Дональд Маккейг - Путешествие Руфи. Предыстория «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл
Но оркестр до сих пор сохранял бодрость! Луиза услышала, как кто-то выкрикнул. О, боже! Неужели ирландцы заказали джигу?
– Рождественский бал у Робийяров, – напомнила Луиза подруге, – устанавливает новые стандарты в Саванне – нет, во всей Джорджии!
– Ну конечно же, дорогая, – вздохнула Антония. – Мы все так признательны.
Кроша в пальцах невидимую землю, капитан Форнье объяснял разомлевшему Филиппу, какой должна быть «хорошая почва – La Bonne Terre».
Дамы уводили мужей домой и благодарили Луизу.
А эта чернокожая служанка – крестница Пьера! – сидела, скрестив ноги, на оттоманке у окна, наполовину скрытая занавесками.
На её оттоманке! Крестница Пьера!
Луиза втянула воздух, словно волчица, почуявшая жертву, как бы ни потрясло её это сравнение.
– Бедняга, – сказала она, как бы про себя. – Если бы он только знал.
Было уже поздно, у Антонии начала болеть голова.
– Кто «бедняга», дорогая? Филипп?
– Что ты! Вовсе не он.
Они вошли в зал, где уставшие музыканты выжимали из себя остатки энтузиазма.
– Ах, стать бы снова молодой, – сказала Луиза.
– Кто? Кто «бедняга»?
– Хмм.
– Служаночка миссис Форнье такая миленькая.
– Хмм.
– Нетрудно понять, почему Пьер согласился… – Она хлопнула себя по губам. – Дорогая Луиза, ты ведь не была против, правда?
Эта крестница, этот капризный архитектор, абсурдные ватерклозеты – во всём виноват Пьер.
– Бедный капитан Форнье.
– Что? Капитан Форнье?
Луиза философски печально покачала головой, выказывая сожаление о многочисленных неудачных современных браках.
– Партнёр моего мужа – янки. Как можно от него ожидать, что он поймёт наш образ жизни? Принятый в Саванне – такой надёжный и правильный.
Антония удивилась, но пришла в такой восторг, что не смогла скрыть улыбки:
– О, боже! Ты, безусловно, не хотела сказать…
– Ума не приложу, куда они могли отлучиться. Верно, в библиотеку. Скорее всего обоих не оторвать от книжек. Антония, дорогая, обещай, что не скажешь никому ни слова.
Антония гордо выпрямилась, словно сахарное изваяние.
– Луиза! Разве я не само благоразумие?
Луиза похлопала её по руке:
– Конечно, дорогая. Без сомнения. Бедный капитан Форнье. Сначала его выгнали с великолепной плантации – Форнье не жалели денег! – а теперь ещё это! И невинное дитя на скамье под окном. Возможно ли, – понизила голос Луиза, – что детские глаза видели больше, чем пристало ребёнку?
– Ребёнок – не лучшая дуэнья, – хихикнула Антония и удалилась.
Луиза почувствовала укол совести, наблюдая, как подруга беседует с другими женщинами, но не особенно ощутимый.
Огюстен почувствовал, как на него поглядывают. И услышал пересуды.
Дело не в алкоголе. Солдаты – офицеры Наполеона – привыкли к выпивке! Он окунул бокал прямо в тёмный пунш и протянул его новому закадычному другу, Филиппу. Заметил тот бокал или нет, осталось неясным. Филипп внезапно тяжело сел, откинув голову назад, и захрапел. Неемия отправился за его кучером.
А теперь эта проклятая девчонка дёргает за рукав.
– Масса, я схожу за госпожой, и мы поедем домой.
– Чёрт с ней, – услышал Огюстен свой собственный голос.
– Масса, мы едем домой сейчас.
– Кто здесь хозяин? – сказал он, обращаясь к утратившему способность реагировать Филиппу. – Кто здесь хозяин?
Клара была уже вполне взрослой девочкой, чтобы ложиться спать самостоятельно, но родители пошли вместе с ней наверх.
Взяв мужа под руку, Луиза сказала:
– Как же мы будем скучать по этим незабываемым мгновениям, когда наша девочка вырастет.
Пьер с облегчением накрыл её пальцы ладонью, радуясь, что ссора окончена. Но когда из оранжереи донёсся какой-то шум, хозяева не смогли ничего сделать, чтобы предотвратить скандал.
Станешь драться?
«Я обвиняю Уэсли Эванса в трусости и малодушии».
Вызов Огюстена Форнье появился 2-го числа в январском выпуске «Коламбиан мьюзеум энд Саванна эдвертайзер». Секундант Форнье, граф Монтелон, поместил его и на доске Дома Аукционов среди других объявлений о продаже рабов, о скачках и племенных жеребцах-производителях. Когда граф зашёл в таверну Ганна, её завсегдатаи забросали его вопросами: явились ли друзья того янки, чтобы принять вызов? На что граф с обычной жёсткостью отвечал, что вопросы чести – это не повод для развлечения.
Французы-беженцы так полюбили таверну Ганна, что саваннцы прозвали её «Брат Жак»[16], а родившийся и выросший в Джорджии Уильям Ганн переделал своё заведение на французский манер. Большинство посетителей «Брата Жака» были, как и капитан Форнье, беженцами из Сан-Доминго, а несколько эмигрантов, в том числе и граф Монтелон, прибыли к этим берегам, по неточным сведениям, вместе с генералом Лафайетом. Граф поддерживал своё благосостояние продажей лошадей неизвестного происхождения и смазливых мулаточек и мулатов. Он тщательно разработал меры предосторожности, чтобы его не отравили, и избегал появляться в некоторых местах после наступления темноты. В доки он старался не заглядывать.
Хотя граф никогда не упоминал генерала Лафайета, французские патриоты любили спрашивать его:
– Кто из генералов лучше? Наполеон или Лафайет?
– Le Bon Dieu, один Он ведает.
Сдержанность графа явно свидетельствовала о его проницательности. Хулителей, упоминавших о чарлстонских скандалах, находилось мало, да никто о них толком ничего и не знал, и в любом случае то дело было полностью замято.
В таверне Уильяма Ганна бурно отмечали каждую победу французов. В варварской, негостеприимной, нефранцузской Америке эти победы поддерживали гордость беженцев, и это был вопрос чести: ведь не будь проклятой британской блокады, каждый завсегдатай «Брата Жака» наверняка вернулся бы во Францию, чтобы поступить на военную службу.
Победы Наполеона были популярной темой для разговоров и среди коренных саваннцев, чья налаженная торговля была подорвана блокадой и повадками британцев насильно вербовать американских моряков.
За несколько дней до Рождества в Саванну стали просачиваться новости о великой битве, поначалу – в виде слухов, затем – в виде разрозненных фактов и, наконец, хлынули широким потоком. В самых первых сообщениях говорилось, что пруссы одержали победу над французами, и по этому поводу саваннцы мрачно осушили немало бокалов. Со следующим сообщением – не прошло и двадцати четырёх часов! – те же самые бокалы наполнились в честь победы Наполеона. Новости о втором сражении – и втором триумфе Наполеона – достигли Саванны уже в новом году, когда «Брат Жак» полностью увяз в собственном скандале. Капитан Форнье (bon homme[17], если он таковым когда-нибудь был) обнаружил, что его жена (французская дама с ранее безупречной репутацией) скомпрометирована неким Уэсли Эвансом, приезжим янки. Капитан спугнул эту парочку в новой оранжерее Пьера Робийяра на рождественском балу вышеупомянутого джентльмена, где само место и повод попахивали скандалом. Несмотря на то что Пьер Робийяр ни разу не появлялся в «Брате Жаке», его там уважали. Когда Робийяры обедали с губернатором Джорджии Милледжем, французское сообщество Саванны преисполнялось приятной гордостью.
Завсегдатаи «Брата Жака» единодушно одобряли Пьера, его внушительный новый дом и, впрочем, даже оранжерею, но с тем же единодушием осуждали его кузена Филиппа, защищающего грубых дикарей, – ибо его речи выставляли остальных французов бесчувственными или излишне чувствительными.
Сам Огюстен мало что помнил о том вечере – в голове остались лишь искаженные, разрозненные образы. Соланж с этим янки сидели слишком близко – вот что он запомнил. Ему показалось, что они полностью одеты. И все трое кричали друг на друга, это Форнье тоже помнил. Помнил, как Руфь спрятала лицо в ладонях. Его поразило жалящее ощущение пощёчины: удар по щеке он помнил отлично. Именно совершенное рукоприкладство и перевело обычную пьяную перебранку в дело чести.
Наутро после рождественского бала Огюстен не вставал с постели до полудня, после чего его вырвало, и, умывшись, он со всей решимостью отправился в «Брата Жака», где с порога выслушал немало кривотолков. Огюстен, который не знал, что и думать, и не мог объяснить, что именно случилось, пожал плечами.
– Эванс не причинил мне никакого вреда. Он янки и не понимает наших обычаев.
Завсегдатаи разделились на тех, кто считал невозмутимость Огюстена проявлением благородства – tres gentil[18], и тех, кто полагал, что эта пощёчина, след от которой рдел на щеке Огюстена, была нанесена всем французам.
И сочувствующие, и обиженные угощали Огюстена, потому он вернулся домой поздно и навеселе. Подойдя к серванту, он налил себе ещё бокал, не обращая внимания на грустное выражение лица Руфи.
– И ты туда же? Даже ты? – спросил он.
– Господин, – торжественно произнесла девочка, вытаскивая маленький томик из книг Соланж, – почитайте мне, пожалуйста.
