своих ушах, на щеках), подумай, как будут без нее дядя Пири и Чилла, и кто разрешит ей выехать, и как мы добудем ей визу? Ты думаешь, я не ломаю голову, что мы можем для нее сделать? Ты знаешь, сколько я звонила попусту в здешнее сербское посольство после девяносто первого года, когда началась война? Ты думаешь, мне наплевать на страдания наших людей? Номи берет матушку за руку: нет, она не об этом, ты не fair[20] с ней, говорит она.
Fair? – что это за слова у вас; у меня, поправляет ее Номи, «fair» – справедливо, порядочно; ну вот, опять я чему-то у вас научилась, а теперь вы узнаете от меня кое-что. Недавно я Ицу послала письмо, с деньгами, с немецкими марками, они с дядей Пири на эти деньги по крайней мере полгода могли бы жить. Думаете, там почтальон тоже на желтом мотоцикле ездит от дома к дому, как здесь, в Швейцарии, и с любезной улыбкой вручает конверты? Думаете, почта приходит туда, куда должна прийти? Думаете, остался там, в почтовых отделениях, хоть один честный человек? Как сделать, чтобы на моем письме не было швейцарской почтовой марки, скажите мне? Видите ли вы вообще дальше своего носа? (эту фразу обычно говорит отец); матушка давно перешла на венгерский, забыв, по-видимому, что мы не дома; война, háború, не хочу я сейчас об этом говорить, слышите, нам только остается надеяться, что она скоро кончится, надеяться – это единственное, что мы можем делать, Ильди, я не могу понять, как ты можешь такое спрашивать, как ты во время работы такое говоришь, что за легкомыслие!.. Глория, повернув голову в нашу сторону, спрашивает, все ли у нас в порядке, не сварить ли кофе для нас? Перерыв окончен, говорит матушка, за работу, и больше на меня не смотрит, ни на меня, ни на Номи, а подол ее платья так энергично взлетает следом за ней, что я чувствую: ей нужна почти нечеловеческая сила, чтобы поддерживать здесь порядок, обыденный ход вещей, – такая сила, которой у меня точно не будет никогда.
Мы с Номи обмениваемся быстрыми взглядами и тут же вскакиваем, чтобы вновь приняться за работу.
Да, с моей стороны это, пожалуй, было легкомысленно, я действительно задала свой вопрос не подумав; но бурная реакция матушки удивила меня. Мы никогда не разговаривали дома о войне; когда в Югославии начались военные действия, отец сказал только: эта война быстро закончится. Быстро, как быстро? – спросила я; несколько месяцев, и конец, не больше. У такого бандита, как Милошевич, в Европе сегодня нет будущего, слова эти в устах отца звучали так убедительно, словно их произнес какой-нибудь солидный диктор с телеэкрана; с начала войны отец смотрит и утренние теленовости, и большие новостные программы, да еще и выпуски поздним вечером, прыгает с немецких каналов на австрийские, потом на венгерские, потом обратно (благодаря спутникам наш язык вот уже несколько месяцев звучит и в нашей гостиной); мы сидим на диване, Номи, матушка и я, иногда мы тоже смотрим на экран, слушаем, что рассказывают ARD, ORF или MTV (Венгерское телевидение), потом ждем, что скажет обо всем этом из своего кресла отец, – да, для этого требуется смелость, но другого выхода все равно нет, считает он, когда Германия и Австрия признают независимость Хорватии и Словении. В мае 1992 года, за ужином, мы узнаем, что Совет Безопасности ООН наложил на Сербию и Черногорию всеобщее эмбарго, наконец-то они что-то предпринимают, говорит отец, ясно ведь: нужны решительные меры, чтобы прогнать наконец этих проклятых коммунистов, коммунистов и сербов, что одно и то же! По вечерам мы едим хлеб, ветчину, сыр, крутые яйца, маринованный перец.
Наверное, мы забыли, что Воеводина относится к Сербии и что решительные меры, как выразился диктор и за ним повторил отец (а по-венгерски «решительные меры» звучат еще более решительно), затронут и нашу семью, что торговое, нефтяное и воздушное эмбарго может ох как жестоко сказаться на жизни тети Ицу, тети Манци, дяди Морица, дяди Пири, дяди Белы, Чиллы и дяди Пишты; а может, ничего мы не забыли, кому-нибудь из нас хоть на мгновение вспомнились не только они, но и даже Юли, и мать Юли, и господин Салма, сосед мамики, а кто-то, может, увидел перед собой и ту маленькую лавку на Белградской улице, где матушка была когда-то ученицей, и подумал, что лавка эта (мы с Номи каждый год покупали там соленые палочки с тмином, сладости, тоник и трауби-соду) теперь опустела и закрылась, как сообщили в своем последнем письме дядя Мориц и тетя Манци.
Мы продолжаем ужинать, едим и разговариваем о завтрашнем дне.
Знаешь, что это было с матушкой? – спрашиваю я Номи, когда мы с ней садимся обедать.
Не так уж трудно догадаться, отвечает Номи, она боится.
Мы с отцом спускаемся по склону, и я в очередной раз удивляюсь, что мы с ним идем с почти одинаковой скоростью, ноги у отца коротковатые, да и ростом он ненамного выше меня, очевидно, в этом все дело; отец закуривает сигарету, обычно он делает это на одном и том же месте, там, откуда открывается вид на озеро, которое сейчас расстилается внизу черным покрывалом, обрамленным огоньками разного цвета, от желтого до оранжевого; или это небо кажется озером? В такой час не так легко одно отделить от другого, размышляю я; мы с отцом почти не разговариваем, лишь шагаем в предрассветной тьме, дым его сигареты щекочет мне ноздри; не знаю, прислушивается ли отец, так же, как я, к звуку наших шагов, к шорохам, следит ли, как мы машем руками на ходу.
Мать жаловалась, ты учебу бросила, говорит отец в такт нашим шагам; нет, я не бросила, просто меньше пока занимаюсь, отвечаю я, но это временно. Не скажут, что ты лекции пропускаешь? – спрашивает отец и горящей сигаретой показывает на ежика, который как раз скрывается под машиной, стоящей на обочине. Я ведь сама выбираю, какие лекции посещать, говорю я; мне хочется попросить отца, чтобы он помолчал, я так люблю эти четверть часа, когда мы с ним просто идем рядышком, потому что, когда мы шагаем в редеющем сумраке, я чувствую себя такой свободной! Я могла бы спускаться в деревню и позже, автобусом, тогда можно было бы не вставать так рано, но я не хочу, не хочу погружаться в атмосферу утреннего деревенского автобуса, смотреть в освещенные утренним светом лица, не могу, и все тут.
