Катрин Лове - Потешный русский роман
Когда Лев наконец поднялся со стула и начал ходить по квартире, я занервничала. Не знаю почему, но мне это не понравилось, как и слишком тихая, без малейшего дуновения ветра, ночь. Я попробовала отвлечься и зажгла свечу, чтобы прогнать щекочущий ноздри запах табака Льва. Он спросил, не завалялась ли на этой кухне какая-нибудь выпивка, и я притворилась, что ничего не слышала.
Хочется чего-нибудь покрепче, уточнил он, направляясь к холодильнику.
Напитка, который был бы достоин момента.
Он достал бутылку.
Спиртное, достойное твоей радости, смешанной с яростью, Валентина.
Он послал мне воздушный поцелуй.
Достойный моего счастья.
Он ударил себя кулаком в грудь.
И, главное, достойный времени, отпущенного нам до следующего несчастья.
Он глотнул из горлышка.
– Но дверь!
– Мы снова обрели друг друга, а тебя волнует дверь!
– Послушай, Лев…
– Ты думала, я умер, да?
– Зачем ты так говоришь?
– Ты думала, что я умер, Валентина.
– Прекрати.
– И была рада. Я тебя понимаю. Я тоже думал, что ты умерла. И был рад.
– В таком случае, почини эту дверь и разойдемся по могилам.
– Так мы и поступим, любимая.Лев Николаевич
Жить вместе с Львом Николаевичем непросто – как и с любым русским мужчиной, насколько мне известно. Правильней будет сказать не «жить», а делить повседневность, да и это не совсем точно. Нужно использовать более расплывчатое выражение и сказать, что нелегко делить с Львом Николаевичем Николаевым будничную жизнь. Как и с любым другим русским мужчиной – до получения более подробной информации. С того момента как Лев высадил дверь и вернулся ко мне, мы не живем общей жизнью, а идем в разных темпах по дорогам, которые не сходятся даже за горизонтом.
Если меня что-то радует, Лев отстраняется, если его хандра рассеивается, начинаю тосковать я. Если ночью мне вдруг становится страшно или тоскливо и я прошу его обнять меня, он смеется над моим банальным романтизмом. Русское выражение, которое он использует, имеет иной смысл, но я именно так воспринимаю его иронию. Впрочем, случаются дни, когда нам удается держаться вместе, как если бы мы шли вверх по реке и течение и скользкие камешки на дне делали эти мгновения сладостными, невероятными, ни на что не похожими.
В Москве я чувствую себя потерянной. Я утратила ориентиры, устарела, отстала. Не узнаю ни город, ни людей. Никто не узнает город, даже те, кто в нем живет, в том числе Лев, который практически никогда отсюда не уезжал. Все здесь карикатурно. Ритм жизни – карикатура на жизнь, бедность и богатство – карикатура на все самое плохое. Никто больше не читает в метро и вне метро, все носят майки с надписями и другую одежду и обувь с надписями крупными буквами, даже Лев их носит. Никто больше не ест на улице мороженое, обычное московское мороженое, зато в киосках торгуют мороженым в ярких обертках – таких же, как повсюду в мире. Каждый хочет преуспеть в жизни и преуспевает, более или менее, потому что успех стал карикатурой на свободу, а свобода – торговой вывеской, зазывно мигающей двадцать четыре часа в сутки.
Через несколько дней после нашего, с позволения сказать, воссоединения и после того, как мы начали делить своего рода повседневность, я потребовала, чтобы Лев починил изуродованную дверь. Однажды вечером он вернулся с материалом, инструментами и сразу после полуночи занялся делом, не думая ни о времени, ни о реакции соседей на шум. Он пилил и разговаривал со мной, забивал гвозди и разговаривал, стучал молотком и объяснял, что думает о моей стране. Я не знала, что Лев приезжал, но сразу поняла, что он не врет и ему есть что сказать. Я могла и не услышать, что он говорит, потому что затыкала уши из-за адского шума и страха, что соседи по лестничной клетке вот-вот начнут скандалить. Лев поехал ко мне на родину, когда у него дома все рухнуло, но я об этом не узнала. Ему пришлось искать средства к существованию, и торговля подержанными машинами оказалась самым надежным делом – уж точно более надежным, чем сочинение стихов и грустных историй, что во все времена являлось простейшим способом умереть голодной смертью. Лев заколачивает гвозди и объявляет, что моя страна хорошо функционирует. Идеально функционирует. Он произносит это без малейшего восхищения в голосе, даже без удивления, просто констатирует факт. Так любая живая душа, коснувшаяся крылом адского пламени, констатирует, что в аду жарко. По словам Льва, в стране, откуда я приехала, царит совершенство, перед домами много больших ухоженных палисадников, а в домах много больших столов, но никто не смеется ни в этих садах, ни за этими столами. Итак, у меня на родине много больших, красивых и безупречных вещей, но они необитаемы, пусты и печальны, холодно печальны, уточняет Лев, ведь печаль бывает и теплой. Вот почему этим вечером он распиливает деревяшки и говорит со мной о моей стране без малейшего придыхания в голосе.
Если я прихожу в отчаяние от того, что вижу в этой неузнаваемой Москве, Лев пожимает плечами и умолкает на много долгих часов. В России абсурд не комментируют. Так повелось с незапамятных времен, а я успела об этом забыть. Лучше уж говорить о дорожающих огурцах и квартплате – ее все время поднимают, о газе, нефти и об отключениях электричества. А еще о перебоях с продуктами и водой, об убожестве предоставляемых населению услуг и средней продолжительности жизни. А еще можно свободно говорить о среднем возрасте, до которого доживают в этой стране люди, поскольку продолжительность жизни падает, в то время как все остальное взапуски растет. Когда меня мучит бессонница, я беру какую-нибудь современную книгу и вычитываю из нее много интересных, незнакомых мне вещей. Современные русские романы больше не начинаются словами «В пять часов утра, как всегда, пробило подъем – молотком об рельс у штабного барака» [19] . Это к лучшему. Так я быстрее засыпаю. Погружаюсь в сон в пустой кровати, не зная, куда ушел Лев. У него есть дочь-подросток и маленький сын, живущий со своей матерью, которая не является матерью девочки. Мне хочется думать, что Лев время от времени ночует в доме одного из своих детей. Наверное, это глупый романтизм – верить, что не все погибло, что теперь, когда Стена и Империя исчезли, русские отцы семейств наконец решили вернуться к исполнению родительских обязанностей. Я лежу в подушках, предаюсь глупым мыслям и поглаживаю разложенные на простыне книги моих современников. Писателей, страдавших от холода, я решила оставить в чемодане.
Я наконец рассказала Льву о причинах, побудивших меня вернуться в его страну, и о своем интересе к судьбе олигарха Михаила Ходорковского. Он заставил меня несколько раз повторить имя. Я произнесла Ходорковский на все лады, сделала ударение на все слоги и увидела, что он не понимает. Он слышал об этом предпринимателе, о его богатстве и разорении, но не заинтересовался им. Даже упоминание об исправительной колонии, о лагерях, не вызвало никакой реакции, как и мои слова о том, что место, где сидит Ходорковский, находится у черта на куличках. Мне даже не понадобилось произносить слово «Сибирь», поскольку, любой русский уверен, что эти самые «кулички» находятся именно у него на родине. Остыв под более чем сдержанным взглядом Льва, я почувствовала себя палеонтологом, разыскивающим кость динозавра. Я попыталась объяснить, почему меня волнует судьба этого человека и почему она, вообще-то, должна интересовать всех и каждого, в первую очередь – русских. Лев кивал – да, да, да, да, да – на каждый мой довод, и я вдруг представила, что у него вместо головы русская народная игрушка, – курочки, клюющие воображаемое зерно, если потянуть за веревочку. Я едва не расплакалась из-за того, что проект, о котором я ему толковала, который был для меня так важен, что даже сердце холодело, нимало его не заинтересовал. А ведь мой собеседник был одним из тех, с кем я когда-то сутки напролет разговаривала обо всем и ни о чем, от реального до запредельного, о литературе, всякой и всяческой, о поэзии, ответственности, абсурдности, власти, изнанке роскоши, жизни и смерти. Двадцать лет спустя, в этой жалкой квартирке, Лев Николаевич Николаев смотрел на меня так, словно давно забыл смысл произносимых мной слов.
Это реальная жизнь, кричу я, жизнь твоей страны, жизнь нашей эпохи, и Лев снова кивает, да, да, да, да, да, да, и маленькие курочки клюют воображаемые зернышки. Когда он наконец удостаивает меня ответом, его голос звучит нежно и мелодично, так обычно разговаривают с незнакомым животным, которое ведь и укусить может. Он заявляет, что мой проект его умиляет. Трогает до глубины души. Он добавляет, что полностью его одобряет, и я не решаюсь спросить, что именно он одобряет. Чем больше осторожничает Лев, тем быстрее растет во мне ярость одомашненного хищника. Шерсть дыбом, когти выпущены, я кричу, что мне тоже плевать на реальную жизнь, но роман напишу, с печалью в душе, но напишу.
